Нарисуй меня

Июнь в этом году выдаётся солнечный и душный. Из приоткрытого окна дует омерзительно тёплый ветер, и кофта с длинными рукавами неприятно липнет к спине. Баки достаёт из холодильника пачку льда и с тихим стоном прижимает к шее. Каменные стены нью-йоркских небоскрёбов плавятся, и он плавится вместе с ними; думает: ещё немного — и окончательно сойдёт с ума. — Почему ты не наденешь что-нибудь полегче? — с укоризной спрашивает Стив: заходит в кухню и останавливается, подперев дверь плечом. — Жарко же. «Потому что тебе неприятно видеть меня таким», — хочет ответить Баки. Однажды он имел глупость выйти из душа без футболки, и выражение лица Стива — оглушенное, жалобное — помнит до сих пор. Вместо этого Баки говорит: — Не хочу. — И упрямо прикладывает ко лбу ледяной пакет. Становится легче, но ненамного. — Ты не должен стыдиться своих шрамов, — настаивает Стив, хренов лицемер. Баки злится. Когда-то Стив смотрел на него совсем иначе: с неприкрытым любованием, оглаживал глазами шею, плечи, грудь, живот, бесконечно зарисовывал каждую черту в альбом, а потом — повторял тот же путь губами и пальцами, чёрными от угольных карандашей. В новом веке Стив смотрит глазами побитой собаки. Не рисует его. И уж тем более — не прикасается. — Стив, — начинает он громко, но сталкивается с умоляющим взглядом — и проглатывает слова. — На что ты злишься? Баки, если что-то тебя беспокоит, давай поговорим… — Нарисуй меня, — перебивает Баки и имеет в виду: посмотри на меня, Стив. Они оба это знают. Стив молчит пару секунд, а потом тихо переспрашивает: — Что? Баки смотрит с вызовом и повторяет, внятно и медленно, как ребёнку: — Нарисуй. Меня. Ты меня рисуешь, а я снимаю это. — Он дергает растянутый ворот. — Ну? Стив ничего не отвечает, потом вдруг заливается краской: жарко, как мальчишка. Баки жадно ловит его реакцию и думает: может быть, не так уж всё и плохо, может быть, не всё потеряно. У Стива на виске очень быстро бьётся жилка — нестерпимо хочется дотронуться до неё губами. — Ладно, — наконец бормочет Стив. — Хорошо. Сядь вон там. — Он указывает на стул напротив окна. — Я сейчас. — И скрывается в комнате. Возвращается через несколько минут с блокнотом в руках. Баки стягивает кофту через голову и бросает на пол. Воздух холодит горячую кожу, и становится легче дышать. Стив как будто не замечает его изуродованного плеча: Баки чувствует его взгляд, как огонёк прицела у себя между ключиц, скользящий ниже, ниже. — Как мне сесть? — спрашивает он, пряча усмешку. — Откинься назад, — просит Стив. — Вот так, и... — Он медлит. — Если можно, повернись левой рукой ко мне. Совсем немного. Левой рукой. Бионической рукой. Баки сглатывает и подчиняется, наблюдает краем глаза, как скользит по бумаге карандаш, как Стив бессознательно облизывает пересохшие губы, как учащается его дыхание с каждым новым штрихом. Облегчение затапливает Баки, как приливная волна. Он поворачивает голову — совсем немного — достаточно, чтобы увидеть, что у Стива стоит. Вот так просто — всего лишь от пары долгих взглядов. — Не вертись, пожалуйста, — слабо возмущается Стив, но Баки больше его не слушает: поднимается на ноги, подходит вплотную, притягивает к себе за светлый затылок — и целует, целует, целует так, как давно хотел. Блокнот падает на пол с глухим стуком, вслед за ним падает и катится по полу карандаш. Баки ведет губами выше: целует скулы, нежное местечко за ухом, мокрый висок. Стив отстраняется, тяжело дыша, удерживая Баки за шею, шало улыбается и шепчет: — Я думал, ты не захочешь. После всего, что с тобой случилось. — Стив прикусывает губу, и Баки едва сдерживает стон, глядя на этот яркий, красивый рот. «Вот идиот», — думает Баки, не зная, к кому обращается: к Стиву или к себе. — Идиот, — говорит он вслух. Стив смотрит на него огромными, почти чёрными глазами: зрачок целиком затапливает радужку. — Полный придурок, — припечатывает Баки, а потом, наконец, тянется к Стиву, ведёт раскрытыми ладонями по его предплечьям, гладит внутреннюю сторону бёдер, расстёгивает ширинку. И опускается перед ним на колени, прямо между широко расставленных ног.