Хороший мальчик

Он выковыривает зуб из десны, а десна не поддается. Он десну ногтями, а ногтей мало осталось – два, один, и еще один. Толкает зуб языком, давится кровью, плюет под ноги. В одиночке, маленькой, тесной, как шкаф, воняет испражнениями, немытым телом. Его бы вырвало, но рвать больше нечем – желудок спазмирует желчью, желчь подскакивает до горла и падает вниз, забираясь обратно. Капсула маленькая, темная, он жмурится и кусает ее – времени мало, в двери уже поворачивается ключ, крики тюремщиков похожи на сиплые вопли чаек. На острове было много чаек. Бабушка говорила, чайки – это крысы с крыльями. Капсула театрально хрупает на зубу, кусает язык. Мама сказала, будет больно. Конечно, его готовили к боли. Конечно, готовили долго, били стенкой и об стенку, но китайцы, китайцы открыли ему новые горизонты. Он и не знал, что может надсадно реветь, навзрыд, мотая головой, так, чтобы сопли и слезы текли по лицу, в ост-индской жаре спекаясь в корку; уроки прошли даром, ученик британскому спокойствию так и не научился. Здесь он узнал, что может вопить, скулить, икать, сучить привязанными ногами и руками, обмочиться, обделаться, терять сознание минуту через минуту, умолять прекратить – делать, все что угодно, только бы не выдавать мамочкины секреты. Кто хороший мальчик? Ты хороший мальчик. Хьюстон, у нас хороший мальчик! Его готовили к боли, а китайцы показали ему, наивной институтке, что такое живая боль. Та, которая у тебя везде, во всем теле, под кожей, в каждой клетке кожи, в каждом нерве, каждом зубе, боль, от которой даже по полу кататься не можешь, только лежишь и орешь, как раненный кит. Тюремщики, маленькие, желтые, хватают за руки, тащат по коридору, и бросают на полпути; он проглотил. Сначала горько, потом белая вспышка: обожгло сверху донизу. Он и не понимает, как ему больно, пока не сглатывает. Все начинается с головы, да. От самого темечка, поседевшего уже больше, чем наполовину. От темечка до сжавшегося ануса боль пронизывает его, как молния. Он задыхается, не может дышать, не понимает, что во рту; зубы оседают на языке похмельной кашей, крюк вонзается под глаз, в желудке разрастается шипованный куст. Он открывает рот и его блюет метра на полтора вперед кровавой кашей, с ужасом глядя на дело анатомии своей. Ужасаться, все же, приходится недолго. Он чавкает, чмокает и снова блюет, еще дальше, уже красно-черным. Во рту горит, горят кишки, горит глотка, вместо криков вырываются только хрипы. Ноги и руки дергаются в разные стороны, он подскакивает на животе, колотит ладонями по месиву, в которое превратилось его фонтаном выходящее нутро. Хрип становится низким, страшным, как у умирающего зверя, а в голове колотится безумие, тоненьким, детским голоском причитая: «Мамочка, мамочка, забери меня отсюда!»