В лесной глуши, средь душ ночных сплетенья

Ей говорили: "Скорей возвращайся назад!", ей говорили: "Не вздумай смотреть вперед!", но она продолжает упрямо не слушать, не слышать и, осмелев, в чащу в полночь глухую идет. Следы там во мху горят синим и ярким и сыплются искрами; от унылых ветвей поднимается сизый пахучий туман. Она держит в ладони заточенный остро кинжал и поверить не хочет, что все это, может быть, только лишь дерзкий обман. Ей сказали: "В лесу том, за тысячью троп, там, куда просто так не пройдешь, не проскачешь и не пролетишь, есть болото – запретное, старое, мертвое, злое. Если вдруг там окажешься – точно уже не сбежишь". Много кто ей нашептывал на ухо о том болоте; говорили все, в общем-то, только одно: "Как туда попадешь, сразу мир остальной от тебя отвернется. Ты можешь добраться к нему, выбраться – не суждено!" Не знает никто, что обратно она все равно никогда не пойдет. Стремится она лишь к тому, кто в лесу злом давно ее ждет. Болото все ближе, деревья редеют, сквозь туман к ней все тянутся длинные руки. Ноги вязнут, в груди у нее холодеет: что если хозяин ночной не забыл свои трюки? Что если путь он ее закружит, замотает, завертит, не позволит и шага пройти сверх того, что уже нашагала? Что если гневного пса своего он пошлет ей навстречу? Что если… что если… что… все… пропало? Снизу булькает мертвая жижа: пришла. Можно встать, отдышаться, прислушаться к гаснущим звукам. Вскинуть голову, на язык положить все слова и сказать, поднимая к луне свою правую руку: "Слышишь меня, Аид, тьмы покровитель? Я пришла за обещанным, знаю, ты помнишь. Десять лет – я готова отдать их тебе, так прими же! Я прошла столько миль – ты меня не прогонишь!" Десять лет – срок немалый, обоим известно. Плюс еще десять лет – те, что шла из-за моря. Но ни капли не жалко ей их – пусть уходят. Пусть, пусть, пусть – и с собой заберут ее горе. Он выходит из пламени – синего, яркого: мрачный бог со своею сварливой собакой. Улыбается, пряча острые зубы, и цедит насмешливо: "Посмотри, кто явился! Не ты ли, писака?" Не время обиде пускать свои корни. Она молча кивает. Оба вроде довольны. "Что, – продолжает он так же насмешливо, – отыскала проход в мое мерзлое царство? Не боишься растаять в нем каплей безвестною? Ничего не слыхала про божье коварство?" Он смеется, и пес трехголовый смеху вторит скуленьем – эхом призрачный вой рассыпается искрами. Словно что-то касается ветвей деревьев – будто кто-то идет… к ним… к ней… и быстро как! Ее сердце становится слишком тяжелым, никакой нет возможности удержаться. Она падает ниц, замирает и слушает. Но – ни звука, ни стона не слышит. И продолжает сражаться: "Я просыпала пепел в огонь и призвала тебя. Сделала то, что ты говорил и о чем просил. Отдай мне ее, смертотворец, заклинаю, молю тебя, слышишь? Отдай! Не останется скоро во мне ни времени, ни сил…" Она видит, как серая тень выпрямляется за его тенью, смотрит жадно и плачет, узнавая родные черты. "Ладно, – хмуро бросает он ей, глядя в сторону. – Я хотел бы оставить себе ее, вот только ты…" Он вздыхает, и пес его тоже вздыхает тремя головами: "Ты служила мне верно и долго, я должен отметить. Ну и, кроме того, – улыбается он кровожадно, – ничего вечного, помнишь же, нет больше на этом свете…" Он толкует про ее десять лет, а она уж забыла. Она помнит только, зачем пришла. В ее памяти ожило то, что должно быть живо. Ее память забыла, что давно умерла. "Забирай ее, слышишь? – бросает он мрачно. – Любовь твоя слишком свежа и ярка. Забирай, слышишь? Живо! Я могу передумать! Забирай и проваливай!" Его рука выпускает с ладони сотни тысяч мгновений, помогая налить силой тусклую тень. Она быстро встает и идет вперед, зная, что извечная ночь станет снова как день. Она плачет, не веря, что путь ее пройден; сердце стоном заходится, вечно любя. Тень становится женщиной; она тянет к ней руку: "Ты… здравствуй, Зена… привет… это я…"