Особенный

Каждый раз когда где-то в мире начинает что-то происходить, мы думаем, что с нами этого не случится никогда. Наивно полагаем, что нас это никогда не коснется. Искренне верим, что мы — этого избежим. И как же сильно разбиваемся, поняв, что на самом деле ЭТО — не минует НИКОГО. Акааши жмётся к уже привычно холодному телу, кутая обоих в совершенно не греющую тонкую куртку, некогда отмечавшую принадлежность к волейбольной секции университета Токио. Забавно, уже давно нет ни секции, ни университета, ни даже самого Токио, а куртка — вот она, всё такая же бестолковая, зато целая. Тело в объятиях Кейджи вдруг содрогается от приступа кашля. Акааши придерживает его, пытаясь хоть как-то облегчить чужую боль, но знает, что ничем не может помочь. — Хватит тянуть, — хрипит Куроо, когда приступ немного отступает, а кровь, с неприятными сгустками и даже, кажется, с ошмётками каких-то из внутренних разлагающихся органов, наконец перестает заливать каменный пол какого-то полуразрушенного здания, в котором ребята прячутся последние пару суток. — Я не могу, — тихо шепчет Акааши в ответ. — Можешь, ты мне обещал, — несмотря на раздирающую боль в глотке, голос звучит властно и твердо, насколько это вообще возможно. — Куроо, я… — Акааши поджимает губы. Как объяснить, что то обещание он дал с тихой, не гаснущей надеждой, что ему НИКОГДА не придется его исполнить. Несмотря на разваливающийся и вымирающий мир, он до последнего верил, глубоко верил, что они справятся. Ложь… Всё ложь… Они знали, всегда знали, что не справятся. Знали, что всё обречено. С самого начала знали. Знали это, когда бывший «совиный капитан» выблёвывал свои внутренности с кровью, задыхаясь и умоляя закончить «эту пытку». Знали это, когда мечущийся в бреду Лев срывал голос от крика, из-за невозможности очнуться от кошмаров, как его не будили. Знали это, когда Яку хладнокровно отрезал себе правую руку, когда понял, что она уже поражена вирусом. И хоть он и продлил себе жизнь, пока что не было известно насколько, взял с них обещание не дать ему закончить «как другие». Знали это, когда прямо на их глазах, в течение нескольких часов буквально разложился на гниль бывший «некомовский» связующий. Знали уже тогда, когда этот адский вирус, действующий на всех совершенно по-разному, только-только начинал проникать в их реальность. Знали… И всё равно верили и надеялись… «Минует». Но почему кто-то из них должен был стать для судьбы особенным? Конечно, нет, нет особенных. Все равны. И теперь Акааши сжимает в объятиях леденеющее тело едва живого любимого…. Особенного. Для него… Не для судьбы… — Кейджи, ты обещал… Не жди… Давай, — голос сорвался, Куроо прикрыл глаза. Акааши всхлипывает. Откуда только слёзы? Уже давно всё должно было быть выплакано. И всё же… — Куроо, я не смогу, это… Я не могу. — Можешь, — по-кошачьи шипит, морщится и едва улыбается. — Совёнок… Акааши дёргается как от удара. Трясущимися руками берёт пистолет. Такой же холодный, как тело под ним. Нет… Тело даже холоднее. Это вирус так действует? Замораживает его тело. Они уже как-то видели такое… Тогда постепенно сковывало льдом внутренности, кровь, всё тело. Человек покрылся льдом заживо. Кто это был тогда? Они уже не помнят. Столько смертей, что уже не вспомнить, кто, когда и как умер. Причина одна — вирус, как и исход — смерть. — Будь сильным, ради меня, — шепот Куроо обдает холодом. Акааши трясет. Неужели умереть от пули лучше, чем от ЭТОГО? Да, наверно. — Тетсу… — Прости, совёнок, — хрипло, едва слышно. Интересно, можно умереть от избытка чувств? От боли, которую они причиняют. Наверное, можно. Акааши думает, что можно… Акааши надеется, что можно. В тот момент, когда нажимает на спусковой крючок, когда его оглушает выстрел, когда ярко-красное пятно разливается на белой ледяной груди, когда благодарная улыбка навсегда застывает на любимых губах, Акааши точно уверен, что можно…