***
Она молода, мила, в какой-то мере умна и проницательна очень даже. У неё летящие, легкие движения и грация дикой кошки. Такой немного пугающей и несомненно опасной. У неё подведенные черным и серебристым светло-карие глаза. Немного безумные взгляды и неловкие улыбки, словно она всё ещё не уверена… — Мы правда… живы? Он улыбается. Резковато, странно. Молчит и пьет кофе. Сладкое он теперь совершенно не любит. Отвык или скорее… не смог заново влюбиться. Так ведь бывает, Сетцуна?***
— Господин Маре. Подчиненные встречают его учтивыми взглядами и подобострастными поклонами. Во всем этом сквозит ирония, а также пафос. Ему всего десять. Какой он, к черту, господин? Вот только все, в том числе и семья, больше не смотрят ему в глаза. Избегают. Опасаются. Будто знают, что он уже не тот, что был прежде.***
Сетцуна родилась в марте. Она наполовину итальянка, но в родословной затесались скандинавы. От того наверно, её так просто представить среди пейзажей норвежских фьордов. Сетцуна Маре улыбается, пожимает плечами, будто говоря:«С этим ничего не поделаешь». В какой-то мере это подходит. Им обоим подходит. Женщина ласково проводит по золотому ободку кольца на пальце. Иногда ей кажется, что она почти видит, как золото вспыхивает, рыжеет, как пламя посмертной воли. — Это так странно, Бьякуя, — качает головой госпожа Маре. — С этим так просто… сойти с ума. — А мы разве ещё не? Супруг смотрит на неё, пожирает лиловым взглядом. На тонких губах горько-сладкая, нежно-тоскливая улыбка. Сетцуне хочется… Рвануть вперед. Поцеловать. Укусить. Впиться пальцами в эти широкие плечи. До боли. До крови. До алых следов на бледной коже. До громкого крика. Чувствуя на языке собственные слезы и… то, как бешено стучит сердце того, кто когда-то был Бьякураном Джессо. Чтобы почувствовать. Чтобы вспомнить. Кем и сама была когда-то.***
— Сын, познакомься, с… — Дочь, я должен представить тебе… Слова нервничающих взрослых не важны. Они как шум, как досадливые помехи в эфире. Они смотрят друг на друга. Широко распахнув глаза, сердца и то, что… ещё можно назвать посмертной волей. Взрослые обеспокоенно переглядываются, недоумевают, пытаются как-то разбить эту их странную тишину и взаимное утопание. Тщетно. Разве они понимают? — Ну здравствуй, Тсуна. — Бьяку…***
Ей было двадцать семь. Ему почти тридцать. Их кровь смешалась, её было очень много. И хриплое дыхание. И понимание, на грани, между помешательством, интуицией Вонголы и удивительной проницательностью самого Бьякурана. Смерть дышит им в затылок, но это ощущение так привычно, что отмахнуться слишком просто. Всё это не важно. Их мир полыхает в зареве очередного мафиозного конфликта. Предсказуемо, ожидаемо, но крайне неприятно. — Проиграть особенно неприятно… — После всего? — понятливо кивает Тсунаеши. Бьякуран склоняет голову к плечу, смотрит чуть прищурившись. Наблюдает за тем, как союзница и… друг, бинтует поврежденное в перестрелке бедро. Утирает пот, пьет, проверяет запасы и оружие. Это красиво. Видеть Десятую Вонголу такой… настоящей. Джессо мог бы сказать, что скучал. Сам не знал, но тосковал о том, как это… Когда и ты сам — настоящий. Без блеска мишуры, без ограничительных линий запретов, доводов и этикета. Смотреть на Саваду Тсунаеши приятно. Она ловит его взгляд, недоуменно приподнимает брови, моргает, а после ободряюще улыбается. Прикасается ладонью, затянутой в перчатку, его плеча. Бьякурана почти трясет от этого движения. От этой неловкой, грубоватой заботы. От мощи, чьи отголоски ощущаются даже сквозь одежду и жаропрочную перчатку. — Ты ведь понимаешь, что мы сегодня сдохнем? — слова мужчины звучат скорее игриво, чем едко. Тсунаеши замирает, смотрит как испуганный кролик, а после утыкается лбом ему в плечо. И смеется. Он вздыхает. Устало, раздражено и… свободно. Сам тянется рукой к каштановой макушке. Гладит, перебирает. Чувствует, как дыхание женщины обжигает кожу у ключицы, а пальцы Тсунаеши осторожно касаются отбитых рёбер мужчины. — Это так… — Нелепо? Даже очень. — Нет, — она мотает головой. — Глупо и ожидаемо на самом деле. — Ну… — Бьякуран смотрит на пробитый потолок, с которого всё еще осыпаются остатки штукатурки. — Я не знаю, как полагается умирать мафиозным боссам. — Несмотря на весь твой опыт? Тсунаеши приподнимает голову, смотрит слегка недоверчиво. — Так бывает, — пожимает плечами мужчина, а потом внезапно, смеется. — И я надеюсь умереть как-нибудь интересно. — Положение обязывает? — Скорее врожденное чувство вредности. Они переглядываются. Смеются. И это так одуряюще, безумно… хорошо, что и Тсунаеши и Бьякурану отчаянно не хочется, что бы этот миг заканчивался.***
— Что ты делаешь? Бькуя Маре деланно рассматривает себя во все глаза, потом переводит взгляд на Тсунаеши и приподнимает брови. — А на что ещё это похоже? Сетцуна… колеблется. Она побледнела, а пальцы неловко, нервно мнут браслеты на тонких запястьях. — Это не смешно, — голос девушки звучит испугано, а потом она медленно делает шаг назад. — Я предлагаю тебе сердце, душу, тело и весь мир в придачу. Мужчина стоит на одном колене и смотрит на девушку. Немного горько, недоверчиво и… странно. Сетцуна Дарди долго молчит, а потом наконец произносит: — Мир мне не нужен. Бывший Бьякуран Джессо усмехается, рывком встает и обнимает её. — Как захочешь. Всё, как только пожелаешь. Она улыбается. Робко. Надломлено, испуганно и недоверчиво. — Мы окончательно свихнулись? — Конечно. Их смех радостно-горький. Их поцелуи терпкие, как пламя посмертной воли. Их жизнь — странное стечение обстоятельств, с которыми им приходится как-то мириться. И жить дальше.***
Сетцуне двадцать четыре. Бьякуе двадцать восемь. В этом мире больше никого, кто знает, что такое Вонгола и Три-ни-сете. Пламя Посмертной Воли это не более чем небольшие искры, что все ещё вспыхивают где-то под кожей. Мы — тени. Далекие отголоски. Свет звезд давно умерших. Мы - эхо. Мы умерли и мы снова живы.