Человек-Скала

А вы знаете, что есть такие люди, которых не может сломить даже время? Сильные духом, телом, принципами, они несут свое тяжкое бремя, не прося помощи, не обременяя близких проблемами. Я помню все так четко, словно мы познакомились только вчера. Спокойный, уравновешенный, флегматичный местами, заставляющий мое сердце замирать, стоило лишь хоть раз увидеть то жалкое подобие улыбки, которое ты позволял себе лишь изредка и только с самыми близкими. Иногда темные отросшие пряди выбивались из хвостика на самой макушке и падали прямо на глаза, мешая тебе работать. Никто и никогда не видел, чтобы ты открыто смеялся. Зато частенько жаловались, как метко оставлял комментарии к чужим соплям. Никто и никогда не видел тебя сломленным. Хотя я не раз наблюдал, как жизнь пинала корежила и уродовала, вырывая изнутри остатки человечности. Но чем мог ребенок помочь взрослому мужику? Вот и я не знал. Помню только твои крепкие объятья и тяжкий, полный горести вздох куда-то в плечо. Сейчас, много лет спустя, я понимаю, что это был едва ли не единственный акт доверия. То, что я бережно хранил ото всех долгие годы. То, что всегда оставалось где-то в глубине души, теплое и нежное. Полное боли, но такое искреннее, что слезы наворачивались. Я рос на твоих глазах, перенимая твои привычки и манеры. Даже сигареты курю те же. Только вкус другой. Потому что шоколад я ненавижу уже больше девяти лет. А как же раньше штырило с Капитана Блэка с шоколадным шлейфом. Ходил за тобой хвостиком на балкон, принюхиваясь, как токсикоман-одиночка. «В квартире курят плебеи», — суровая правда жизни, которая и по сей день является одним из столпов моих принципов. В твоем доме я проводил больше, чем в своем. Как сейчас помню, насколько бесило это мать, ведь сделать она ничего и никогда не могла. Первая попойка — символ пинка взрослой жизни — кончилась объятиями с идеально вылизанным до блеска, как кошачьи яйца, фаянсом. Ни вам опьянения, ни эйфории, только острое ощущение тоски где-то глубоко в душе. Оно нарастало, пока не выплеснулось во что-то страшное, глухое, больше похожее на скулеж. А потом меня пихнули в ледяную ванну. Я стучал зубами, хныкал, ревел, угрожал, матерился, за что получил по зубам. После всего этого безобразия было теплое одеяло и крепкие объятия. Как тогда, в детстве. И тихий шепот. Видимо ты думал, что я сплю и не слышу. Но пьяному море по колено. Самый большой и самый страшный подарок жизни: «Спи, мой любимый идиот.» Это был переломный момент, наверное. Иногда я замечал, как ты добр ко мне. Добрее, чем к окружающим тебя людям. Ругал за дело, а иногда даже баловал и частенько объяснял. Все подряд. В школе разжевывал предметы, бесившие меня, в институте — анатомию, которую я никак не мог сдать нормально из-за невнимательности. То, что я видел, слышал или когда-либо упоминал. Но все же никуда не деться от бича, который в народе называют аутизмом. Можно научить ребенка, но его рассеянность и сны, в которых он живет, не денутся никуда. Можно сделать из ребенка гения, но душа и тело всегда будут тянуться туда, где никто и никогда не побывает. Эти грезы будут тянуть ко дну тяжким грузом и лишь только их создателю решать, погрузиться в них или остаться в реальном мире, полном жестокости и гордого одиночества. Мать как-то при тебе в пылу ссоры сказала, что лучше бы я сдох, ненормальный. Даже элементарное запомнить не по силам. Никогда не видел такого взгляда. Полного жгучей ненависти, которую, казалось, вот-вот можно будет потрогать. Потом ты лично собрал мои пожитки, которых едва ли набралась дорожная сумка и увел с собой, сказав, что если ей что-то не нравится, может подавать в опеку, а потом в суд. И тогда женщина, подарившая мне целый мир, полный дерьма, впервые за тринадцать лет моей жизни промолчала. Больше я никогда ее не видел. Не потому, что избегал, а потому, что ей не было дело до выблядка, нагулянного от непонятно кого. Я так часто хотел узнать, кто же ей меня накапал. Но, почему-то, дальше мыслей дело не заходило. Так и повелось в нашей жизни. Моими прямыми обязанностями было учиться, убираться и готовить, а ты пахал как конь. Только живя под одной крышей двадцать четыре часа в сутки, я осознал, сколько ты работал. Приходил домой заполночь, ослабив столь ненавистный галстук, падал на диван практически не раздеваясь и несколько часов лежал прямо так. За это время до моего воспаленного усиленной учебой и надвигающимися экзаменами доходило, что главный добытчик вернулся, и тело двигалось на автомате: выползти, стащить с тебя хотя бы пиджак, вытянуть удавку-галстук, поднять с пола и повесить в прихожей брошенное в углу пальто, подобрать портфель с документами, которые наверняка притащил «дома доделать». И сесть на пол у дивана, прислонившись к нему спиной, прикрыв глаза. Потому что еще часа два измотанный организм будет отдыхать, невзирая ни на что. Сначала ты требовал, чтобы я ложился у себя. А потом раскрывал диван, цивильно застелив его пледиком, в который мы, сонные мухи, заворачивались с двух сторон, как сосиски, и спали в обнимку. Не было ничего правильней этих объятий. Не было ничего приятней, чем уткнуться спросонья носом в основание твоей шеи и тихо похныкивать на попытки растормошить и перетащить в постель. Помнится ты упрекал меня в том, что у меня не было друзей. Ни в садике, ни в школе, ни в институте. Правильно, что не было. Зачем мне общаться с деградирующими утками, когда у меня был кладезь знаний, сборник сарказмов и просто любимый до глубины души человек? Ловить себя на мыслях о любимом было странно, но не пугало ни минуты. Это была детская, наивная, платоническая любовь. Едва появившаяся на свет и крепнущая день ото дня. Я не понимал, почему ты считал это неправильным. Ведь существует много гомосексуальных пар. И разница в возрасте меня не смущала, да и ты себя стариком не считал. Было странно видеть, как ловишь мои задумчивые взгляды и пресекаешь все это на корню. Больно и немного обидно, но я думал, что все наладится. Искренне верил, что однажды что-то изменится. Но что-то сломалось в тот день, когда я признался. Когда познал вкус первого и последнего поцелуя. Я сам тебя тогда поцеловал. Как сейчас помню, огромные, удивленные глаза цвета грозового неба и робкий намек на ответ, тут же угасший, как истлевший огонек. У меня было так много привилегий, что даже твое удивление меня не шокировало так сильно, как исчезнувшие на следующий день вещи и появившиеся два конверта. В одном лежали результаты каких-то анализов, в другом — дарственная на квартиру и прочие документы. Ни записки, ни намека. Словно и не было тебя никогда. Видит Бог, я и сейчас не могу сказать, на кой-черт я открыл этот конверт. Хотя, наверное, ты на моем любопытстве и сыграл. Да, отец?..