Нерадивые

Митроха с детства знал, что в горе кто-то есть. Не могло так быть, чтобы никого не было, чтобы гора сама по себе кого-то казнила, кого-то миловала, случайно. Известно же: случайно даже кошки не родятся. И, конечно, он оказался прав. Когда старики рассказывали про Хозяйку, Митроха слушал с горящими глазами — и верил каждому слову. Да, так и должно было быть! Если кто к простым людям был жесток, или попросту самодурствовал, должна была существовать сила, которая придёт и накажет его. Иначе как жить? Зачем жить? Революция случилась, чтобы все смогли жить хорошо, это Митроха понимал и видел ясно. Но «смогли жить» и «стали жить» — не одно и то же. Покамест выходило, что все так же, как раньше, работали в горе, добывая медь, или на заводе, выплавляя медь, света белого не видели и рано умирали. Когда Митроха сам вырос и пошёл в рудник, он понял, почему так происходит. Люди не хотели трудиться. Раньше хозяином рудника был богач, он отбирал всё у народа, а рабочим платил так мало, что хватало только не помереть с голоду. Теперь рудник был народный, но люди не понимали, как это. Они не хотели зарабатывать себе на жизнь, они хотели, чтобы им просто так давали деньги и всякое добро: дескать, власть народная, значит, пусть нас кормит. А откуда всё это должно взяться — не наше дело. Власть же, ей, поди, деньги с неба падают. У Митрохи это всё вызывало такую злость, что он буквально себя не помнил. Даже хотел пойти работать в НКВД, чтобы карать такую вот гниду, которая вроде бы и за революцию и новую власть, а на деле против, но мастер на него накричал. Сказал: «Махать наганом много ума не надо, а на руднике вместо тебя кто работать станет? Тебя страна выучила руду рубить, вот и руби, это не для жирного богатея, а для страны нужно! Кто вместо тебя в забой пойдёт, эти, с наганами? Много ли они нарубят?» В его словах была правда, так что Митроха устыдился и остался. Но стал примечать. Вскорости у него завелась записная книжка, какие (он в газете читал) бывают у писателей. Писатель, значит, туда всякое жизненное записывает, а потом в книжки свои вставляет, чтобы советский человек читал и узнавал то, что вокруг себя видит. А у Митрохи другая идея была, получше. Он примечал, кто из рудничных отлынивает, филонит или откровенно саботажничает, и всё это аккуратно записывал. Сначала думал это в НКВД отнести, а потом рассудил: ну что там, в НКВД, с ними сделают? Расстреляют? Мало ли кого расстреливают, этим толком не напугаешь никого. Чтобы по-настоящему испугаться, человек должен страшное увидать. А за страшным — к Хозяйке. Митроха часто перебирал в памяти услышанные истории, порою и додумывал своё — представлял, как Хозяйка может, разозлившись, наказать виноватого. По всему выходило, что если ты человек работящий, к горе с пониманием, к Хозяйке с уважением, товарища в беде не бросишь, если надо, в выходной на работу без скандала выйдешь, то и Хозяйка к тебе будет ласкова — ну, насколько она может к людям быть ласкова. Встретиться с ней непросто, но и не так уж сложно: если очень нужна, появится. Или если ты ей сильно нужен, но тут не угадаешь. За рудник и добычу меди Митроха душой болел. Стало это дело ему родным, важным. И когда он видел, как Лёшка, вроде бы и опытный рабочий, стукает по стене еле-еле, не мог стерпеть: подходил, говорил — мол, что же ты делаешь? — Ай, отстань, — огрызался Лёшка, ленивая сволочь, — рука у меня болит, вчера на смене ударно оттрубил, а сегодня снова выйти пришлось. План сделаю, не сомневайся. Митроха качал головой печально, отходил в сторонку и в записную книжку записывал. Дескать, ленится Алексей Огольцов, недорабатывает, на товарищескую критику не реагирует, злостный, значит, нарушитель. Писал — и представлял, как стоит перед ним Хозяйка, а он ей докладывает и просит: «Ты ужо накажи его, матушка, совсем от этих ленивых работничков житья не стало». А Хозяйка, значит, рукою поведёт — и где-то в дальнем забое прямо из стены выскочат острые каменные зубья, и насадят на себя Лёшку, он и пикнуть не успеет. Митрохе ясно виделось, как тело лодыря пронзается насквозь, как трещат, ломаясь, рёбра, как окровавленные острия выходят из спины, как Лёшка захлёбывается криком, громким, но недолгим, потому что сердце тоже пронзает каменный шип... Те, кто работает рядом с ним, увидят это и поймут, что гора не терпит лени и невнимательности. Потом перерыв Митрохи заканчивался, и он шёл работать дальше. Никогда не позволял он себе задержаться подольше: вовсе отказываться от перерывов было нельзя, отдых нужен, чтобы производительность труда не падала, но всё время, отведённое на работу, Митроха честно работал. И даже если глядел по сторонам, обращал внимание на непорядок, уже не отрывался от дела, а в записной книжке строчил, переодевшись после смены и присев на лавку, с краешку, чтоб не мешать другим переодеваться. Записная книжка заполнялась, к сожалению, довольно быстро. Петруха постоянно бегает курить, а так как из забоя просто так не поднимешься, курит в старых, заброшенных ответвлениях, это, между прочим, грубое нарушение техники безопасности и может привести к гибели его товарищей! Его-то, непутёвого, не жалко; Митроха почти с наслаждением представлял, как от папиросы Петрухи начинается пожар, и он вспыхивает, будто просмолённый факел, орёт, мечется, но огонь только разгорается, трещит, обугливаясь и расползаясь, кожа, лопаются глаза, и наконец Петруха падает кулём, чтобы больше не подняться, а вокруг распространяется запах палёной одежды и горелого мяса. А Егор? Повадился являться на работу пьяным, это уже вообще ни в какие ворота! Подумаешь, жену схоронил! Нет, жену, конечно, жалко, тем более умерла она как-то глупо: шла уставшая с работы, не заметила грузовик, за рулём которого сидел уставший за день шофёр... И Егору все сочувствовали, у него двое детей малых остались, да и любил он Любашу свою сильно. Но разве водкой делу поможешь? И сам он здоровье портит, и детям от того худо, и работа страдает. Слыханое ли дело — от того, что один мужик овдовел, вся страна меди недополучает! Держать себя в руках надо, раз уж на таком месте работаешь, что от тебя важные вещи зависят. Когда в записной книжке уже стали заканчиваться пустые листочки, Митроха решил, что пора уже всерьёз искать Хозяйку, раз она сама не появляется, не понимает важности его, Митрохи, информации. И он принялся за поиски. Работать стало сложнее, ведь на то, чтобы шастать по заброшенным ходам, уходило время, а план делать надо. Но Митроха не мог иначе, хоть и мучился совестью: на работе — и не работает. Ну ничего, успокаивал он себя, это ненадолго. Гора водила лабиринтом, насмехалась над ним, то заворачивала проход в кольцо и выводила Митроху на то же место, то ветвила его, заставляя бесконечно выбирать, влево пойти или вправо, а однажды и вовсе выкинула на поверхность. Потом он долго искал этот проход, облазил вокруг всё — не нашёл. Но упорство всегда вознаграждается. И однажды, когда Митроха, уже сделав план, тратил очередной небольшой перерыв на исследование дальнего прохода, где опасно скрипели старые подпорки, из камня, будто из избы на двор, вышла Она. Точно такая, как описывали: в зелёном сарафане, в волосах ленты, не понять, красные или зелёные, когда идёт — медью звенят; коса чёрная, к телу будто бы прилипшая. Только не смеётся, а брови чёрные хмурит. — Пошто ищешь меня? — спросила, строго на Митроху поглядев. Он поклонился нескладно — забыли уже люди, как спину перед начальством гнуть, это, конечно, хорошо, только Хозяйка не поймёт, наверное. — Здравствуй, — сказал. — Звать меня Митрофан Гвоздёв, дело у меня к тебе важное. Достал свою записную книжку и стал рассказывать. Вот, мол, какие безобразия творятся, оттого и добра людям нет, уж ты поправь, родимая, накажи кого след. Вычитывал из книжки своей, по памяти подробности рассказывал, а сам на неё поглядывал: слушает ли? Понимает ли, какой вред наносят эти нерадивые и горе, и стране, и всему советскому народу? Разделяет ли его праведный гнев? Хозяйка качнула головой — зазвенели ленты медно — и даже ногой сердито притопнула: — Вот ведь какие вы, люди. Отменили вам приказчиков с плетьми, так вы сами над собой надсматриваете, и ладно бы по делу. Да когда же это уже кончится... Митроха онемел, даже руки опустились. Как же так? Для неё вот это всё — не по делу, ерунда, глупости? А как же справедливость? Как же правда?! Он уже разинул рот, готовый спорить, но Хозяйка отмахнулась и обратно в камень ушла, плечом раздражённо дёрнув. А Митроха где стоял, там пустой породой и рассыпался, щебёнкой мелкою. Нашли его месяца через полтора, когда по плану надо было проверять и обновлять крепежи в этой части забоя. Сначала не поняли, что за груда щебня посреди прохода, а потом глядят — а вот кусок руки, а в руке записная книжка зажата. А вот вроде как колено в спецовке. А вот пуговица окаменелая... Кто-то крестился украдкой, кто-то прямо говорил: Хозяйке не угодил бедолага. Митроху по записной книжке опознали — по почерку. Много прочесть не вышло, одну страничку только: каменная рука слишком сильно сжимала книжку, не достать. Старики головами покачали и все как один сказали: поделом дураку. И вы, молодёжь, так не делайте. Говорят, Хозяйку с той поры никто и не видал. Наверное, оно и к лучшему: все же знают, что худому с ней встретиться — горе, да и доброму радости мало.