Формальность

      Он любил грубо. Колкости, язвление, острые на слух фразочки, порой царапающие стенки чужой души снаружи, да так сильно, что приходилось долго выхаживать больные клетки, закрывая их тёмной ширмой и не пропуская никого. Он приказывал и подавлял, при этом стараясь каким-то образом быть принимающей стороной. Не было мягкости или нежности, была яростная, больше похожая на страсть любовь. Она накатывала волнами, и моменты, когда по воздуху разливались тёплые и нежные слова можно было сосчитать на пальцах одной руки. Его ярость часто затмевала остальные чувства, и каждое слово, брошенное в хлипкий воздух, было подобно удару тяжёлой булавы — такое же жесткое, грубое, и в такие моменты вовсе было не понятно, как себя вести, что делать, как отвечать, ведь непредсказуем был результат каждого ответного слова — быть может, он разозлится еще сильнее, или же наоборот, пламя потухнет и останется привычный тлеющий огонек.       Его любили иначе. Нежная, всепоглощающая любовь, с которой можно было любить за двоих. Ему прощали всё: истерики, битую посуду, сломанную мебель, вновь треснувшее сердце. Его любили платонически, позволяя общаться с каждым человеком, кто был дорог, пусть не всегда они и нравились, позволяя проводить с ними время и не предупреждать об отсутствии, потому что не за чем было это — итак знали, что не будет изменять, не буди делать что-то слишком противозаконное. Ему позволяли заниматься чем угодно, лишь бы это дело было по душе, лишь бы желание творить, создавать, проявлять себя не угасало, лишь бы это нравилось. Комплименты по поводу внешнего вида, похвала чему-то новому, умиление поведению — это все окружало его, отзываясь вокруг безмолвным присутствием даже тогда, когда он оставался один. О нем заботились так, как было дозволено — просьбы лечь пораньше, покушать что-нибудь, просьбы сфотографироваться, если слишком долго не виделись, запреты на вредную пищу или прогулки по городу, когда стемнеет, возвращение по темноте в одиночку. За него переживали, сто раз на дню будучи готовыми спросить, как он себя чувствует, стало ли ему лучше, или же по-прежнему плохо. Ради него бросали всех, оставляя возле себя только одного старого друга и его самого, не пропуская никого больше в дружеский круг. Его любили. Он этого не замечал.       Обрыв наступил во время очередной ссоры, замаскированный под обычный, будничный день, ничуть не тронутый другой погодой.       — Ты ведь нихрена не делаешь, серьезно! — он кричал, импульсивно взмахнув руками. — Твоё поведение ни в какие, нахер, рамки! Что, вот скажи мне, что ты, блять, сделал для того, чтобы удержать меня?! Что ты сделал для того, чтобы вообще быть со мной?!       В глазах человека напротив отразилось что-то невыразимое — воспоминания вихрем пронеслись в чужой голове, застревая там на долгое, долгое время. Вспомнилось, как они познакомились, как он был робок и нежен, трепетен, похож на мягкую, юную фиалку, которая только начала раскрывать свои лепестки. Если бы знали, чем обернётся это знакомство, насколько сильно под чужим воздействием изменится форма и окраска лепестков цветка, вероятно, и не было бы ничего вовсе. Оставлены были бы воспоминания и снимки, но он ничего-ничего не помнил бы ни об этих отношениях, ни о том, как все было. Может быть, так было бы и хуже, однако кто знает?       — Успокойся. Хватит орать, пожалуйста, — очередная просьба разбилась о железобетонное «нет», прерванное громким хлопком.       — Иди нахуй. Иди. На. Хуй. Ты меня заебал! — он в который раз вскрикнул, напирая на «оппонента».       — Иди сам, — тот выдохнул, прикрывая глаза. — Ты говорил, что с твоим отцом плохо обращались. И что теперь? Я чувствую себя твоим отцом. Ты не принимаешь или просто не желаешь принять чужую точку зрения, постоянно посылаешь. Меня это тоже заебало, знаешь ли.       — О, да ладно? Бедный-несчастный, все тебя обижают. Я такой плохой, вечно ору, вообще мучаю тебя, да? А у тебя ведь проблем столько, ужас!       — Пока, — речь была прервана несколькими шагами и открытой входной дверью квартиры.       Он фыркнул, как и всегда, и направился на выход.       — Ну, ты пытался, — протянул он, планируя, видимо, добавить еще что-то, но дверь уже закрылась.       Рука даже не повернулась закрыть дверь на замок и не дернулась позвонить мастеру, дабы заказать новый с единственным дубликатом ключей. Лазейка всегда оставалась, и всегда, в любой момент он мог вернуться, лишь бы знал и помнил, куда и как стоит постучать.       Он прошёл в ванную, опираясь на фарфоровую раковину и поднимая взгляд в зеркало. Щека полыхала ярко-алым отпечатком маленькой ладошки, просвечивая даже сквозь его щетину. Он достал из кармана телефон, не обращая внимания на фотографию, поставленную на заставку, и зашёл в контакты. Несколько мгновений потребовалось для того, чтобы найти нужный номер. «Вы действительно хотите удалить контакт „Детка“?» -Ок.- «Контакт успешно удален!»       Не понятно, зачем было это делать, ведь номер будто выжжен был на внутренней сетчатке глаза яркими солнечными бликами. Он вздохнул и потер горящую щеку ладонью.       Формальность.       Он прекрасно понимал, что стоит Стайлзу только написать, как не останется никаких сомнений по поводу того, чтобы простить и принять обратно. Тусклый, безжизненной взгляд серо-зеленых, почти болотных глаз столкнулся со своим отражением, и тяжёлый выдох раздался в тишине квартиры. Разбитое, покоцанное сердце билось на ладан, выстукивая каждое сказанное Стайлзом слово, было брошено оно сейчас или же в предыдущий раз. И все равно он знал, что примет обратно. Примет, как только услышит робкий, почти как раньше, стук в дверь, откроет, а на пороге окажется он, со своим вечно слишком яркими, большими, выразительными, такими любимыми карими глазами и уже давно привычной фразочкой:       — Привет? Прости, Дерек.