You play the game you never win. [Emilie Autumn — Dead is the New Alive]
Освальд и не думал отчаиваться. Ведь любой, даже самый тяжелый приступ имеет конец. Несколько дней, а может, и часов, и помешательство отступит. Все будет хорошо. Он уже научился в это верить. Так легче.***
…Он запутался в этой проклятой жизни, как в сетях. Без понятия, каким должен быть следующий ход. Да и какая к черту разница, если смысл потерян. Но есть одна-единственная причина, почему Освальд все-таки рад, что сумел вырваться из когтей смерти — мокрых, увитых водорослями и кисло пахнущих кровью… У причины даже есть имя. Эдвард Нигма. И ее хватило, чтобы не завершить начатое. Освальд не стал примерять петлю вместо шарфа или галстука, хотя иногда хотелось до потери рассудка. И сегодняшний день докажет, что он был прав, сберегая свою поганую жизнь. Сегодня все закончится… Выстрел режет воздух. Освальд даже не кричит, он захлебывается резкой, пронзительной болью. Выстрел перекрывает кислород. И он жалко дрожит, стоя перед Нигмой. Дрожит, как осиновый лист, но уже не тянет рук. С частотой пульса выплескивается кровь, которая нестерпимо горит алым среди пасмурного дня. И Освальд глядится в жесткие глаза своего палача. Невидяще. Потому что эти кошмары наяву всегда слишком осязаемые. Разум еще борется, но нет ни капли надежды, что образы отступят. Минуту назад он видел Нигму с перетянутыми запястьями, а теперь видит Эда, некогда Эда, тогда еще Эда. Который стискивает его ворот и дергает к себе, пока кровь прорывается сквозь пальцы яркими потоками, безнадежно пропитывая ткань, отчего рубашка моментально липнет к телу. Освальд смутно знает, что будет дальше, хотя галлюцинации заставляют его переживать все раз за разом словно… впервые. Он обреченно старается ухватиться за мысль, что настоящий Нигма сейчас лежит у ног, непонимающе глядя на его перекошенное лицо: — Освальд? — и в родном голосе звучит… тревога? Ага, за свою шкуру испугался? Правильно боится! Но пока что сам Освальд не здесь. Он в руках того Нигмы, который выстрел назад был его Эдвардом. И тот Нигма вместо того, чтобы толкнуть в ледяную воду, дернул его поломанное тело на себя. На этот раз все идет по худшему сценарию. Как на заказ. Чтобы ненавидеть еще хлеще, решительнее, отчаяннее. — Значит, любишь меня? — шипит тот Нигма в лицо, затем наклоняется совсем близко и, почти касаясь щекой щеки, выдыхает в ухо. — А я покажу тебе, как ненавижу. Тоже ненавидит… Сможет ли Освальд когда-нибудь ненавидеть так же сильно, как он? Рана пульсирует пламенем, но почти плевать. Боль одна и та же из видения в видение. Однако душевная разнится. И сейчас очередь для одного из самых мерзких ее вариантов. Лучше бы он уже тонул — глядя, как льдистая вода смешивается с его некогда жаркой кровью. Лучше уж вдыхать этот грязный холод, разрывая легкие с каждым новым глотком воды. Лучше. Но на лучшее рассчитывать нечего. Не в этот раз. Нигма швыряет его к ногам. Колени мимолетно обжигает, боль ударяет под ребра, а кашель пробивает изнутри, заставляя скорчиться, чуть ли не уткнувшись лицом ему в ботинки. Но не дают такой привилегии. Освальд больше всего на свете мечтает сдохнуть. Прямо сейчас. Но лишь чувствует, как стискивают в кулаке волосы, заставляя запрокинуть голову. — Какой ты все-таки низкий… — шипит этот Нигма совсем хрипло. Контрастно звонкой трелью бьет в уши застежка брюк. — Неудобно будет… А он что, надеялся на удобства? Освальду уже плевать и на унизительность момента. Пальцы купаются в липкой теплой крови, а глаза застилает муть. Боли почти нет, галлюцинация заставляет фокусироваться на другом. На самой сути: кто с ним это делает и зачем. Кто. И за что именно. В этих лихорадочных видениях любовь по-прежнему распирает ему грудь. И это невыносимо. Хуже было только в сами минуты недоубийства. Настоящего. Шорох одежды… Не намного хуже. Все это ведь всего лишь последствия того, что произошло тогда. Тошно от осознания: все эти страшные, бредовые глюки происходят только из-за того, что на него поднял руку тот, кого он так… Умирающий — уже убитый — Освальд плачет на коленях перед Нигмой. Происходящее разделилось на съехавшие, сбившиеся кадры. Новая картинка: по его пересохшим губам проходится горячий влажный член. — Оцарапаешь, я выбью тебе зубы, а затем продолжу, — информирует Нигма в тоне неестественно будничном, но сорванном от желания — раздавить, ударить побольнее, унизить… уничтожить. И, сжимая в кулаке волосы, трахая его рот, хотя насиловать так очень сложно, Нигма шаблонно повторяет с сиплым стоном: — Как же я тебя ненавижу… Щеки мокрые от слез и начинающегося дождя, а пересохшие губы треснули. Соль щиплет ранки. Живот почти не болит. Но Освальд знает, что умирает. Знает он и то, что напоследок, когда он будет корчиться от боли и рвоты у ног Нигмы, его пнут прямо по ране. А затем столкнут с понтона. Ногой, зачем марать руки… И никто Освальда не спасет. Бред воспаленного рассудка — не реальность. Оказывается, даже она может быть лучше. Единственный, кто, пожалуй, мог бы спасти, сейчас упоенно насилует его рот, царапая ему голову в извращенном блаженстве. Блаженстве забвения и сбывшейся мести. На языке горчит солоноватая кровь. Своя и Нигмы, который буквально в последнее мгновение все-таки поранился о зубы. Этот вкус будет преследовать и наяву. Освальд не раз проходил через это. Не поможет ни зубная паста, ни кофе, ни сигареты. Вкус изгладится начисто только на третьи сутки. …Наяву бледный Нигма — совсем другой Нигма неловко склонился над ним, рискуя потерять равновесие и упасть сверху. За такое Освальд воткнул бы нож ему под ребра, не раздумывая ни секунды. Но пока лишь замечает, как смешно выкручены его локти из-за связанных рук. Этот Нигма сразу сбросил его в толщи воды. И никогда не опустился бы до… — Освальд, — слабо говорит он, сверкая глазами совсем близко. Освальд же вскидывает руку и с силой отпихивает его в плечо, мстительно давая повалиться с колен на бок. — Понравилось шоу? — зло выплевывает Освальд, вот только сам он весь трясется, словно его только что выудили из той воды, казавшейся тогда не теплее жидкого азота. Нигма покорно лежит, скрючившись на плитке, и смотрит во все глаза. И не просто так блестит его взгляд. Это отголосок слез — на щеках две отсвечивающие влагой дорожки. — Ты болен… — глухо стучат обтекаемые слова Нигмы. Освальду кажется, что их можно подобрать, как бусины. — Думаю, излишне упоминать причину. — Чопорно отряхивает пиджак Освальд, радуясь, что голос не скачет, как это делает слабое сердце. Расколотое вдоль и поперек. Сшитое из лоскутов заново. Ничего, и со швами можно жить. Недолго, правда. Особенно если их систематически распарывают. — И это не важно. — Закрадывается едкая улыбка. — Не волнуйся, дорогой, следующего моего приступа ты не увидишь. Он вскидывает взгляд на Нигму. Тот все еще дышит часто, словно это не Освальд видел худшие кошмары наяву, а он. Теплый оттенок карих глаз притягивает, как притягивал… кажется, всегда. Такой знакомый и одновременно слишком… уязвимый? Была ли эта уязвимость раньше? Освальд тяжело садится поближе к нему, подтянув больную ногу. И кладет вздрагивающую ладонь на чужое твердое плечо. — Я сделаю тебе о-очень больно, — сладко шепчет Освальд, — гораздо больнее, чем может вынести человеческое тело. А так жаль. — Почти ласково ведет пальцами по шее, зарываясь в необычайно растрепанные пряди. — Я бы очень хотел, чтобы ты запомнил все перед тем, как отправишься в ад. Но Освальд резко вдыхает, когда горло пережимает удовольствием — от простого прикосновения кожи к волосам. И принимается гладить, массируя пальцами его затылок. Ни одна черточка в лице Нигмы не дернулась. Только летуче дрогнули веки. И пополз вверх уголок тонких губ. Он тоже… прерывисто вздохнул, откидывая голову так, чтобы было удобнее касаться. — Нравится? — ядовито хрипит Освальд, травя этой лаской и его, и себя. — А где же твоя ненависть, Нигма? Или ты стер меня в порошок и счастлив? И нависает над ним совсем близко. Частое влажное дыхание касается чужой ушной раковины, Освальд очерчивает кончиком языка кромку хряща. И с приоткрытых губ Нигмы срывается какой-то странный скулеж на грани слышимости. — Почему же тебе так хорошо? Может, меня вовсе здесь нет, а удовольствие тебе доставят твои фантомы? Или как ты их там называл? — Освальд жарко припадает ближе, стискивая пальцы на плече и стекая к шее прикосновениями второй руки. Нигма сжимается, деревенея всем телом. А затем его с силой сотрясает сдавленное рыдание. И Освальд отшатывается, загнанно поджимая ноги, словно его могут укусить или ударить. Или словно его зацепят чувства, накрывшие пленника. — Да! — зло кричит Нигма, безумно прогибаясь в спине, словно пытается подняться или разорвать веревки. Или сломать позвоночник. — Я знаю! И снова сотрясается в конвульсиях. Сворачивается в клубок, насколько позволяют связанные руки, и скупо содрогается от беззвучного плача. Освальд бы принял это за истеричный неслышный смех. Если б не видел, как горько перекошено его лицо. И… те же самые слезы. — Ты же сам!.. — только и успевает начать Освальд. С гневом, который тает, растекаясь сквозь пальцы, как туман — от того, как именно звучат чужие слова. От того, что именно в них звучит: ответная колкая боль, которой он от Нигмы и не думал дождаться. — Тебя нет! Сказать, почему? — продолжает глухо истерить тот, да так, что холодеет где-то под грудиной. — Я убил потому что, я! — И впечатывает лоб в грязные колени. — Занавес! И… почему-то Освальда раздирает изнутри. И с каждой секундой что-то трещит по швам. Как иссохшаяся застиранная ткань, с тем же звуком и с той же неожиданной легкостью. А что там у Освальда заштопано было в груди?.. Руки сами впечатывают плечи Нигмы в пол, Освальд, чумной и взбешенный, вгрызается в искривленные губы. Вторгаясь языком в рот, стукаясь зубами о зубы, которые Нигма с дикой готовностью разжал, давая себя целовать максимально глубоко. И неуклюже, глупо, яростно отвечая. И плевать, что Освальд, скорее всего, вывихнул ему руку, навалившись так резко. Нигма изгибается на полу, но не чтобы облегчить давление на несчастные руки, о, нет — вжимаясь бедрами в бедра, ближе, ближе, еще, вот так, да-а! Безумие заразно. Безумие растерзало подклеенное сердце с той же страстью, с которой отзывается Эдвард его алчной хватке. Ногти впиваются в нежную шейную кожу, Освальд в запале жалеет, что не может сожрать, поглотить, вдавить в себя Эда и сделать навсегда своей частью. И вместо этого больно впивается поцелуями, почти огненными, неистовыми, как сама преисподняя, которой он хотел вручить Эда минуту назад. Обжигающе терпкого Эда, выгибающегося под ним сейчас — от поцелуев и жгучих царапин, которые Освальд так щедро дарит, желая изорвать его в клочья. На кусочки, на мелкие безобразные части — этого невыносимого, бешено прекрасного Эдварда. Освальд отстраняется рывком, особенно сильно укусив напоследок. И ошалевше смотрит, пока все перед глазами туманится, все, кроме острых хищных черт Эда и его глаз, словно подсвеченных изнутри. Они оба просто силятся отдышаться. Освальд трясущейся рукой вытирает окровавленные губы. Затем проходится подушечкой пальца по истерзанным губам Эда. И беспомощно утыкается носом в изгиб его шеи, вздрагивая, словно от того же плача. И лихорадочно шепчет в исполосованную царапинами кожу: — Ненавижу, так люблю, мразь, как же я люблю тебя, так бы и убил… А тот ерзает под ним, совершенно дурацки пытаясь закинуть на него ногу, но в итоге просто стискивает коленями. И Освальд поднимает голову, рычит ему в искусанные губы: — Я возьму! — осипше хохочет. — Возьму тебя целиком, вырежу сердце, заберу тебя, навсегда моим, понял, сука? — И дергает за волосы, лишь бы открыть уязвимую шею, и кусает, кусает, стискивая зубы настолько, чтобы кожа под ними продавливалась. И вжимается в Эда, своего Эда, дрожа от того, как надорванно и болезненно тот стонет. Не пытаясь уйти из-под жалящих прикосновений даже когда хватка Освальда слабеет. — Я так люблю тебя… — Прижимается Освальд губами к заполошной жилке у ключиц. Так близко бьется, близко, близко… Слизывает кровь, замаравшую кожу, и, пока Эд силится сжать его коленями еще крепче, так, что сводит суставы — и это чувствуется, пока Эд ошалевше облизывает губы прокушенным языком, Освальд нащупывает свой нож. Отстраняется резко, надавливая ему в грудь, и режет пластами пыльную одежду Эдварда, режет, иногда задевая кожу — и тогда тот шипит. А Освальд все режет, ничуть не аккуратнее, откидывая хрустнувшие лоскуты и вдавливая кончик языка в укусы на взмокшей соленой шее. Притискивается к прогнувшемуся Эду, обнимая, неудобно, не глядя полосуя веревки на его запястьях, и судя по тому, как липко стало пальцам, пару раз промахивается. Эдвард тут же выпростал покалеченные руки и сцепил их у Освальда на спине, зашарил бездумно и по-животному дико — сжигая его расплавленным золотом глаз, таким темным, и огнем тела — отзывчивого и окровавленного. Освальд вжимает тонкое прохладное лезвие прямо над стучащей жилкой. Мокрый, красно-яркий нож нечаянно скользит по коже, оставляя новую тонкую царапину. Эдвард же в это время странными рывками пытается содрать ремень с его брюк, чем только делает больно, но от касания стали тут же насилу останавливается, тяжело вздымая грудь. — Моим, моим, — счастливо смеется Освальд, — станешь моим! — Уже, — выхрипел Эдвард, и это наждаком проехалось по слуху, но ошпаренной оставило почему-то кожу. И новым наплывом неги скрутило живот. — Нужно еще! — с певучими оттенками, но так же хрипло отозвался Освальд. И задохнулся от радости, когда Эдвард накрыл непослушными пальцами рукоять ножа… и направил его руку к своему животу, что поджимается в истоме. — Так бери… — Он понял. Его Эдди и не мог не понять. Он способен разгадать любой ребус — с лету прочел насквозь и эту головоломку. Ведь Эдвард лучше всех. Всех, вместе взятых и друг на друга помноженных. От его руки стоило умирать, его стоило сжигать в объятиях, его стоило любить так дико. Кончик ножа, повинуясь давлению двух рук, лишь чуть надрезал кожу Эда под костью грудины. Освальд остановил их обоих. — Нет… нет, Эд… — сумасшедше зашептал. — Не так, позже. И почти аккуратно откинул нож, дав ему проехаться по плитке. И ладони Эда тут же нажали ему на бедра, так что пришлось на него шикнуть, отстраниться… Лишь чтобы снова припасть к содрогающейся груди и целовать, размазывая кровь ниже, осязая губами острые ребра, мягкий живот, впадинку пупка, тазовую косточку. Эд, охая, помогал спускаться — почти аккуратно поддерживал… Чуть не помешал справиться с застежкой, но вовремя убрал руку — Освальд уже раздраженно потянулся за ножом. Вместо этого длинные пальцы Эда заползли под кромку рубашки, задирая, сминая ткань, соскользнули к пояснице, пробегая легким, щекочуще-игривым касанием. Словно так и должно быть. Вместе. Безумно. Никак иначе. Освальд стащил его белье, чуть прогнувшись от ласки. Он должен узнать, каков Эдвард на вкус. Настоящий Эдвард. Эдвард, отзывающийся на каждое прикосновение. Эдвард, от чьих содроганий он и сам дрожит. Эдвард, которого он любит так, как думал, что не способен любить. Как нельзя любить вообще, если не хочешь сойти с ума. Эдвард, чье удовольствие и пряный привкус пьянят еще хлеще, чем кровавые поцелуи. Ничего общего с выедающими душу галлюцинациями. Самая лучшая на свете вещь… Эдвард. Он почти кричал, вдавливая подушечки пальцев ему в кожу головы, неуклюже, негибко гнулся до хруста в позвоночнике и шипел что-то, словно слова раздирали его глотку изнутри. А потом затих, измазанный в крови, опустошенный, мучительно дышащий. Расплавленный теплом, что дал ему Освальд. Который, еще ничего не закончив, трясся от возбуждения, словно от ломки. И вновь навалился сверху, моментально принятый в слабые объятия. — Я люблю тебя, — измученно просипел Эд ему в щеку, зажмурив глаза. — Все правильно, делай… как должно… Эдвард. Лучше всего на свете. Он не перестал все понимать даже после сносящих крышу ласк. И Освальд со сладким звериным урчанием отлип от него, содрал с себя пиджак, оставив мятую рубашку. Теперь лишившуюся половины пуговиц от дерганий Эда, когда тот цеплялся за ремень, хватая что попало. Затем Освальд потянулся за ножом, снова опустившись ему на грудь, обжигаясь кожей о кожу. Наконец немеющие пальцы нащупали нож. Освальд заторможенно, неловко уселся на бедрах Эда, почти что делая себе больно таким положением. Ладони Эдварда несдержанно прошлись по его бокам, но тут же опали. Тот покорно вытянул руки, скалясь в приятном изнеможении. Чтобы не мучить его силу воли, которой по-человечески не должно хватить, нужно действовать быстро… хотя желание смаковать каждый момент грызет изнутри. Но он готов поклясться, что не будет растягивать мгновения. Ведь ради Эда можно и потерпеть. Бритвенно-острая кромка ножа… короткий высверк в свете ламп — и она вошла в тугую стенку живота почти легко, лопнув натянувшуюся было кожу. Под тягостный вопль, калечащий голосовые связки, нож рассек плоть. Линией от ребер вниз к тазу, мастерски раскрывая окровавленное нутро. Освальд дарит Эдварду агонию. Как дарил ту, что выгрызала оголенные теперь внутренности откровенным наслаждением. Он делал все это потому, что иначе не мог. Пропал бы, потерял остатки ума, умер, если бы не отдал все, если бы не взял все. Эд бился под ним, совсем как в бешеном удовольствии, но уже не мог запоздало выдрать нож из его пальцев — тот давно улетел в другой конец комнаты. От этих корчей Освальд упал, не удержавшись, вцепился в изгибающегося Эда. Жал к себе, хотя и получал новые синяки и трещины в костях от инстинктивно взбесившегося тела, жал, пачкаясь во внутренних жидкостях, жал, впитывая и деля невозможную, невыносимую боль. А затем целовал склизкую кромку надреза, зарывался пальцами в почти что горячие внутренности. Перебирал, заходясь от сносящего башню восторга. Касался запекшимися треснувшими губами, пока не понял, что и сам умирает — вместе с остывающим от жизни телом Эда, которого он забрал целиком себе — убив, присвоил окончательно — гладя языком покатые, податливые полости органов. Это был экстаз, полная принадлежность, катарсис. Тот самый пик, после которого нет ничего. Потому что все теряет смысл. И теперь все было кончено. И можно было самому крошиться от разделенной на двоих агонии, откатом ударившей, накрывшей, заставляющей кричать, запрокидывая голову, пока слезы выедают глаза, как кислота. Теперь точно все кончено. Навсегда.***
Освальд задыхался, затихая в чьих-то бережных, но неожиданно крепких руках. Он рыдал, рыдал так, что не мог толком дышать, не то что видеть. И готов был выть уже от этого. — Тш-ш, Оззи, все, все закончилось… — успокаивающе, но настойчиво шелестели на ухо. И знакомый до истомы голос заставил замереть, словно подстреленная птица. — Эд, — осипше выдавил Освальд. И отшатнулся, в приступе паники зачем-то натягивая на себя одеяло. — Эд, — повторил, ошалевше встречаясь с теплым взглядом своего Эда. Мертвого, выпотрошенного Эда. В чертах которого отражалась боль. — Опять тот… кошмар? — сдавленно выговорил этот иррационально живой Эд, неистово, до спазма в груди похожий на его Эдварда и в то же время… другой. Странно уязвимый, менее знакомый, но все еще родной настолько, что становилось тошно и нестерпимо горько. От того, как беззащитно лежало его тело на холодном кафеле… Так горько, что Освальд перестал сдерживаться и приглушенно разрыдался, зажав рот ладонью. И перепуганно дернулся, чуть не упав с кровати, когда Эд вдруг потянулся к нему. — Это из-за вчерашнего! — будто про себя подавил неясный возглас Эд. Закусил обескровленную губу, глядя сквозь него с невероятной мукой, залегшей в штрихах лица, заострившихся, завораживающе молодых.— Они вызвали рецидив! Точно они… — Стиснул голову руками, качнувшись. — Каждого убью по отдельности… И вдруг вскинул пронзительно-болезненный взгляд на недвижимого в шоке Освальда. — Ох, прости, Оззи! Прости, я… — тон упал, сделался мягче, — помни, я люблю тебя и никогда не сделаю того, что… ты видел там. — Голос немного сорвался, и Эд сглотнул. После того, как он кричал тогда под Освальдом, он вообще должен не иметь возможности говорить. Как и дышать. Как и улыбаться Освальду, как делал сейчас — немного потерянно и с какой-то терпкой нежностью. Терпкой из-за своей нереальности. Она ведь не может быть правдой. Не после того, кем Эдвард стал. Не после того, что Освальд натворил. — Все… еще любишь? — хрипло возгласил он, истово глядя в его кофейные глаза и ничего не умея сделать. Глаза, сквозь которые все так же пробивался неуловимый свет, но теперь несколько… иной. Иначе окрашенный. Не такой надколотый, отчаянный, дикий. Не подходящий Загадочнику. Подходящий Эдварду Нигме… самому первому, уже не существующему. — Я знаю, — ласково пророкотал Эдвард, не двигаясь, словно успокаивал голосом опасного зверя, — этому сложно верить, но это правда. Я люблю тебя и никогда не причиню зла, — четко, медленно произнес, будто боялся, что он что-то напутает. Освальд молча давился ненавистными слезами. — Что ты помнишь, Оззи? — еще тише и до оскомины нежнее спросил Эдвард. — Где мы виделись последний раз? Освальд дернулся. Наверное, он умер над телом Эдварда. И попал в ад. И этот Эд — желанный, согревающий, такой неопасный и более свой, чем остальные, даже без кровавых недоритуалов… этот детски светлый, глупый Эд будет из раза в раз спрашивать, дробить вину, душить его и уничтожать своей болью… Почему этот Эдвард больше всех остальных напоминает того патологоанатома? Нескладного, улыбчивого. Которого тоже нет. Уже давно. В настоящем Эдварде. — Я не знаю, — через силу выдавил Освальд, содрогаясь в рыдании. — Место незнакомое? — терпеливо отозвался сей Эдвард. — Нет. Да… Я… Ты же убил меня? На какие-то доли секунды Эдвард страдальчески дрогнул. Совсем как Освальд до этого. — Да… — тихо, но слышно произнес и с трудом улыбнулся, — А что было после… ты помнишь? Новый спазм скрутил горло. Ад. — Расскажи мне… — почти умоляюще шепнул. — Прошу… пожалуйста, Оззи… Освальд. Ад. Но Освальд, с отвращением переборов себя, с трудом прочистил горло и выдавил: — Я получил тебя. — Тяжко вдохнул. — У меня был приступ… галлюцинаций, где… — Быстрый, отрывистый взгляд в невыносимые глаза Эдварда. — Все было еще хуже, чем было на деле… — Там я… оскорбил тебя? — с усилием проговорил Эд, сжимая и разжимая побелевшие пальцы, но все еще оставаясь на месте. Наверное, как Освальд договорит, эти пальцы обязательно обовьются вокруг его шеи. И вытравят жизнь. Игрушечную жизнь — для нового круга мучений. Лучше бы Освальд и тогда умер от его пальцев на шее. Вдруг они были бы теплыми? Стойте… «оскорбил»? Какое старомодное… Он наконец понял, что Эд вообще имеет в виду. Глаза непроизвольно расширились. — Откуда ты… — И он почувствовал, как щеки зажглись неожиданным после всего стыдом. — Догадался! Уже было, — отрывисто припечатал Эдвард, но в этом возгласе отчетливо слышались нотки… испуга? — А дальше? — Очнулся я и… был с тобой. — Накатила нежданная ярость на этот ад, на это дрожащее тело, на срывающийся голос, который он силой воли заставил более менее окрепнуть. — И убил тебя. Эдвард выдохнул. — Был со мной? В том смысле, что… — Да. — И Освальд слизнул слезу, от неловкого движения скатившуюся к губам. — И, кажется, теперь умер сам. — Оззи… — прозвучало контрастно мягко по сравнению с холодом, разверзшимся в груди. А вот выпада Освальд не ожидал. И чуть не начал отбиваться, когда Эдвард цепко прижал его к себе, удерживая запястья. Вырываться смысла особого и не было. Лучше просто закрыть глаза и… — Оззи, это кошмары. Скоро ты все-все вспомнишь. Я правда стрелял, — чуть тише, словно в глотке у него пересохло. Но тон тут же крепчает снова, — остального не было. Никогда. И этот шепот куда-то в макушку звучит, словно колыбельная. Эдвард прохладный, но лед под сердцем от его рук тает. — У тебя до сих пор температура. Лихорадка. Вчера тебя очень напугали… вот и повторилось. Но больше я не позволю. — И Освальд вздрогнул, почуяв бритвенно-острый металл, мимолетно прозвучавший в этом. Острый, как тот нож, которым… — А что же правда, Эд? — измученно сотрясаясь от отголосков рыданий, спросил Освальд. Бессмысленно, но так, словно вся его жизнь заключалась в ответе. А может, и не «словно». Как же он устал. — Что я делаю у тебя… в постели, если… — Оззи, память вернется через пару дней, а то и часов, так уже было… — И вдруг Эд будто поперхнулся. — В кровати почему? — И в его голос закралась улыбка. Так похожая на эти странные отсветы в его глазах. — Тебя это не будет удивлять, когда вспомнишь. Просто мы уж четвертый год как женаты. Ого. Что-то новенькое. Освальд не выдержал и истерично расхохотался. Эдвард не обиделся.***
И Эдвард-патологоанатом оказался прав. Через пару часов приступ действительно ослаб, если не отступил. Только вот тот Эдвард ожидаемо оказался галлюцинацией. И Освальд проснулся совсем в другом мире. Что ж, ни капли удивления это уже не вызвало. Даже намека на удивление. И первое, что он увидел — собственные руки у самого носа, на краю неудобной подушки. Так близко, что запястий касалось неприятно теплое дыхание. Запястий изрезанных от кисти к локтю — но как-то поверхностно, штрихами, поперек разветвлений вен. Ранки уже поджили, и выглядели так чисто, словно кто-то тщательно их обрабатывал. Освальд смутно помнил их происхождение — это он поначалу думал, что в видениях боли быть не может. И пытался проверять реальность происходящего. Может, в начале болезни так действительно можно было отличить бред от действительности. Но не теперь. Остальное оказалось сложнее вспоминать. Он с трудом сел, морщась от того, как неуклюже и одеревенело ощущается тело. Сердце тут же забилось быстрее… словно совсем отвыкло от любой активности с его стороны. И самое неприятное, что скорее всего так оно и есть. Эдвард Нигма сидел за столом, укутанный тенями и маслянистыми отблесками настольной лампы. За грязным окном стояла беспросветная темень, словно стекло накрыли черной тканью. Должно быть, уже давно за полночь. Или они с Эдом в глуши, где нет ни одного фонаря. Зрение немного плыло, пока Освальд заторможенно разглядывал деревянные облупленные стены, покосившийся шкаф, шаткий стол, над которым ссутулился Эдвард, вчитываясь в какие-то бумаги. Обстановка, вроде бы, смутно знакома, но Освальд все еще сомневался… очнулся ли он на этот раз окончательно. Наверное, сомневаться он будет всегда. — Освальд? — тихо окликнули. Шаркнули ножки стула. Эдвард устало поднялся, придвинул его на прежнее место. И шагнул ближе, педантично протирая очки. Неуместно тщательно. Вернув их на место, моргнул, чуть склонил голову набок. Глядя спокойно, почти без напряжения. От его аккуратной прически остались лишь намеки, однако даже отросшие волосы были тщательно прилизаны. Но одна прядь все-таки рассыпалась, соскользнула на лоб, и Эдвард с примесью отвращения вернул ее на место. Затем медленно подошел, сел на край постели, не отрывая взгляда от замершего Освальда. И вдруг потянулся к тумбочке и подал ему кружку. — Пей. А то все это закончится обезвоживанием. Освальд покорно принял прохладную керамику в пальцы. Руки немного дрожали, и он чуть не поперхнулся, стукнувшись зубами о край кружки. Эдвард с цоканьем придержал его руку и, положив ладонь ему на затылок, помог выпить. — Целое дело, — немного сухо улыбнулся. — Сколько я так провалялся? — хрипло спросил Освальд, как только Эд убрал кружку. От слов глотку начало першить даже хуже, чем до этого. — Долго. Но не слишком. — И в этот момент Освальд вздрогнул, почувствовав осторожное прикосновение. Осознав, что Эдвард от него руку не убрал, а просто переместил на спину. — Но это ничего. В прошлый раз было гораздо хуже, поверь на слово. Тогда ты первым делом попытался убить меня вилкой. Освальд мучительно, до слез закашлялся, сгибаясь пополам. Но успел извернуться и поймать Эдварда за запястье, когда тот вздумал помочь ему прокашляться. Затекшая спина хрустнула от этих неловких движений. — Не впечатляйся. Я тогда чуть не вывихнул тебе руку, так что квиты. До Освальда не сразу дошло, что Эд всего лишь пытается иронизировать. — Причем тогда ты вроде бы пришел в себя, даже говорил. А потом черт меня дернул дать тебе есть вилкой… — И что теперь? — еле слышно выдавил Освальд, все еще стискивая его холодную руку. Словно тот мог исчезнуть, хотя сидел так близко, что касался ногой бедра. Исчезнуть или… Напасть. И Освальд тут же разжал хватку, пугаясь своих мыслей. — А теперь кое-кто ест только ложкой, — с готовностью откликнулся Нигма. — А все лезвия пришлось отнять еще с самого начала. — Он опустил кончики пальцев на руку Освальду, воздушно пробежал прикосновением по ранкам. — Но этот кто-то все равно нашел железную линейку и… — Линейку? — Мне кажется, ты и ей убить можешь. Да и вообще чем угодно. Именно поэтому я одно время вовсе спал в другой комнате и запирал дверь. — Он ухмыльнулся, словно вспомнил нечто занятное. — Но после случая с вилкой ты и пальцем меня не тронул. — И тут же поправился. — Я о насилии, конечно. Не буквально. — Он говорил почти доброжелательно и так легко, будто его такие неурядицы ничуть не задевали. Будто привык. И соскучился по самой возможности… говорить. — Эд, — прервал его Освальд, заставив вскинуть взгляд. — Объясни, пожалуйста, что вообще происходит. — Хорошо, — Эдвард медленно кивнул. — Только сначала тебе нужно поесть. — И оперся ладонью о край кровати, собираясь вставать. — Это ждет, — резче, чем планировал, отрезал Освальд, хватая его за локоть. А в горле клокотало немое продолжение фразы, больше напоминающее мольбу. Не уходи. — Это не ждет, — раздельно проговорил Эдвард. В его голосе зазвучала металлическая жесткость, и Освальд приподнял брови, глядя на него снизу вверх — тот уже поднялся, и приходилось невольно тянуться, все еще сжимая его локоть. Пальцы съехали на рукав. Эдвард выдохнул, опустив плечи. — Пойми, нет гарантии, что ты долго пробудешь в себе. Надо успеть самое важное. — Он все-таки умел говорить с коробящей честностью. Внутри что-то тоскливо оборвалось. Страх прохладцей подступил к горлу. — Но самое важное не… — без былого запала, скорее по инерции продолжил Освальд. — Самое важное на данный момент — не дать тебе умереть, понял? — и теперь в его чеканном тоне Освальд уловил по-настоящему злое напряжение — надорванное, отдающее тисками ужаса. Ужаса безжалостного, того, что заставляет ночами не спать, шарахаясь из угла в угол и кусая пальцы. Или сидеть допоздна над книгами, силясь хоть как-то отвлечься. — И для тебя это, значит, важно? Вот как, — отвратительно хитро прищурился Освальд. Специально чтобы получить ответную шпильку. — Чего? — В чертах Эдварда отразилось замешательство, но тут же погасло, заменилось тоскливо-измотанным выражением. — Снова, да? — Он измученно выдохнул, припечатав лоб ладонью. Не замечая, как съехали очки. Помассировал виски. — Дай небо мне терпения… И обратился непосредственно к Освальду с примесью раздражения: — Если сейчас отключишься, я начну кормить тебя внутривенно. А теперь, пожалуйста, не действуй мне на нервы. И уже у порога, снова обернувшись: — И еще. Заговоришь об убийствах и мести — я привяжу тебя к кровати. И я не шучу. И тут где-то под сердцем сделалось легко. Впервые за все это время проснулась надежда: такого в кошмарных видениях ему еще не говорили. Чуть позже Эдвард заставил его съесть две тарелки чего-то мерзкого, но якобы нужного. Угрозами, уговорами и провоцирующими на рукоприкладство загадками. Безжалостно, но вполне успешно и без особой нервотрепки. Зато потом поил чаем. И рассказывал о происходящем, но явно не договаривая — словно счел нужным поберечь его нервы. Освальд стоически терпел и таблетки, и обтекаемую информацию, и даже советы, как себя вести и о чем думать, чтобы не провоцировать болезнь. Хотя пару раз в Эдварда все-таки прилетало подушкой. Тот невозмутимо ее поднимал, отряхивал и всучал обратно. Освальду определенно он нравился. И следующим вечером, валяясь у него под боком, Освальд думал, как с этим Эдвардом спокойно. Именно легко — будто когти, сжимавшие все в груди, наконец разжались. И ничто не имеет значения — ничто из того, что Освальд пережил в горячке. Нет, оно осталось, никуда не делось, и что-то внутри все еще стянуто шрамами… и едва подсохшими ранами. Но с этим можно жить, вот в чем дело. И при желании получать удовольствие от этой жизни. Освальд лениво хмыкнул. А почему бы и нет, если подыхать он пока не собирается? А значит, перенесет все. Эдвард покоил его голову у себя на груди, приобняв одной рукой за плечи, и читал какую-то книгу в мягкой обложке. Навесу она прогибалась в его пальцах, и он удрученно выдыхал, встряхивая ее каждые пару минут. Освальд косился на этот ритуал. Почему-то это казалось таким забавным. — Эд? — Что? — не отрываясь от чтения, отозвался Нигма. — Ты знаешь, у тебя единственного из всех прическа другая, — шутливо-нежно сказал Освальд. — Ни у кого живописного бардака не было. — Отлично. Я просто счастлив. — Однако по тону было ясно, что он не только Освальда понял, но и ответил отнюдь не на сомнительный комплимент. А на то, что Освальд до сих пор разгадывает худшую из загадок — где настоящее, а где выдумка. И даже кажется, что он уже близок к ответу. Ведь в кои-то веки Освальду по-настоящему хорошо. Не страшно, не больно, и даже дурного предчувствия, которое всегда мельтешило тенью, он не ощущал. И от того слабо улыбался, прикрыв глаза. С этим Эдвардом хотелось остаться. Он не был таким сахарно-ласковым или огненным, как некоторые Эды из его бредовых состояний. Но он был… настоящим. Похож на настоящего больше других. И несмотря на то, что в этой реальности у них остались только они сами и какие-то жалкие обломки былых сил… у Освальда замирало дыхание от желания, чтобы все это и было правдой. Но он редко получает то, что хочет так сильно.***
Освальду стало гораздо лучше. И приступы уже не настолько ломали. Эдвард даже прекратил издеваться и позволил ему брать колюще-режущие предметы в руки. Что внушало надежду. Конечно, если взять за истину то, что он наконец выпутался из своих иллюзий. А не погряз в новых. И эта мысль не давала ему покоя ночами. И все чаще он думал, что в этой игре ему не победить. Никогда.