Они называют меня ласково "Тутмосик"

Они называют меня ласково. Тутмосик. Очнулся я несколько дней назад в Могильнике. И черт возьми, я не мог поверить. Не мог поверить, что эти белые стены реальны, что этот стерильный запах тут же забивающий ноздри – настоящий, что лицо Паука, склонившегося надо мной не плод уставшей и, наверное, уже больной фантазии, не галлюцинация. Сколько раз я уже видел нечто подобное, а потом просыпался от очередного яростного крика над самым ухом или пинка в живот. Сталемордый не терпел, когда ему смотрят прямо в глаза, а так же когда не выполняют его указания. Таких, как он называют падалью. На таких, как он смотрят, как на падаль. Но вместо того, это он зовет меня «маленьким ублюдком», бьет за каждую провинность и обещает скормить своим доберманам, которых у него пять. Пять тощих, остромордых, невменяемых псов в переносных клетках. Первое, чему я научился – ненависти. Настоящей, жгучей, пожирающей все нутро, выжигающей любые другие чувства, убивающей здравомыслие, одновременно лишающей тебя всяческой воли, но в то же время дарящей настолько сильную жажду быть свободным, что кажется глупостью, безрассудной и опасной. Ведь такое трудно спрятать, даже опустив лоб на дорожную пыль. Возможно, именно поэтому так часто мне приходилось ей давиться… Второе – угадывать в шорохах его приближение, быстро пробуждаясь. Когда не успевал очнуться от дремоты или усталость все же брала вверх, проваливая меня в глубокий крепкий сон, просыпался я уже от боли. Мне тринадцать лет, я беспомощен, одинок и знаю, что никто меня не спасет. Это он приучил меня к пиву. Просто в его чертовом пикапе никогда не было воды… И как-то раз в конец особо отвратительного дня, чертовым псинам удалось меня напугать достаточно сильно, чтобы я забился в угол. Сталемордый веселился, его мерзкий хохот давил на психику не хуже, чем дружно скалящие зубы пятеро доберманов, буквально взявшие меня в окружение. В тот момент я понял, что устал бояться. За что и поплатился. Силы оставили меня. Помню, как ноги подкосились, я начал падать, и в отражении стекол машины я успел увидеть искаженное ненавистью лицо, мое лицо, с которого давно исчезла детская непосредственность. Горящие огнем смелые глаза, острые и жесткие черты. И за такой свой взгляд я поплатился. Хохот Сталемордого прервался, вместо него, брызжа слюной, его уродливый рот выкрикнул своим псам команду «фас». Это был конец. Но, даже четко осознавая это, ничего не мог поделать с желанием жить, которое отчаянно билось во мне, пульсирующей жилкой на запястье. Так и не пересилив себя, не сумев подняться, я бросился в сторону, схватил палку, что валялась неподалеку, и встретил летящую на меня пасть ударом наотмашь. А потом наступила темнота. В очередной раз потеряв сознание, очнулся я уже в Могильнике. Животный ужас овладел мной, тело оцепенело, я не мог пошевелить даже кончиками пальцев. Мышцы мгновенно начали наливаться свинцом, тем самым надежно приковав меня к постели. Первое, что я увидел – свет, остального было не разобрать, глаза слезились, «картинка» плыла, представая сплошным непонятной формы серым пятном на ярком, режущем глаза, белом фоне. Казалось бы, испытывая недавно то безрассудное чувство смелости, я не должен был бояться смерти. Однако все оказалось намного прозаичнее, увы, Кузнечик не оказался отважным Д’Артаньяном. События вновь пронеслись у меня в голове, с бешеной скоростью. Вот первая псина, самая резвая из всех, кидается в мою сторону – я зажмуриваюсь, и вместе с этим «белый» расплывчатый мир, куда я попал, оживает. Шумные женские обеспокоенные голоса, топот нескольких пар ног, резкий запах лекарств… Меня зовут, и я послушно открываю глаза, пусть не сразу. На меня смотрят две Паучихи и Янус, женщины улыбаются, а главный Паук уже проверяет реакцию зрачков на свет фонариком, склонившись надо мной. Они не торопятся расспрашивать меня, наоборот, по их лицам видно, что это они должны мне что-то рассказать. Я порываюсь самостоятельно подняться с постели. Ужасно неудобно. Поначалу не понимаю, чем вызван этот дискомфорт, но, когда взрослые откидывают одеяло и помогают мне встать, поддерживая подмышки, все становится понятно. Я снова не чувствую рук. Их просто нет. Протезы аккуратно лежат на тумбочке в разобранном состоянии. Ужасно реалистичным кажется этот сон. Может не было никакого Сталемордого сегодня? Может мне только предстоит проснуться от очередного его крика? Ведь я не слышу, не вижу, не ощущаю ту реальность. Мой сон слишком крепок. Мысли мечутся одна к другой, ни на чем невозможно сосредоточиться, поэтому я просто начинаю ходить по периметру палаты, безразлично скользя взглядом по окружающим предметам, людям. – Что же ты, маленький? – Ласково обращается ко мне одна из Паучих. Улыбается участливо, заботливо, но смотрит внимательно даже цепко. На обращение «малыш» никак не реагирую, молчу, но делаю то, чего она от меня так ждет – поднимаю на нее взгляд и смотрю. Не пытаюсь выглядеть весело и дружелюбно, просто смотрю в ожидании. На передний план выходит тот, кто должен здесь всем объяснять, что надо кушать хорошо и слушаться доктора. Сперва Янус попросил меня вернуться в постель и только после этого заговорил о том, что я очень долго спал. Огонек надежды начинает теплиться где-то глубоко внутри, но я стараюсь его надежно спрятать от чужих глаз. Им здесь нельзя знать, о чем я думал, потому что узнает и Он, когда я снова буду смотреть непонимающими глазами, пытаясь угадать в ненавистной мне реальности ту, куда я отчаянно хочу вернуться. Но тем не менее отмечаю – раньше все было иначе. Наваждение было хрупким, и очень быстро исчезало, как только вымышленный Ян начинал со мной говорить. В этот раз по-другому. Все-таки Паук успел увидеть мое волнение, не знаю, какие мысли посетили его в тот момент, но мужчина явно что-то для себя решил, о чем сказал еле уловимый кивок головой. Он попросил одну из Паучих принести небольшое зеркало. Говорил Янус мягко, спокойно и чуть тише обычного. Такое его поведение заставило меня невольно напрячься. Женщина принесла зеркало, вцепившись в края тонкими длинными пальцами. Она явно не собиралась давать его мне, просто поднеся его ко мне ближе и удерживая на уровне лица. Я застыл. Они рассказывали о какой-то неизвестной инфекции, тут же назначая сдачу всяческих анализов и реабилитационный период в месяц. А я все смотрел на себя, и горячие слезы обжигали мне щеки. Взрослые думали, что плакал я, потому что абсолютно облысел, однако я видел, как шесть долгих ненавистных лет отражались в глазах невысокого щуплого лысого мальчишки лет тринадцати. Я вернулся. Паучихи называют меня ласково. Тутмосик. Прошли две недели, прежде чем я осмелился сделать шаг из палаты, ведь мне нужно проделать огромную работу над собой, чтобы вернуть в «Чумную» знакомого всем Кузнечика тринадцати лет. Кузнечика. Да… А потом он будет расти, быстрее, чем должен был. Наивно полагать, что они не заметят. Нет. Но эти изменения не должны врываться в их жизнь ураганом. Серый Дом смотрел на вернувшегося Кузнечика всеми стенами, впитывая каждый его вздох.