1.
14 мая 2017 г. в 07:54
Он всё время злится. Постоянно. Карл не может вспомнить и дня, когда в висках не отстукивали бы крохотные раскалённые молоточки. Он не знает, когда именно это началось. Когда они с мамой пришли к отцу в больницу? Мама улыбалась, уголки губ нервно и жалко дрожали.
— Папа поправится, Карл, я обещаю! — Она прижимала его к себе слишком сильно, до боли сжимая плечи, и цветочный аромат духов забивался в ноздри.
Потом он услышал много обещаний, но то, мамино, осталось единственным сбывшимся.
Были мама и Шейн, отскакивающие друг от друга при приближении Карла, точь-в-точь старшеклассники в школе. Был измотанный уставший отец. Шейн, за что-то злящийся на Карла. Растерянная Андреа, хватающаяся за пистолет при каждом удобном случае, а у самой глаза как у загнанной лани. Дейл, пытающийся всех успокоить. Был доктор, который решил убить их всех. Была пропавшая София.
Карл не помнил, когда гнев поселился в нём, вполз под кожу, разросся, угнездился, но он помнил момент, когда гнев впервые прорвался, заговорил в голос.
— Давай, пап, прикончи его! — Слова вырвались сами, и никакого чувства вины, только облегчение оттого, что молоточки, крохотные раскалённые молоточки перестали стучать в виски.
Отец так ничего и не увидел, ни тогда, ни потом, когда Карл выстрелил в Шейна. Мама забеспокоилась: видимо, почувствовала что-то, сама не понимая что. Иногда она смотрела на Карла, словно пыталась понять: её ли это ребёнок? Это всё ещё её голубоглазый малыш Карл, расхаживающий по ферме в счастливой шляпе? Мама не была трусихой, но Карлу казалось, что она упорно закрывала глаза, не хотела видеть, что он меняется. Оправдывала его слова грубостью или непониманием, требовала извиниться, настаивала, чтобы слушался отца. Только умирая, позволила себе взглянуть на него трезвым взглядом.
— Ты сильный, умный, добрый, смелый! Пусть этот мир не испортит тебя, Карл. Я надеюсь, он не испортит…
Твердила, как заклинание или как молитву, бесполезную и бессильную.
Мир уже его испортил. Сделал неправильным. Правильные мальчики не стреляют в людей, не проезжают равнодушно мимо взывающих о помощи. Правильные мальчики не хотят никого ударить, разбивая губы в кровь. Не хотят ни на кого кричать-кричать-кричать, срывая голос. Чтобы перестал быть слабаком, чтобы перестал обращаться как с ребёнком. Чтобы посмотрел, чтобы увидел, наконец. Но отец не видел, слишком занятый проблемами их маленькой, но на удивление живучей группки. Решал первоочерёдные задачи, обсуждал что-то с Мишонн, с Дэрилом, и Карл учился справляться с гневом самостоятельно. Понял, что его надо подкармливать, словно зверя, бросать ему изредка сырого мяса.
Однажды Карл убежал в Блок С, куда отец велел не соваться, но… Но к чёрту отца! К чёрту! На хер правила! На хер! В пизду! На хуй! Он хрипло шептал грязные взрослые ругательства, остервенело пиная ногами дохлого ходячего, когда за спиной раздалось удивлённое хмыканье. Развернулся Карл мгновенно, вскидывая дробовик и прицеливаясь, готовый выстрелить, но это был всего лишь Мерл. Мерл посмотрел удивлённо, но потом довольно хмыкнул:
— Что, пацанчик, тоже припекло? Неудивительно, с твоим-то папашкой. Каково быть сыном шерифа-Рика, э?
Карл растерялся, не зная, что ответить и не выглядеть при этом дураком, но Мерлу ответ и не был нужен, он снова хмыкнул:
— Знаешь, пацан, ругань, матюги — хорошо, но по-настоящему душу отвести можно только… — Фразу он не закончил, провёл по горлу своим крюком-протезом и дружелюбно подмигнул, словно просто новый сорт мороженого посоветовал.
Убить ходячего, или двух, или трёх. Или человека. Плохого, разумеется, человека. Он же не маньяк. Карл поймал себя на том, что обдумывает совет, то есть серьёзно размышляет над словами Мёрла.
Терзания отца или Моргана он не понимает, для Карла нет никакой моральной дилеммы. Ты просто делаешь выбор между своими и чужими, между «жить» или «умереть».
Но отец, Морган, Кэрол не могут выбрать с такой же лёгкостью, и поэтому Карл чувствует себя ещё более неправильным, словно бы с червоточиной. С гнильцой внутри. Он скрывает свои мысли, пытается поступать правильно.
У него почти получается, пока они не оказываются в Александрии, напоминающей тихий мирный оазис. Ну, или клетку с хомячками. Наивными, неповоротливыми меховыми комочками. Пока другие озираются, восхищённо разинув рты, а отец говорит о новом доме, где все они будут жить дружно и счастливо, Карла потряхивает от гнева. Почему, пока они таскались по обезлюдевшим дорогам, эти не видящие дальше своих стен идиоты жили сыто и безопасно? Ни смертей, ни крови, ни голода. Ни выбора между «убей» или «умри». У них осталось время даже на семейные разборки. Разве такие идиоты заслуживают Александрию? Определённо, нет! Как ни странно, отец думает так же. Хотя ему, разумеется, и в голову не придёт дать старой моралистке пинка под зад и занять её место. Он пытается договориться. Опять.
А Карл слоняется по Александрии, пытаясь утихомирить гнев внутри и справиться ещё с одной проблемой. Однажды утром он выходит на веранду и видит Мишонн, которая проделывает обычный набор ниндзя-упражнений. Стоит в планке, потом начинает медленно отжиматься, подтягивая колени к груди. Карл и раньше наблюдал подобное с лёгкой завистью, даже пытался повторять, но в то утро… Солнечные лучи как-то по-особенному освещают её фигуру, словно отлитую из тёмной бронзы, длинные изящные мускулы рук, округлые ягодицы. Карл видит крохотные бисеринки пота на плечах, над верхней губой, пухлой и наверняка мягкой. Он отступает назад в дом, торопливо и бесшумно, а потом так же дрочит себе в ванной, зажимая рот полотенцем. После этого случая мир меняется. Карл видит опасную грацию Мишонн, манящий изгиб губ Мэгги, игривый разлёт бровей Саши, бесконечно длинные ноги Розиты, тяжёлую грудь Тары, колышущуюся под растянутой футболкой.
Отец злится, просит не занимать душ и не тратить всю горячую воду, но пересилить себя Карл не может, подавить это новое чувство ещё сложнее, чем справиться с гневом.
Он мастурбирует вечером перед сном, и утром в душе, и даже иногда днём. Губы, плечи, грудь, бёдра сливаются в один неясный, расплывчатый образ. Иногда, нечасто, но бывает и такое, что в манящем хороводе этих образов он видит злой прищур из-под спутанных волос или бугрящиеся мышцы рук под белой, покрытой жёсткими тёмно-рыжими волосами кожей. Честно говоря, тот факт, что он дрочит в душе на мужчину, Карла не сильно смущает. Он и так был неправильным, так что изменилось? Сегодня он трогает грудь Энид и неумело, но настойчиво целует её в губы, завтра стонет, сжимая зубами полотенце, вспоминая, как Дэрил натягивал арбалет, как умело и ловко двигались его пальцы, наверняка жёсткие с мозолями на подушечках. Как бы это было, если бы Дэрил обхватил своими пальцами его член? Или стиснул сосок? Жёстко, почти до боли. Или… Больше Карл ничего не успевает придумать: кончает так сильно, что колени подгибаются и ему приходится опуститься на пол душевой.
А потом он лишается глаза и всё становится плохо. Отец хлопает по плечу, улыбается ободряюще, словно ничего не изменилось. Он не замечает, не хочет замечать, что теперь червоточина у сына на лице, уродливая чёрная дыра. Но отец ничего не говорит, ни о чём не спрашивает, он упорно отводит взгляд, как и все остальные в Александрии, кто приветствует Карла неестественно бодрыми голосами, точь-в-точь вожатые в скаутских лагерях. И тогда Карл тщательно зачёсывает волосы, закрывая уродливую червоточину, и снимает шляпу только перед сном, заперев дверь спальни.
«Вы участники парада перемен. При этом можно дирижировать оркестром, а можно убирать мусор за участниками праздника. Вы сами делаете выбор».
Фраза сама всплывает из закоулков памяти, и Карл снова чувствует запах мела в классе, видит разноцветные рисунки на стенах, залитых солнечным светом, и миссис Кук в старомодной коричневой юбке. Она постоянно сюсюкала с ним, называла малышом. Наверное, поэтому слова про парад и перемены, так не свойственные ей, запомнились.
Карл сидит вместе со всеми в церкви, склонив голову чуть вправо по быстро выработавшейся привычке. Так волосы закрывают повязку на лице.
— Я участник парада, — шепчет он беззвучно и вспоминает.
Холодная мокрая земля, воздух, со свистом вырывающийся из горящих лёгких, и худые, жалкие пальцы Мэгги, прижатые к посеревшему лицу. Запах меди, бьющий в нос. Бессильный вой отца. Высокая фигура перед ними. Ниган вальяжно прохаживается, красуясь, взмахивает битой. Вот уж кто точно на параде. Грёбаная мажоретка с битой вместо тросточки.
— Давай, малыш, облегчи душу, поплачь, что ли. — Ниган усмехается, но смотрит внимательно, пальцы крепко держат биту. Вся его вальяжность, расслабленность — всего лишь обманка, как у дремлющего льва. Вот он щурится на солнце, а через секунду откусит тебе башку. Ниган не сводит взгляда с лица Карла, потом коротко кивает, словно зарубку на память делает, и парад продолжается.
Карл не плачет, только сжимает губы плотнее, щёки горят, словно от пощёчин. Весь их маленький сплочённый отряд вдруг оказывается таким жалким! Они всего лишь убирают мусор за участниками парада. Просто жалкие мусорщики — вот кто они такие.
У отца странно подёргивается подбородок и безумный блуждающий взгляд, Мишонн выглядит растерянной и сломленной. Саша, Мэгги, Дэрил, Юджин. Невыносимо видеть их такими.
— Ложись-ка на землю, пацанчик, и расправь крылышки. Больно? — Ниган снова добродушно улыбается, помогая Карлу опуститься на землю, затягивая жгут на руке. Карл не боится, ему просто холодно, очень холодно, и ладони Нигана кажутся приятно горячими, почти ободряющими.
Потом ему будет стыдно за эти мысли.
Отец начинает умолять, сначала тихо, потом громче, захлёбываясь слезами, путаясь в словах и слогах. Карл не хочет видеть его таким, когда Ниган стоит рядом, лениво помахивая битой.
За эти мысли ему тоже будет стыдно.
— Просто сделай это! Просто сделай уже! — Карлу кажется, что он орёт. Как тогда, после разгрома тюрьмы, в заброшенном доме. Он готов принять боль. Нет глаза, не будет руки — похер! Что там на очереди? Нога?
— Сделай это! — Он жмурится до алых всполохов под веками, вот сейчас, сейчас.
Ничего не происходит. Над головой раздаётся смех, Ниган одобрительно треплет Рика по плечу, словно туповатого пса, выполнившего сложный трюк, а потом Спасители просто уезжают, забрав Дэрила, а остатки отряда остаются переживать своё унижение и горе. Карл не плачет. Он помогает нести Гленна, то, что осталось от Гленна, в Хиллтоп. Потом помогает рыть могилы. Потом ещё одну, уже в Александрии. Он горюет… Конечно, он горюет и вместе с остальными оплакивает Гленна и Абрахама, и ночью, лёжа без сна, вспоминает высокую фигуру в свете фар и алый фонтан, взметнувшийся над сырой землёй.
— Теперь Александрия будет жить так! — Карл вздрогнул, словно проснувшись. Отец принял решение, теперь они не сами по себе, Александрия примет навязанные ей условия. Люди выходили из церкви и расходились по домам, молча, опустив головы, уже придавленные общим страхом, общей виной, общим стыдом. Они больше не участники парада, они мусорщики.
И раскалённые молоточки забили с удвоенной силой.
— Отец, нам надо поговорить. — Карл встал в проёме двери, наблюдая, как Рик торопливо собирается. Аарон и Мишонн уже ждали внизу в холле, о чём-то негромко переговариваясь. Сейчас все говорили приглушённо, словно боялись привлечь ходячих.
— Не сейчас, Карл, я вернусь, тогда и побеседуем. — Отец даже не повернулся, проверяя содержимое рюкзака.
— Сейчас! — Вышло громче, чем он намеревался, зато отец наконец оглянулся.
— Даже не проси взять тебя с собой, кто-то должен остаться в Александрии, нельзя бросать людей после… — Он осёкся, лицо болезненно сморщилось, а глаза странно блеснули. — После случившегося.
— После того, как какой-то маньяк размолотил голову Абрахама в кровавую кашу. А потом сделал то же самое с Гленном. А потом забрал Дэрила. — Карл потёр ладонью горло, слова словно резали изнутри. Вот теперь отец забыл про рюкзак, выпрямился, повернулся к Карлу.
— Ты хочешь что-то сказать мне, Карл? — Когда-то давно он стушевался бы от этого вопроса и тона, каким он был задан. Когда-то, но не сейчас.
— Хочу! Отец, ты принимаешь условия Нигана? После всего, что мы пережили? После всего, за что боролись? Ради чего воевали? Ты хочешь просто взять и… и… прогнуться под этого ублюдка? Отдать ему всё? Работать на него? — Последние слова Карл выкрикнул. Тихий разговор в холле смолк: Мишонн и Аарон перестали делать вид, что увлечены беседой.
— Карл. — Отец успокаивающе протянул к нему руку, намереваясь погладить по плечу. — Мы не можем рисковать. Ты видел, что Ниган сделал с нашими друзьями, мы не можем рисковать их жизнями.
— Но ты смог! — Карл яростно тряхнул головой, отходя на шаг, не позволяя прикоснуться к себе. — Ты уже смог! Ты забыл? Ты рисковал Хёршеллом, ты не принял условия губернатора и позволил убить Хёршелла! Что сейчас изменилось? Это просто ещё один псих под стенами нашего дома! Просто ещё один гребаный псих, которому надо дать отпор!
— Карл. — Отец смотрел на него со странным выражением, скулы напряглись, так что всё лицо казалось каменной маской, если у масок бывают мешки под глазами и недельная щетина, конечно.
— Ох, Карл. — Он вдруг шагнул к нему, обхватил, прижимая к себе, не позволяя отодвинуться. Карл неловко замер, чувствуя горячее дыхание в волосах и запах мятной зубной пасты. Он попытался отодвинуться, но отец не дал, удержав.
— Всё изменилось, Карл. Всё. Есть ты, есть Джудит, и я не могу. — Отцовское дыхание сбилось, стало сиплым. — Я не могу потерять вас. Понимаешь, не могу.
Глаз, тот, что остался, вдруг защипало, и Карл зажмурился, отзываясь на объятие, утыкаясь носом в отцовское плечо, чувствуя, как его успокаивающе гладят по спине.
— Карл, сейчас не время. Мы не можем выступить против Нигана сейчас, ты понимаешь? — Отец отстранился, глядя ему в лицо.
Карл выдохнул, кивнул: он понял. Отец больше не в состоянии драться, слишком боится потерять то, что у него есть.