Прощание

Он не верит в предчувствия, но верит своему телу. А оно в последнее время намекает, что уже скоро, совсем скоро. Всё чаще приходящая боль, наваливающаяся внезапно усталость — маленькие сигналы, подсказывающие поторопиться сделать то, что обязательно надо успеть. Поспешить, пока есть силы и время. Ещё рано прощаться. Но некоторые дела больше нельзя отложить. Он едет в Шеффилд. Вокруг него — промозглый зимний холод. Он привык бывать здесь весной. Он привык к журчащим фонтанам и бушующей зелени на площади перед Крусиблом. А сейчас дождливый английский декабрь. Внутри всё почти как всегда. Такая же толпа, такой же свет, такой же шум. Запахи другие — пахнет гримом, духами, паркетным воском, пахнет театром, и совсем нет тех привычных запахов, которые связаны со снукером. Он проскальзывает в коридор. Он знает дорогу, но сейчас ему нельзя здесь находиться. Сейчас он чужой, и если кто-то из служащих встретит его, его выведут, вежливо, аккуратно и неумолимо. Поэтому времени мало. Но он почему-то уверен, что разговор должен быть именно здесь, в узком проходе, ведущем к гримёрным. Он прислоняется к стене. — Здравствуй. Ему кажется, что Крусибл его слышит. Ему всегда так казалось. Когда он впервые очутился здесь, он сразу же почувствовал это. Нечто необъяснимое, странное, живое, чего не было больше нигде. Шёл ли он по коридорам, стоял на арене с микрофоном в руках, сидел в своей раздевалке, переделанной из гримёрки — он всегда это чувствовал. Будто кто-то находится рядом. Смотрит за ним, наблюдает. Изучает. И слышит. В этом взгляде никогда не чувствовалось угрозы. Только внимание. Быть может, Крусиблу нравится смотреть за теми, кто приходит в него. Быть может, Крусиблу просто нравится снукер. Нравится просыпаться, отряхиваться от пыли и зимней депрессии, сбрасывать с себя театральные костюмы и менять постановочную драму на настоящую жизнь. Нравится пить кипящие эмоции, вбирать их в себя — ледяное спокойствие Стива, безумие Алекса, чёрную грусть Ронни, горящую глубоко внутри страсть Стивена, боль Пола... Вздохи разочарования и крики радости, отчаяние и триумф — Крусибл выпивает всё, и ярче разгораются сотни маленьких лампочек на потолке, похожих на звёзды. Быть может, Крусиблу даже нравится заботиться о них — так, как может это делать театр. Сколько раз в полутёмных коридорах внезапно становилось достаточно светло. Сколько раз расстроенная Хейзел начинала улыбаться, взглянув на своё отражение в зеркалах. Сколько раз дотягивали до конца трансляции сломанные микрофоны, оказывались под рукой нужные вещи, находились потерянные мелочи, вовремя прерывались неприятные телефонные разговоры... осыпалась штукатурка на голову Марка Уильямса, недолюбливающего Крусибл. Складывались головоломки, которыми баловались журналисты в пресс-центре. Маленькие, незначительные, простые совпадения. Сколько раз он сидел в тишине после вечерней сессии и чувствовал, как уходит накопившаяся за день усталость. И говорил — о снукере, о себе, обо всём. Читал стихи и говорил снова, как будто со старым другом. Он знал, что его слушают. И сейчас он тоже это знает. — Понимаешь... — Он шепчет, чтобы не услышал больше никто. — Наверное, я в последний раз здесь. Ему кажется, что Крусиблу грустно. *** Двое электриков в ярко-рыжих комбинезонах копошатся в переплетении проводов. Они здесь уже почти час, и, судя по выражению лиц, недалеко продвинулись в своей работе. — Да мать его! — не выдерживает один. Отвёртка летит на пол. — Не хочет он включаться! Второй безразлично пожимает плечами. — Работай давай. Весь Крусибл второй час без света, спектакль сорвётся. — Как оно всё вырубилось вообще? — ворчит первый, сплёвывая со злостью. — Всё исправно! — Раз отключилось, значит, где-то неисправно. — Мистика какая-то. Посвети. — Мистика не мистика, а света нет. Во всём квартале есть, а в Крусибле нету. Значит, сломалось тут. Вот тут и ищи. — Второй наклоняется за плоскогубцами. — Слышал? По радио сказали, Дэвид Вайн умер.