Аблепсия

Ларин в черных очках и огромной толстовке похож на торчка: его руки беспорядочно дергаются, он размахивает ими и трясется, как маленькая собачонка, тихо рыча и посмеиваясь над залом и над собой. И, честно говоря, со стороны сложно понять, глупо это выглядит или забавно, сатира это над рэпом, или Ларин действительно такой отбитый на всю голову идиот, решивший, что будет смотреться круто, если нацепит на себя одежду как-у-тех-парней. Юра всегда нормально себя чувствовал и в залитой пивом футболке, откровенно говоря — он не ощущал себя отдаленным от тусовки, а вот Ларин, как ни старался, наверняка не мог в нее влиться — или не хотел, разница не велика, потому что его все равно никто тут не ждал. Глупый-глупый Дима. Его очки бросаются в глаза и раздражают, Хованский не может отвести от них взгляд, когда смотрит на мужчину, а тот — улыбается ему в ответ с вызовом. Ларин вообще странно себя ведет, и Юру это даже настораживает. У него нетвердая походка, а после Версуса ладони трясутся. Они сидят рядом до, и после — тоже, Дима никуда не уходит и колкими фразами не бросается — будто не замечает и, стоит Хованскому позвать его — вздрагивает и резко оборачивается. — О… Не заметил, — коротко кивает мужчина, и Юре снова не по себе от этого — может, потому что он не видит чужого взгляда. Глаза — зеркало души, а свою Ларин надежно спрятал от других за черными стеклами. Обезопасился, сука. — Да я уж вижу, — фыркает в ответ Хованский, потягивая пиво из пластмассового стаканчика. У Димы тоже что-то в руках, и это нечто действительно похоже на алкоголь, но оказывается всего-навсего крепким зеленым чаем с лимоном — Юра узнает об этом, отжав чужой стакан. Реакции Ларина тоже заторможенные, и шутки о том, что вечный трезвенник Димочка наклюкался или обдолбался чем-нибудь запрещенным, кажутся сейчас не совсем шутками. Диалог у них не складывается: то есть, мужчины говорят, и звучит это вполне даже связно и адекватно, но не так, как хотелось бы Юре — это, блять, совершенно не то, и Ларин не язвит ему, не бухтит, не пытается оскорбить или еще как-то поддеть, в принципе, и эта миролюбивость, эта расслабленность Хованского раздражает до глубины души. — А че очки напялил? — спрашивает, наконец-то, Юра — может, у него удастся заставить Ларина снять это посмешище, потому что Дима выглядит до-у-жа-са-глу-по, каким бы классным он ни хотел казаться. — Да… Образ, — пожимает плечами мужчина, а в ответ на требовательное «Сними» отрицательно качает головой. — Глаза болят. Прости, это уж позже, — ухмыляется он, поднимаясь с места и не прощаясь с Хованским, а потом бредёт куда-то, стараясь не врезаться в стоящих неподалеку людей и обходить блогеров, рэперов… Да плевать вообще — всех, кто тут ходит, слоняется без дела, бухает и дебоширит, весело улюлюкая и пища. Юра смотрит ему в спину, и Ларин это чувствует. Чужой взгляд ощущается будто кожей. Мужчина минует зал, коридор, выходит на улицу — там тихо, а внутри — нет, совсем нет: там музыка шумит, слышится смех, пьяные крики, сальные анекдоты, глупые шутки, завывания, кто-то скандирует имя Эльдара, опрокидывая стулья, а потом до Димы доносится скрежет металла по дереву. Неприятно, но что тут поделать? Обостренный слух Ларина — не чужая проблема, а его, поэтому он разматывает наушники и надевает их, а на плечи набрасывает куртку, чтобы не замерзнуть. Со стороны слышится красноречивое: «Да я же в одной футболке на морозе, блять!», и обладателя этого голоса Дима, наверное, ни с кем не спутает. — Ничего, потерпишь, — говорит ему кто-то — Ресторатор, кажется, а потом уходит в сторону бара обратно, оставляя Юру мерзнуть. Это, наверное, хороший способ протрезветь — Дима, в принципе, раньше тоже частенько отсиживался на морозе, когда напивался, чтобы, вернувшись домой, не спалиться перед родителями, хотя те и без того все понимали: если от сына не несло перегаром — это еще не значило, что ночь он провёл в компании благочестивых особ, а не во вшивом сельском клубе, где опять дрался с кем-нибудь, благополучно пропивая свое будущее за барной стойкой. — Ну, пиздец, — ржет громко Хованский, а потом снова замечает Ларина рядом. Ларин в пальто, толстовке и очках — еблан или хипстер, тут уж не важно, потому что Юра смело ставит между этими понятиями знак равенства и опускает тяжелую ладонь на чужое плечо. — Очки сними, — снова бормочет Юра, но звучит он не так, как до этого: тянет гласные, сильнее шипит, хихикает — опять напился. И, главное, шепчет почти на ухо, приближаясь к Диме и улыбаясь широко и странно — тут любой бы испугался, наверное. — Да не буду я! — отнекивается растерянно Ларин, пытаясь оттолкнуть мужчину, но тот руками тянется к оправе, вцепляется потными пальцами в стекла и тянет на себя, не боясь их выдавить. Если что — купит Диме хоть триста новых, но пусть сейчас эту хуйню уберет с глаз долой — в буквальном смысле. Реакция следует странная: очки — в его руках, но его любимый критик-комик-новатор разворачивается и убегает прочь, перескакивая через бордюрчик, как сайгак. На мгновение Юре кажется, что он видит что-то странное в чужих глазах, но… Кажется. Наверное, он и так собирался ехать домой, но… Странно было — из-за каких-то очков так бурно переживать. Впрочем, как там говорил один небезызвестный Николай? «ЭтожЛарин», ненормальный и, кажется, сегодня — под какими-то веществами: проблемы с координацией движения просто так не возникают. Ухмыляясь про себя, Хованский качает головой и, глядя вперед, на улепетывающего Диму, решает, что об этом, наверное, много думать не стоит — глупости. А, между тем, начинается дождь. Юрий прикрывает глаза, недовольно морщится и, наверное, даже немного трезвеет, чего допускать сейчас крайне не хочется, поэтому он возвращается в бар, полный разношерстного народа, грустно глядя на чужие очки в темной оправе и убирая их к себе в карман. Потом отдаст — когда-нибудь.

***

На стримах Ларин не снимает очки. Темные, блять. Чешет переносицу, пьет чай, отшучивается и хрипит. Ларин заметно похудел, слегка отпустил щетину, осунулся и стал более хмурым, обещая, что это — временное, что скоро он придет в себя, и рассказывая, что у него сильно болят глаза. Юре кажется, у Ларина что-то не так с головой — он выглядит абсолютно растерянно, хмурится, все так же водит руками туда-сюда, будто бы не зная, куда их пристроить. Собаку отдали какой-то бабе — подруге псевдо-шкуры Ларина, потому что, как прекрасно знает Хованский, Ксения Ушакова — девушка свободная и находящаяся в активном поиске, да и не стала бы она связываться с таким мудаком, как Дима. Но очки вернуть нужно, как бы там ни было. И смотрит он чужие стримы отнюдь не ради этого — Юре, в принципе, похуй, просто Черников вечно подшучивает над ним, сравнивая Ларина с принцессой, что убежала с Версус-бала и оставила свои хрустальные грайм-очки ему, жирному алкашу-принцу, вместе с туфелькой, который, вместо того, чтобы начать поиски своей суженой, сбагрил туфельку на аукционе на Авито каким-то извращенцам-футфетишистам, и шикует теперь на эти деньги. И он возвращает. Правда, не понимает до конца, зачем Ларину столько пар. Ларин сидит в больнице напротив какого-то кабинета — кажется, офтальмолог. Подсаживаясь и глядя на табличку, Юра разглядывает её ближе и еще раз убеждается в своих предположениях. Наверное, Дима лечит глаза. — Эй, — окликает его мужчина: Ларин опять пялится хуй знает куда, а от оклика — вздрагивает и дергается, — ты че залип, Димас? — А… Привет, Хованский, — отзывается он растерянно и кивает, аккуратно заправляя прядь волос за ухо. Кажется, Дима в чем-то не до конца уверен, и смотрит он как-то… Не на Хованского — это даже и за очками заметно. Юре это давно осточертело, и Юра просто хочет снять раздражающие очки — отсюда же мужчина не убежит. — А я вот к нефрологу. Неожиданно, да? — глупо ухмыляется он, аккуратно подсаживаясь ближе и, пока Ларин лепечет что-то там про пьянство, цепляется пальцами снова за оправу, и снова, так же, как тогда, после Версуса, хватает, довольный, в точности таким же образом придерживая Диму, чтобы тот не убежал. Ларин тут же отводит взгляд, прикрывает глаза и пытается завешаться волосами, но, блять, это глупо, кажется Юре, и он приподнимает чужую голову за подбородок, готовый встретиться взглядом с мутными болотно-зелеными глазами. А встречает молочно-бледную пелену. Тоже мутную, но от этой — воротит, хочется не смотреть, проморгаться и забыть и, честно говоря, его воротит, потому что нижние веки по самым краям слегка пожелтели. Ларин будто бы нацепил линзы Шпагиной, только вот у той они по качеству будут лучше, а здесь — просматривается зрачок, правда — только при детальном рассмотрении. — Блять. Это что за хуйня? — вопрошает Юра абсолютно растерянно — он даже и не ожидал увидеть что-то подобное, думая, что Ларин — просто пафосный идиот, которому из образа выходить не хочется. А, оказалось, Ларин скрывает от всех свою проблему. — Это… Ожог роговицы, — выдержав неловкую паузу, отвечает Дима, действительно не зная, что делать и как отреагирует Хованский. Главное — чтобы никому не растрепал, что мужчина и озвучивает. Видно — он напуган, в какой-то степени, тем, что его правда открылась чужому человеку, и не какому-то, а Юрию, для которого подобная информация — очередной инфоповод. Однако, насмешек после не следует, издевок тоже. Вместо этого — чужая ладонь на макушке и тяжелый выдох со стороны Хованского, виноватый такой. — И как давно? — Не очень. Это произошло… Я просто работал с химическими штуковинами, окей? Давай без подробностей. — Ладно, прости. Не знал, — он пожимает плечами, а потом осознает, что собеседник-то и не видит этого. — Пиздец, Ларин. И… Ты теперь не… — хочет сказать Юра, но его перебивают кивком. — Да, ослеп, — Дима заметно хмурится — видимо, эта тема ему не особо нравится. Да и кому вообще может понравиться обсуждать подобное? — Надолго? — интересуется Хованский, потому как, насколько он знает, такие вещи, вроде бы, лечат. — Навсегда, если не ошибаюсь, — мужчина с ухмылкой делает кивок головой и прикрывает глаза, не желая, чтобы Юра их видел. А Юра — наоборот, не против смотреть, потому что, как бы противно это ни было, ему важно разглядеть пораженные ткани, чтобы убедиться, что это не сон, и что у Ларина действительно… Проблемы. — Буду делать коррекцию. Не знаю, что из этого получится, но, может, поможет. Если нет — нужно будет покупать новую собаку. Поводыря, желательно, — Дима всё пытается свести к шутке, но от этого только больнее становится. А Хованский — Хованский хочет придумать действительно достойный ответ, но из кабинета выходит какой-то человек, и Дима, кивая своему «врагу», скрывается за дверью, уходя на прием к врачу. И, наверное, когда Юра вернется от нефролога, этот будет уже шагать домой, или до сих пор сидеть у офтальмолога. В любом случае, отдать очки он забыл. Поэтому Юрий действует по-другому: в карман куртки Ларина, оставшейся лежать на скамейке, он аккуратно кладет купюру в пять тысяч и очки, а потом, на какой-то бумажке из сумки, каллиграфическим почерком выводит извинения. И не понятно толком, за что он извиняется, потому что Хованский, в принципе, ничего не сделал. Они с Димой не друзья и никогда ими не будут, но мужчину все равно гложет неприятное чувство вины. Ему хочется помочь и, наверное, он как-нибудь да поможет — поддержать морально Юра всегда горазд. Ему так же немного некомфортно сейчас, потому что эту Димину заторможенность Хованский сейчас легко себе объясняет: у Ларина нет никаких проблем с мышлением — он просто ничего вокруг себя не видит. Номер Ларина вбит в мобильнике на всякий случай, но сейчас он приходится кстати — мужчина быстро строчит в телефоне СМС, а потом убирает его в карман, надеясь, что Дима не будет игнорировать. «Эй, Ларин, я знаю одну хорошую клинику в Амстердаме. Могу поговорить с доктором. Ну… Если что — твои подписчики всегда отправят тебе в коробке собаку-поводыря» Уже вечером мужчина улыбается, читая ответ. «Отправят мне тебя? За эти 5к я могу это устроить, и так же могу найти себе что-нибудь получше. А еще могу нажраться — жаль, что не пью. Мне на билет, правда, нужно больше.»