Узы

      "Кто бы мог подумать, что однажды я окажусь именно под твоей защитой?.." Эту фразу периодически произносила Фогель в конце какого-нибудь особенно тяжёлого дня. И всегда с невесёлой улыбкой и задумчивым голосом, словно такой исход никогда не входил в её планы, а она всё ещё не свыклась с этим. Но Баш всегда оставлял эту фразу без каких-либо комментариев и даже не обижался — с его стороны это был внезапный порыв, с её — такое же внезапное принятие помощи. Её жизнь действительно изменилась после того договора, ей пришлось привыкать к тому, что на Австрию она больше не могла рассчитывать, но теперь рядом был Цвингли, готовый помочь и защитить. Долгое время они были врагами, ненавидели и презирали друг друга, и потребовалось много времени, чтобы изменить это отношение.       — Лихтен?       — А?       Лихтенштейн отвлеклась от бездумного созерцания ночного неба и внимательно посмотрела на Баша. Они сидели на крыше своего домика, чтобы полюбоваться на обещанный по новостям звездопад, но пока ничего не происходило — ясное небо с переливающейся россыпью звёзд ничем так и не было потревожено за те полчаса, что они следили за происходящим.       — Ты устала? Может, пойдём спать?       — Нет, Брат, всё в порядке, — покачала она головой и улыбнулась. — Спасибо, что спросил.       Чересчур вежливая и правильная, скрывающая свои истинные мысли и чувства — именно такой её воспитал Родерих, и что Эрика благополучно впитала в себя. Долгое время она, как и сам Швейцария, была предоставлена сама себе, отчаянно пытавшаяся выжить в условиях безграничной нищеты. Она не могла выкарабкаться без помощи — потому её преданность Эдельштайну была непоколебимой. Но он, сам того не подозревая, скрыл ото всех истинную Лихтенштейн. С виду она скромная, вежливая и в меру дружелюбная, но за этим скрывается хладнокровный снайпер и категоричный консерватор, а ещё глубже можно найти комок взвинченных нервов, ненависти ко всему, что её окружает, в первую очередь к самой себе за слабость и неспособность самой встать на ноги.       — Кажется, мы не дождёмся сегодня звездопада, — вздохнула Фогель, положив голову на плечо Баша.       — Пойдём внутрь? — спросил он.       — Сейчас, ещё немного. Сегодня небо особенно прекрасно...       Последняя фраза была сказана почти что шёпотом. Покой и умиротворение — это всё, что оба хотели от этой жизни, но чего им не суждено получить. Но для Эрики и эти моменты уже были за счастье.       — Если честно, Брат, я даже не жалею, что не увидела звездопада, — заявила Лихтенштейн, потягиваясь с довольным видом.       — Почему? — задал свой вопрос Цвингли, уже стоя на балконе и готовый помочь ей спуститься.       — Потому что я провела это время с тобой, — ответила она, спустившись.       Швейцария смутился и быстро зашёл в дом, что вызвало у Фогель тихий смешок.       — Но знаешь... Если бы мне тогда, давным-давно сказали, что я буду под твоим протекторатом, и мы будем вместе смотреть на звёзды — я бы им не поверила. Это же было невозможным.       — Тогда почему ты снова и снова говоришь об этом?       Он уже не выдержал — хоть Баш и не обижался на подобные слова, но они порядком его достали. Если не будешь жить настоящим, застрянешь в собственных воспоминаниях — тебе же хуже, уж это-то она должна была хорошо запомнить.       — Ты злишься?       Голос Эрики, казалось бы, звучал как обычно, но были в нём нотки досады и даже разочарования — её задели.       — Нет, я не злюсь. Но я не понимаю, почему ты так зациклилась на всём этом. Я же столько времени защищаю теб...       — Иногда твоя защита переходит все границы.       Баш оторопел, не ожидая, что Фогель скажет что-то в этом духе.       — В каком смысле? — спросил он.       — Ты начинаешь грубить окружающим, если они говорят о чём-то, что я, по твоему мнению, не должна слышать, — её голос звучал резко. — Я не твоя собственность, Брат. И тем более не ребёнок!       Хотелось ей возразить, что она преувеличивает, но Цвингли молчал, словно разучился составлять цельные предложения. Эрика не просто была задета, он потревожил её глубоко затаённые обиды и комплексы, и сейчас она пытается совладать с гневом.       — Ладно, закончим на этом, — категорично заявила она, поняв, что Швейцария не будет отвечать. — Спокойной ночи, Брат.       И, развернувшись, быстрым шагом ушла в свою комнату и закрыла дверь. Только после этого Баш тяжело вздохнул и пробормотал себе под нос: "Ну и дурак". Ему не за что было на неё злиться, порой он действительно перегибал палку, но был уверен, что он поступает как лучше. Но нет, это только злило его названую сестру. Он не считал её ребёнком, напротив — считал самостоятельной, ответственной, равной ему, с которой безумно интересно разговаривать. Но Швейцария ничего не мог с собой поделать, он впервые настолько желал кого-то защищать, чувствовать себя по-настоящему нужным и желанным.       Но его резкие порывы только делают всё хуже, пусть сразу это и не видно. Его отношение к Фогель сильно изменилось за последние сто с лишним лет, он бы ни за что не позволил кому-либо навредить ей, сделать ей больно. Но, в итоге, он сам её ранит, сам того не замечая. Всё-таки ещё не до конца понимает её.       Оно и неудивительно, ведь они всю жизнь шли разными путями, хоть и были соседями. Он стремился к завоеванию — она пыталась выжить. Он стал протестантом — она осталась верна католицизму. Он был безжалостным наёмником — она боролась до самого конца за свой народ. Он только почувствовал, каково быть цельной страной — она стреляла в революционеров, защищая старый порядок. Он угрожал применить силу за пересечение своих границ — она едва не попала на фронт вслед за своими людьми. Он приходит в себя после тяжёлых военных лет — она на грани жизни и смерти.       Но вопреки всему их судьбы оказались связаны, по обоюдному согласию. Она потеряла семью, но обрела новую. Он же впервые осознал, что значит иметь семью. Когда-то давно он променял возможность её обрести на деньги, потому что деньги не могут предать. Теперь же ни за что он не готов потерять её.       Да, Эрика не его собственность, но она стала значить для Баша слишком много. Эти чувства были слишком человеческими, да и просто ему несвойственные, оттого Цвингли относился к ним серьёзно.       — Брат, можно войти?       — Заходи.       Фогель зашла в спальню и, увидев переодевающегося на кровати Баша, который не надел верх пижамы, отвела взгляд, покраснев. Несколько раз ей доводилось видеть его голый торс, но для неё, воспитанной в строгой обстановке, это было слишком смущающим.       — Я пришла п-попросить прощения за свои слова, — начала она, чуть заикаясь и стараясь не смотреть в его сторону. — Я с-сказала это, не подумав, и...       — Нет, это я должен просить прощения, — прервал её Цвингли, смотря на неё. — Я действительно не понимал, что то, что я делаю, тебе неприятно. Прости меня.       — Знаешь... Я хотела ещё кое-что сказать... — произнесла Лихтенштейн после небольшой паузы.       И, не дав ему что-либо сказать, села на кровать прямо за его спиной и начала расстёгивать верх пижамы.       — Л-лихтенштейн! Ты что т-творишь?! — в панике крикнул покрасневший Цвингли, но отвернулся.       — Ты чувствуешь их?       Эрика проигнорировала его вопль и, сняв рубашку и прижав её к себе, прислонилась спиной к его спине.       — Чувствуешь их? Мои шрамы, почти все из которых мне оставил именно ты.       Швейцария слишком нервничал, чтобы ощущать что-то, кроме её голой спины.       — Ты представить себе не можешь, как я тебя ненавидела, — продолжала Лихтенштейн, — я по-настоящему желала тебе смерти. И я до сих пор тебя за них не простила. Но чем больше я об этом думаю, тем больше понимаю, почему сейчас я отношусь к тебе именно так... Знаешь, Брат, я люблю госпожу Венгрию, госпожу Украину, господина Кугельмугеля, господина Австрию... И тебя, Брат, я люблю... И эта любовь совершенно не похожа на другие. Она выросла из моей ненависти и крепко связывает меня с тобой. Я бы никогда не могла предположить, что каждая секунда, проведённая с тобой, будет делать меня такой счастливой...       Вместо ответа Цвингли развернулся и, поцеловав её в щёку, обнял Эрику за плечи.       — Почему ты такая?.. — глухим голосом спросил он.       — К-какая?! — теперь паниковала Фогель, поражённая его поцелуем.       — Добрая, всепрощающая, искренняя... — Баш говорил сбивчиво и тихо, едва не переходя в шёпот. — Я этого не заслужил.       — Не говори так, не принижай себя.       — И ты перестань себя принижать, — в его речи послышались резкие нотки. — Не смей принижать себя. Ты самая восхитительная из всех, кого я когда-либо знал, и я правда счастлив, что ты рядом со мной. Спасибо тебе... Спасибо за всё.       Баш видел практически все её шрамы, прорезавшие её небольшое, но крепкое и тёплое тело. Лихтенштейн ещё теснее прижалась к нему и, закрыв глаза, думала о чём-то своём, улыбаясь своим мыслям. Глядя на неё, Швейцария тоже невольно улыбнулся. Действительно, у неё нет никаких уровней, она просто уставшая и измотанная страна, добрее и искреннее которой ещё надо поискать. Прошептав ей на ухо "I liäbä di", он коснулся губами её плеча.       Узы, связавшие их, слишком крепки, чтобы разрушить недопониманию, ведь пока они вместе, они смогут всё преодолеть. И никто не посмеет причинить ей боль.