Башня

Уходил этот год, унося старые заботы и ведя за плечом новые тревоги, и с ним, казалось, уходило что-то из хозяина тронной залы Камелота — медленно, незаметно, невозвратно, капля за каплей впуская на свое место страшное, черное, чужое. Год за годом Мерсия наблюдал, как проклятое колдовство выпивает молодость, красоту, достоинство его короля. Идеальное лицо посерело и обрюзгло, глаза отяготили огромные мешки. О, эти холодные серые глаза, взглянуть в них — что окунуться в ледяную реку. Мерсия помнил, хорошо помнил, каково это — чувствовать на себе их улыбку, хоть это и было так давно. Когда-то король любил его — в иное Мерсия верить отказывался. Когда-то король, тогда еще всего лишь принц, щедро дарил его своей близостью, называя лучшим другом и вернейшим товарищем. В покоях Мерсии король... тогда еще просто Вортигерн... называл его и по-другому, и звук его слов Мерсия до сих пор бережно хранил в памяти. Король, его полусумасшедший король, помешавшийся на своей власти, на проклятой башне, — король Англии уже не был его Вортигерном. Уже не дарил его ласковыми взглядами, сменив благосклонность на открытое презрение — за что? За то ли, что Мерсия так покорно выполнял его волю, так верно ему служил? И все равно этот король, от которого теперь постоянно тянуло гнилым запахом лихих чар, — все равно он был повелителем сердца и мыслей Мерсии, даже когда вытирал об него ноги, даже когда Мерсия не узнавал Вортигерна Пендрагона в этом жестокосердном чародее с душой, выпитой его собственным колдовством. Больно это было, больно — глядеть на чужого своего короля: жестокие ножи вонзались в сердце каждый раз, когда его Вортигерн смотрел сквозь него, как смотрел бы на последнего кухонного служку. Но страшны ли истинной верности подобные испытания? Давным-давно, среди горячих мокрых простыней, Мерсия сложил присягу своему блистающему принцу и с тех пор ни разу не подумал отказаться от нее, даже когда его больное, всесильное чувство раз за разом пригибало его к земле, душило его и вынимало сердце. Он, рыцарь Камелота, раз и навсегда выбрал себе господина и сюзерена, презрев вассальную клятву королю, чтобы возвести принца на трон, и никакие муки не заставили бы его отказаться от этого выбора. Его любовь, его верность, его честь для него были одно — прекрасный его, безумный король. Все еще такой смертельно прекрасный, несмотря ни на что. Странно было называть короля по имени — но не страннее, чем "дядей". Впрочем, Артур, наверное, не смог бы заставить себя считать короля своим родственником, даже если бы захотел. Шлюхи из борделя, шваль с улиц Лондиниума — вот кто был его настоящей семьей, а не мразь на троне, отобранном у собственного брата. В общем-то, Артур до сих пор не определился, как относиться к королю... то есть Вортигерну... то есть дяде. В борделе, в то славное время, когда никакие дела государственные его еще не касались, Артур не очень-то задумывался о том, кто правит страной. Король был чем-то вроде игрушки из кукольного театра, разодетой в яркое тряпье и достававшейся из ящика только по праздникам. То есть Артур знал, что нынешний король убил прежнего законного властителя и его королеву, что правитель из него не милостивый и не щедрый, а именем его творятся злые дела. Но пока эти дела не касались Артура и его девочек, какое ему было дело до короля? Вортигерном король стал для Артура, когда по его знаку нож вспорол горло одной из его семьи. Настоящей семьи, к которой этот... брат его отца не имел никакого отношения. Он был красив и величествен в своей броне и короне, этот убийца, но теперь Артур готов был сдохнуть прежде, чем назовет его своим королем. Если только каким-то чудом останется жив, поклялся Артур, он убьет эту мразь. Как крысу, потому что достойной смерти Вортигерн Пендрагон не заслужил. И все-таки они с... дядей были очень похожи — глаза, носы, профили. Артуру и смешно, и мерзко становилось при мысли о том, что на мерзкого дядюшку он куда больше походил лицом, чем на собственного отца. Но Артур был кряжист и широкоплеч, а дядюшка — строен, несмотря на годы. На статую он смахивал, его любезный дядюшка, — и лицом, и телом, и сердцем. Им можно было бы любоваться, если бы душа у него не была такой гнусной. Артур мог бы усомниться, есть ли вообще у дражайшего дядюшки душа, пока не увидел его испуганным. Широко распахнутые светлые глаза, бледное лицо в красной змеиной крови — странное дело, на миг некороль показался Артуру совсем юным. В этом Вортигерне легко было узнать того молодого блистательного рыцаря, облик которого так долго был похоронен в памяти Артура. Отец так любил его, вспомнил Артур. Всегда прислушивался к его мнению в первую очередь. Дядюшка Вортигерн мало внимания уделял сыну брата, далекий, сияющий золотым шитьем одежд и белозубой улыбкой. О нем, должно быть, уже тогда шептались при дворе из-за его самоуверенности и влияния на короля, которые не всем были по нраву, но за собой Артур помнил только восхищение. Дядюшка был скор на улыбку, на острое слово, а его уверенности хотелось подражать. Многие косились на принца-мага, но многие и ходили за ним по пятам, впитывая каждое слово. Артур бы тоже, верно, ходил, не будь он тогда так застенчив и обращай на него дядюшка чуть больше внимания. Артур вспомнил себя, молчаливого мальчика в королевской мантии, и усмехнулся. Столько всего переменилось — сам он изменился до неузнаваемости, и дядюшка больше не казался ему идеалом рыцаря Камелота, отнюдь. Но сложно было удержаться и не поцеловать его руку, бессильную, больше не способную причинить вреда. Артур и не противился этому желанию: все-таки дядюшка ему кое-что задолжал, и поистине это была невеликая плата. Пусто, пусто было в душе, и темно было вокруг, но не темнее, чем в сердце Вортигерна. Право же, если бы любезный племянник сейчас проклятым Мерлиновым клинком вырезал ему сердце, тьма из него разлилась бы черным озером и захлестнула Камелот, поглотив всех... победителей. Должно быть, они радовались его падению. Должно быть, в его тронном зале сейчас пели и плясали, как во времена Утера. Должно быть, сам... племянничек со своей королевской свитой из бордельных шлюх и уличного отребья сейчас пил за свою победу, со стуком опуская кубок на старинный стол, за которым Вортигерн прежде собирал совет. О, щенок, как же он заблуждался. Пусть Артур победил — но Вортигерн не был побежден, отнюдь. Пусть он лишился правой руки, а под сердцем у него гнила смрадная рана, пусть башня его жизни разрушена, а королевство пало, пусть верные сложили оружие — да и кто из этих верных был по-настоящему верен? Разве что Мерсия, несчастный глупец, — пусть сам Вортигерн был закован так, что ни шевельнуться, ни вздохнуть, а уж о магии и речи идти не могло, но у него оставался он сам, и, видит Господь, это было немало. Вортигерн верил в это, даже когда разуверился в Божьей милости. Да и вправду ли видел Господь, какие муки терпел Вортигерн в этом каменном мешке, куда не проникал свет солнца и луны, дуновение свежего ветра? Но даже перестав надеяться на промысел Господень, Вортигерн упрямо продолжал надеяться на самого себя. И он дождался. Ненавистный Утеров сын сам пришел к нему, сам достал изо рта кляп, сам открыл врата своей гибели. О, Вортигерн отлично умел очаровывать, уговаривать, убеждать. Щенок Утера не смог бы долго противиться его медовым речам, даже будь он вдвое старше и вдесятеро умнее. Вот только... мог ли Вортигерн ожидать, что сам будет так радоваться его приходу? Стражники всегда относились к Вортигерну с брезгливой опаской, но в последнее время стали его шарахаться. И то сказать — не по себе, наверное, когда закованный, немой узник то и дело смеется сдавленным смехом сквозь изжеванный кляп. А Вортигерн всего лишь думал о том, как же дражайший племянник похож... на его башню. Мучительным ожиданием, одержимостью, не дающей заснуть, впился он в сердце Вортигерна, и порой тот даже забывал, что в конце Артура придется убить. Это будет больно, думал Вортигерн. Может быть, больнее, чем с его отцом. Но это будет еще не сейчас — да и Вортигерн хорошо умел приносить жертвы. А пока жертва была еще не готова к закланию, почему бы не взять от нее все остальное? За стеной раздались шаги — глухие, тяжелые, они нескончаемо долго приближались и наконец остановились. По телу Вортигерна пробежала дрожь: он знал звук этих шагов, всей кожей чувствовал того, кто стоит за тяжелой дубовой дверью. Так ждал, так жаждал его прихода — ведь больше ничего другого ждать не оставалось. Раздался согласный топот охранников, звякнули ключи, и дверь распахнулась. Вортигерн потянулся к ней, вглядываясь во мрак. И он увидел — высокий сумеречный силуэт в зыбкой полутьме. И Артур вошел. И вспыхнуло пламя.