О людях и змеях

Вортигерн любил брата. Правда, любил. Убить его было так же непросто, как Эльзу. Почти так же непросто, как Катию - его драгоценную малышку, белую, как лилия, покорную, как голубка; последнее, что оставалось у Вортигерна. Артур на Утера ничем не походил: ни светлыми, словно речная вода, глазами, ни блекло-пшеничными волосами, ни наглой развязностью, ни плебейскими шуточками. Не пошел он и в мать - достойную, благородную даму. Вортигерну было досадно ее убивать, но что поделаешь: лес рубят - щепки летят. Нет, Артур ничем не походил на возлюбленного брата Вортигерна. Разве что спокойной уверенностью, каменной силой и властностью, которой никто не противился, потому что воспротивиться даже в голову не приходило. Король, сын короля. Глядя на него, Вортигерн невольно чувствовал себя паяцем. Артур иногда приходил к нему, в его маленькую келью, где Вортигерна держали скованным по рукам - руке - и ногам, не давая даже справить нужду самому. Стоял у тяжелой дубовой двери, смотрел - то одетый в богатое парадное платье, совсем непохожий на Утера и в то же время мучительно похожий; то весь чумазый, шелковая сорочка в черно-бурых пятнах и кое-где прожжена, рукава засучены до локтей. Сначала просто смотрел минуту-другую и уходил. А затем настал тот день, когда Артур с ним заговорил. Признаться, Вортигерн и не думал, что так обрадуется. Как будто он и без того не был унижен до предела. Артур никогда не говорил ни о чем серьезном. Весна пришла, викинги опять обнаглели, лето пришло, сэра Тристана куда-то понесло, осень пришла, рано упали холода, зима пришла, эля наварили еще больше прошлогоднего. Весна пришла. И опять. И опять. И опять. Спустя три весны племянничек наконец соизволил вытащить у него изо рта кляп. На время. - Зачем? - было первое слово Вортигерна за три с чем-то весны. "С чем" - он не знал. До того как Артур стал с ним словоохотлив, Вортигерн не мог вести счет времени: в его келье не было окон. Рот не повиновался, онемелый и будто заржавелый, уже очень долго открывавшийся только для того, чтобы поесть. - Что - "зачем"? - спросил проклятый, отвратительно невозмутимый Артур. Вортигерн... готов был ему руки целовать за то, что с ним наконец разговаривают. По-настоящему, а не - "встал", "сел", "жри давай, твое величество, гы-гы". И ненавидел его за это мерзкое, унизительное чувство... да и себя заодно. - Ну? - Артур, кажется, заскучал. Подожди, пытался сказать ему Вортигерн. Я не могу так быстро, я почти разучился говорить. Зачем держишь меня в этой клетке, обездвиженного и обезъязыченного? Зачем оставил в живых? Зачем вытащил кляп, племянник? Но изо рта вырывается только позорное мычание. А ведь когда-то Вортигерна называли златоустом - сам брат называл, непобедимый в бою, но избегавший ученых бесед и не владевший тонким искусством плетения словесной паутины. Артур, кажется, угадывает и без слов - хотя Вортигерн и сам-то не уверен, о чем спрашивал. Его взгляд похож на каменную стену - за ним не видно ничего, и кривая трещина усмешки - лишь трещина, за которой еще три фута камня. - Видишь ли, дядюшка, - Артур непринужденно стряхивает с рукава опилки, - одна мудрая женщина как-то показала мне, что даже змея может... пригодиться. В определенных обстоятельствах. - А не слишком рискуешь? - Вортигерн пытается усмехнуться поядовитее, и у него, кажется, выходит. Он не уверен - он очень, очень давно не улыбался. Артур позаботился найти для него хороший кляп. - Рискую, конечно, - Артур безмятежно пожимает плечами. - И то правда,  вернее было бы для начала вырвать у змеи все зубы. Выколоть тебе глаза, отрезать язык, вторую руку... Ноги, так и быть, одной хватило бы. Но я же не такой подонок, как ты, правда, дядюшка? Даже ушей никогда в жизни не резал - только глотки. А, и еще бороду однажды. - А толку тебе было бы с меня такого? - хмыкает Вортигерн. - Тоже верно, - покладисто соглашается Артур. - Но вообще-то все считают, что с тебя будет больше всего толку, если тебя придушить и закопать где-нибудь под кустом. Хоть крапива вырастет, сгодится слуг драть. - Так что же не придушишь? - светски интересуется Вортигерн. - Родственные чувства, должно быть, - разводит руками Артур с широкой, неприкрыто издевательской улыбкой. - Сиротинушка я: отца-мать убили, один дядя и остался. - Артур! Эй, Артур! - зовут из-за двери. Вортигерн поднимает бровь, услышав фамильярное обращение к королю, но задать вопрос не успевает: Артур сноровисто затыкает ему рот кляпом, на прощанье похлопав по заросшей щеке. Дверь кельи с грохотом затворяется за ним, шаги стихают вдали. Вортигерну хочется кричать - да нечем. Он никогда в жизни никого не ненавидел так, как Артура. Он никого в жизни не ждал так, как Артура. Но Артур все не приходил, и в конце концов Вортигерну начало казаться, что тот разговор ему померещился. Возможно, он наконец-то сошел с ума. А затем Артур... пришел. И вынул кляп, и говорил с Вортигерном, и Вортигерн ему отвечал, а Артур отвечал Вортигерну в ответ. Его держали постоянно полуголодным - чтобы не замышлял козней, отъевшись и окрепнув, и это было Вортигерну понятно, и к непрестанно сосущему под ложечкой голоду он уже почти привык. Но прежде Вортигерн и представить себе не мог, что возможно так изголодаться по словам. По беседе с настоящим живым человеком, не тенями из его бредовых видений, что преследовали его неотступно - нашептывая, подзуживая, укоряя. Однако главное счастье ждало впереди - такое дикое, огромное, необъятное, что Вортигерн чуть не сошел с ума. Ему позволили помыться. И то сказать, вони много лет не мытого тела в конце концов не смог выдержать даже вышибала из борделя. В келью притащили большой чан, ведрами натаскали кипятка и студеной колодезной воды. Вортигерн таращился на пар, поднимающийся над чаном, и все никак не мог поверить, что - вот-вот сбудется. Кажется, он даже о короне, даже о чародейской башне так не мечтал, как о том, чтобы погрузиться в эту воду, черно поблескивающую под тусклым светом факела. Ему привели слуг и брадобрея, с него сняли цепи - не все, только часть, чтобы мог шевелиться сам. Срезали с него смрадное полуистлевшее тряпье, оставив кляп, и повели по холодному каменному полу, бряцающего оковами и боящегося вздохнуть, чтобы чудесный мираж не развеялся дымом. Артур сам помог ему забраться в чан - он тоже пришел, проследить, чтобы Вортигерн не вздумал ничего выкинуть. Но Вортигерн и не собирался: ему было не до того. Погрузившись в обжигающую воду, он не сумел сдержать стон наслаждения. Сладко, сладко было вновь ощутить тепло после долгих лет неизбывного холода. Вортигерн подумал было о том, как придется вылезти из чана, расстаться с благословенным теплом, и содрогнулся, прогнав эту мысль. Намерзнуться он всегда успеет, к чему же думать об этом сейчас, когда он так бесконечно счастлив? Слуги быстро, без лишней заботы оттерли его до скрипа, а брадобрей остриг отросшие до лопаток волосы и сбрил длинную запутанную бороду, обнажив розовую шелушащуюся кожу. Вортигерн лениво обрадовался: теперь какое-то время в проклятой бороде не будет гнить оброненная еда. Сам он не любил растительность на лице именно из соображений чистоты, всегда брился до шелковой гладкости. На краткий миг он даже почувствовал себя прежним. А затем, спустя до боли краткое время, его выволокли из чана, без особого бережения обтерли и расковали, чтобы одеть. Чистая рубаха, чистое исподнее, чистые штаны. Видит Бог, не было на земле человека счастливее, чем Вортигерн в этот - вечер? Утро? Ночь? Он столько лет не видел солнца, что сомневался, не ослепнет ли при виде его лучей. Артур наблюдал за ним все это время из угла, опершись на стену и играя желваками. Он покривился, впервые увидев наготу Вортигерна, и тот не удивился: ребра и бедренные кости его жутко проступали, обтянутые иссохшей кожей. Мог ли этот смердящий скелет вызвать что-либо, кроме отвращения? У Вортигерна - нет. Но он удивился, услышав отрывистую команду: - Закуйте так, чтобы мог идти. Что это? Неужели племянник решил-таки казнить его, а купание было затем, чтобы не выглядеть в глазах подданных зверем, доведшим родного дядю до столь ничтожного состояния? Но Вортигерну, по правде говоря, было почти все равно: сегодняшнее блаженство стоило того, чтобы отдать за него жизнь. Тем более он удивился, когда Артур, шепнувший что-то служке, сам повел его по переходам замка (вечер, на дворе стоял вечер, летний, теплый, томный, наполненный дыханием роз и пересвистом соловьев, и полный месяц тяжело висел в небе, круглясь серебряными боками) и привел - не к лобному месту, не на плаху. Покои были малы и бедны по сравнению с королевской спальней Вортигерна, но после его кельи они казались огромными, роскошными и нестерпимо светлыми. - Будешь жить здесь. Стражу утрою, так что без фокусов, - отрывисто бросил Артур. Вортигерн вопросительно помычал. - Учти, это ненадолго, - предупредил его Артур, снимая кляп. Но у Вортигерна был только один вопрос: - Почему? Положительно, Артур делал его поразительно красноречивым. - Я же не такой подонок, как ты, дядюшка, - сказал Артур. Вернул кляп на место и ушел, а Вортигерн остался обживаться. О, как это было сладко - вновь спать в кровати, на мягкой, чистой, благоуханной постели. Вортигерн начал подозревать, что вскоре умрет от счастья. Если так, то это была бы неплохая смерть. Артур его хотел. Вортигерн знал силу своей красоты - когда он был юн, ни один человек, мужчина или женщина, не мог взглянуть на него и не задержаться взором на его лице. Или не лице (от таких обычно бывало или много веселья, или много проблем). С годами он постарел, похудел, подурнел, но красота его все же почти не утратила своей разрушительной силы. Артур на него смотрел - облизывал взглядом, преследовал глазами его рот, руки, бедра. Вортигерн был в этом совершенно уверен - взор Артура палил неотступно, ощущался языком пламени на коже. Вортигерну это даже льстило: он всегда любил чужое внимание, восхищение, преклонение. Сын и брат королей, могучий маг и блестящий оратор, учтивый собеседник и красивейший среди рыцарей двора, он никогда не испытывал недостатка внимания. Сперва его любили, и это грело. Затем его стали бояться, и это пьянило. Стражники Артура его просто презирали, и это было... неприятно. Поэтому сперва Вортигерн радовался, когда Артур приходил к нему - теперь уже часто, едва ли не каждый день, - вынимал кляп и принимался рассказывать новости или зубоскалить, а раз или два даже спросил совета. Вортигерн благосклонно отвечал, изящно шутя, высказывая дельные мысли и тонко насмехаясь над неотесанным племянничком. Замечал ли Артур эти насмешки? По его виду было сложно сказать. Его собственные подколки были и грубее, и острее, и ядовитее, но, учитывая воспитание Артура, их вполне можно было бы счесть почти... дружескими? Теперь Артур позволял Вортигерну регулярно принимать ванну, не ограничивал в еде, не обижал сам и не позволял обижать своим слугам. Вортигерн долго думал почему - и пришел к очевидному выводу; и приготовился защищаться. Но Артур его не трогал, только палил своим немигающим взглядом. Он ни разу не попытался приблизиться или прикоснуться к Вортигерну, кроме как для того, чтобы снять и надеть кляп, и Вортигерн мог бы подумать, что ошибся в своих предположениях, если бы не этот взгляд. Жестокий и неминуемый, как тавро, он будто кожу с Вортигерна снимал - медленно, лоскут за лоскутом. Преследовал его неотступно, даже когда Артура не было рядом. Однажды его не было рядом почти три месяца. Вортигерн чуть с ума не сошел... еще больше прежнего. На войну, на войну уехал король, поставив вместо себя самого скользкого ублюдка в королевстве, и долго не возвращался, и почти месяц никто не знал, что с ним: убит ли, ранен или в плену. Тогда-то Скользкий Уилл и повадился наведываться к Вортигерну. Приходил, садился и начинал молчать, разглядывая его с безжалостным любопытством. Кляпа он не вынимал. Лишь однажды сэр Уильям разомкнул рот, спросив: - И почему он тебя не убьет, а, твое бывшее величество? Зачем ты ему сдался? Вортигерн поднял на него измученные глаза. Уилл был сер с лица - Вортигерн узнал на его лице следы бессонницы и тоски, давно и прочно ему знакомые по своему собственному отражению. Но у него не было сочувствия для Уилла: прежде Вортигерн презирал этого пронырливого выскочку всеми фибрами души, однако в последнее время его собственная тоска усилилась настолько, что в душе больше не осталось места ни для чего другого. Проклятый Утеров сын - въелся под кожу, клещом впился в сердце. Почему, почему Вортигерн не мог без него дышать полной грудью? Тогда-то Вортигерн твердо решил: он допустит Артура до себя. Он позволит сыну своего брата утолить эту преступную страсть - если так нужно для того, чтобы Артур оставался с ним. - Ба, дядюшка, - говорит Артур, брезгливо, с неприятным изумлением, - да ты еще большее дерьмо, чем мне казалось. Ложь. Ложь, ложь, ложь. Или так, или Вортигерн больше ни в чем не сможет быть уверен. Потому что Артур смотрел на него. Смотрел, как те, другие. Потому что велел его откормить, потому что говорил с ним... Потому что поцеловал его руку, прежде чем отсечь ее. Артур отталкивает его - вернее, отодвигает от себя, с отвращением, но не причиняя боли. Смешной мальчишка. Никто никогда не мог остановить Вортигерна - даже сам Артур. Он искалечил его, отрубив ему руку, несколько лет держал в темнице, он до сих пор не снял с него оков и кляпа - но Артур не убил Вортигерна, а значит, он проиграл. Вортигерн знает силу своей красоты, своего взгляда и жгучего шепота. Ни одна женщина, ни один мужчина не могли ему отказать, и Артур не исключение: Вортигерн всем телом прижимается к нему и чувствует, что побеждает. Это тоже магия, умение одними лишь глазами и голосом доводить до исступления, и порой она дает власть большую, чем чародейство, чем золото и оружие. В свое время Вортигерн в совершенстве постиг эту науку, и когда Артур, кривя и кусая губы в безуспешной борьбе с собой, бросает его на кровать и овладевает им - поспешно, грубо и до боли сладко, - распростертый под ним Вортигерн чувствует себя единственным победителем в этой комнате. Затем Артур уходит, наскоро оправив на нем одежду, и не возвращается месяц. Первые три дня Вортигерн спокоен и уверен в себе. Он знает: скоро Артур приползет к нему на брюхе, как щенок, умоляя о ласке. Через неделю он начинает беспокоиться. Он дни и ночи напролет ходит по своей комнате, не замечая солнца и дождя за окном, и кандалы у него на ногах мерно позвякивают - как в тот вечер, когда Артур мерно вбивался в его тело, кусая губы и осыпая шею, плечи Вортигерна быстрыми острыми поцелуями, горящими от ненависти и бессилия. На третью неделю Вортигерн перестает есть, и когда стражники пытаются впихнуть ему в рот жаркое, он лишь упрямо твердит: "Позовите Артура". На четвертую неделю Артур наконец приходит. Его лицо холодно, а взгляд устремлен куда-то в сторону. - Что же ты за тварь такая, дядюшка, - говорит он наконец. - Портишь все, чего касаешься. - Тебе не понравилось? - улыбается Вортигерн, подходя ближе. Артур отшатывается, но огромным усилием воли остается на месте. Глупый гордый мальчик, теперь ты мой. - Какая же ты ядовитая змея. Надо было сразу отсечь тебе голову, - говорит Артур с горечью, и Вортигерн тихо смеется, увлекая его на кровать. Мой мальчик. Только мой. Вортигерн узнает о женитьбе Артура через полтора месяца - по следам на его спине. Вортигерн знает, как выглядят царапины от его ногтей на коже Артура, и это не они. - Кто? Кто?.. - спрашивает он, шипя как змея и трясясь от злости. Не будь он так зол, он стыдился бы собственной несдержанности. Он никогда не требовал от Артура верности, потому что и без того знал: Артур принадлежит ему. Видеть, что это не так... больно. Тогда-то он и узнает о женитьбе. О, он помнит эту неделю: шум праздненств доносился даже до его покоев, а Артур не приходил к нему целых три дня. - Кто она? - требует Вортигерн сдавленно. Этой женщине не жить, думает он. Он раздавит ее, уничтожит, сотрет в порошок. - А тебе-то что? - но Артур улыбается. Тепло, нежно, как никогда не улыбался Вортигерну. И тот понимает: Артур думает о ней, - и впервые чувствует себя по-настоящему побежденным. Из-за стены доносятся голоса. Вортигерн сегодня в дурном расположении духа: вчера Артур его сильно помял, да еще и сказал, что сегодня не придет. Тем не менее он прислушивается. - Столь многочисленная стража... Позвольте полюбопытствовать, ваше величество: что за этой дверью? Уж не сокровища ли? - доносится хорошо поставленный баритон с легким иностранным акцентом. - Отнюдь, - хмыкает Артур. - Всего лишь одна очень ядовитая змея. - Ядовитые змеи всегда самые красивые, - весело говорит баритон. - Любите змей, ваше величество? - Да кто ж их любит? - отвечает Артур, и голоса отдаляются, оставляя Вортигерна в звенящей тишине. Вортигерн ненавидел Артура. Правда, ненавидел. О, если бы вызволиться из пут, вновь спуститься в потаенный подвал, ударить в колокол... С каким удовольствием Вортигерн выменял бы колдовской дар сирен на горячую кровь Артура - прежде попробовав ее на вкус: так ли сладка, как ему порою казалось в исступлении страсти. Какую власть дала бы ему эта кровь! Невиданную, неслыханную, большую, чем кровь Эльзы и Катии вместе взятых! Но подвал был далеко, а Артур - рядом,  давивший своим весом, будто каменным грузом, стегавший словами-хлыстами и клеймивший тавром своего рта. А затем он уходил, и становилось еще тяжелее... и за это Вортигерн его ненавидел больше всего.