Лабиринт отражений

Дарий склонил голову, позволяя волосам полностью закрыть изувеченное пытками лицо. Он устал. Даже ненависть больше была невластна над плененным персом, только неподвижная, отчаянная усталость сковывала все его тело. Дарий знал, что за ним никто не придет. Знал, что обречен провести последние свои дни здесь, во мраке и сырости, что умрет, не увидев солнца. В ледяном удушье подземелий не было места надежде. Даже слабому ее отблеску. Иногда Дарий думал, что все с ним случившееся - наказание богов. Он не был хорошим человеком, и крови на его руках скопилось порядочно. Он воевал с греками, и сам вид этих чуждых ему людей, один лишь резкий звук греческой речи вызывал перед глазами пелену ярости. Дарию были глубоко отвратительны Микены с каждым их жителем, зной улиц, пестрота, женщины, сам горячий, пропитанный благовониями дух этого города. От запаха масел кружилась голова и тошнота подкатывала к горлу. И здесь, на чужой ненавистной земле, суждено сгнить в темнице ему, Дарию, великому воину, преданно служащему своей стране. Когда-то безумно давно одна эта мысль вызывала кипящий гнев, а теперь... О, какая великая ирония!.. Не стрелы и копья, не меч неприятеля, не тяжелая болезнь, а время убивало Дария. Мысль о смерти от старости никогда еще так не пугала плененного перса. С детства Дарий отличался от своих братьев - сильный, ловкий, крепкий и красивый, он быстро справлялся с любой работой. Дальше всех он мог метнуть копье, и оно всегда попадало в цель. Зорче были глаза его, тоньше слух, крепче других он был телом и волей. Многие пророчили Дарию великое будущее, но все они были слепые глупцы, ведь путь его окончился так - в плену, без малейшей надежды даже на смерть. Его долго пытали, но он не выдал своих тайн. Ненависть крепла в нем с каждым шрамом, с каждым новым увечьем, но и она перегорела, оставив лишь жирный холодный пепел – собственная судьба больше не заботила Дария. Он с трудом вспоминал даже свое имя, сделавшись ко всему безразличным. Шум наверху заставил пленника тяжело поднять голову. В темницах редко что-то происходило, даже мучители не появлялись уже очень давно. Дарий почти хотел снова ощутить раздирающую нутро боль, лишь бы увидеть хоть одного человека. Заскрежетали двери, послышались шаги. Одни - тяжелые, отдающие металлическим латным звоном, вторые - легкие, почти неслышные. Тяжелые замерли у входа, послышался глухой стук - стражник три раза ударил древком копья об пол. Дарий повернул голову на звук - безумно хотелось увидеть хоть полосу солнечного света. Легкие шаги приблизились, послышался шорох ткани. Дарий всмотрелся в человека, замершего у камеры, жадно запоминая его черты. Это была женщина, высокая и царственно-красивая. Ее волосы, забранные в сложную прическу из кос, блестели синим в полумраке темниц, мягкая кожа словно источала сияние, а узкие ухоженные кисти, никогда не знавшие труда, покоились на животе. Полупрозрачное платье из безумно дорогой ткани плотно облегало фигуру, и Дарий невольно засмотрелся на высокую молодую грудь с неожиданно маленькими темными сосками. В темных глазах гречанки плескался ужас, заставивший Дария едва заметно улыбнуться. Она прижала ладонь ко рту, словно бы в приступе дурноты, а потом бросилась прочь, оставив после себя столь ненавистный запах благовоний. ~оОо~ Маринетт задохнулась и прижала руки к животу. Казалось, даже кожа еще помнила обжигающий жар песков Нехена, а в сознании отчетливо плескалась боль. Первым, что она увидела в своем новом рождении, были запавшие бесцветные глаза под прядями слипшихся длинных волос. В этих глазах была мука. И это снова был Кот. Маринетт бросилась бежать, оставляя душное подземелье позади. Ей попадались на пути люди, но никто не останавливал ее, никто не спрашивал. Только когда ноги совсем перестали слушаться, Маринетт присела на теплую землю. Она забежала в виноградник. Крепкие и узловатые шершаво-коричневые лозы покоились под буйной зеленью молодых побегов. Кое-где виднелись тяжелые, крупные гроздья, подвязанные полосами белой ткани. Меж рядов шли прямые утоптанные межи, постепенно теряющиеся к горизонту. Высокое и чистое небо было пронзительно синим, а воздухе едва уловимо пахло морем. Она не знала, что делать. Еще секунду назад, прижимая ладони к незаметному животу, Маринетт думала, что ненависть к Коту из нее уже ничем не вытравишь. Он убил ее ребенка. Убил жестоко, убил, ни на секунду не задумываясь. Она готова была сама с него кожу содрать. Ногтями. И всё же Маринетт не могла смотреть, как его пытают. При всей своей ненависти, при всей своей клокочущей бессильной ярости, она не смогла бы увидеть его смерть. Маринетт разрывало бессильной яростью, но с каждой секундой в этом новом мире она все яснее понимала, что не может его ненавидеть. Только не такого - измученного, сломленного, плененного, иссеченного плетьми чужеземца, умирающего в темницах. Даже Коту после всего, что он сделал, она не могла пожелать подобного. Только не так. Она проклинала себя за то, что уже готова была спасать его, презирая, мучаясь чувством вины, но спасать, наплевав на все им содеянное. Маринетт так хотелось увидеть его страдания, но в итоге она оказалась катастрофически к этому не готова. Маринетт сжала кулаки и, зажмурившись, сбежала от своих мыслей единственным доступным ей сейчас способом - в воспоминания другой себя. Они пришли спокойно, очень... осознанно. В прошлый раз Маринетт не поняла, как и когда она успела так смешаться с Сотис. Теперь же она сама приняла решение впустить прошлую жизнь в свое сердце, надеясь почему-то найти там ответы. В этом рождении ее звали Метида. Ей повезло родиться в богатой семье. С детства Метида изучала науки, получала лучших учителей и лучшее воспитание. Мать Метиды умерла родами, и вскоре после этого отец женился повторно и стал все чаще и чаще покидать дом, в который даже новая хозяйка не смогла привнести уют. Спокойная и отстраненная Метида, едва войдя в пору взросления, расцвела тяжелой, царственной красотой, но ни к кому из многочисленных женихов не лежало ее сердце. Острый ум и холодное сердце окончательно отделили ее от людей. Метида с ранних лет была одинока, и с ранних лет же начала постигать великое искусство смирения. Маринетт чувствовала, как прожитые Метидой годы проходят сквозь нее, навсегда что-то меняя, но она совсем не была против. Метида учила Маринетт спокойствию, концентрации, умению ждать. Метида учила Маринетт не просто смотреть на жизнь, но и размышлять над увиденным. Замкнутая и отстраненная женщина провела всю жизнь, все глубже и глубже уходя в себя, познавая глубинные стороны своей натуры. Она анализировала свои мысли, чувства, поступки, пытаясь понять, почему мыслит, думает и чувствует именно так. То, чего напрочь была лишена Сотис, казалось Метиде естественным, как дыхание. Спокойствие Метиды каким-то образом придало Маринетт сил. Пусть она хоть в одной из своих жизней оказалось вдумчивым и трезвомыслящим человеком, ставящим разум выше чувств. Она вздохнула и поднялась с земли, с интересом разглядывая собственное одеяние. Оно крепилось как-то хитро, и Маринетт только пробежалась пальцами по складкам, опасаясь, что вся эта странная конструкция просто стечет тряпочкой к ее ногам, а обратно она все это просто не завяжет. О том, что вечером всё равно придется переодеваться, Маринетт предпочла не думать. Нужно было набраться... Чего собственно? Силы духа? Дерзости? Терпения? Отчаяния? В любом случае, нужно было чего-нибудь набраться и спуститься к Коту. Маринетт не могла сказать, что чувствует по этому поводу. Вся эта совершенно бредовая ситуация, в которую они угодили, окончательно ее запутала. Единственным, что она могла различить отчетливо среди всей мешанины противоречивых эмоций, было разочарование. Горчащее, ноющее, болезненное разочарование, причем не только в Коте, но и (почему-то) в себе. В себе особенно. В конце концов, этот Кот Нуар ни в чем не виноват. В воспоминаниях Метиды беспорядочное сплетение улиц и улочек обретало смысл. Маринетт оставалось только пользоваться подсказками прежней себя и не очень сильно пялиться. Спустя минут десять после того, как виноградные плантации Филоктета закончились, Маринетт, изображающая Метиду, вышла на широкую утоптанную дорогу. Отвесные меловые утесы по одну сторону дороги скрывали пока Микены, но Метида знала, что город близко. Мимо проехала, дребезжа и постукивая, крытая повозка. Обнаженный по пояс кучерявый возница притормозил возле Метиды, почтительно поприветствовал ее и двинулся дальше. Он вез большие бутыли с маслом и плетеные корзины с орехами в дом к Филоктету. Маринетт оказалась в черте города через час и про себя удивилась тому, насколько путь из виноградников был длиннее пути в них. Микены были родным городом Метиды, с детства она знала в них каждый дом, каждое поле, каждую оливковую рощу. Метида любила Микены так, как никогда Маринетт не любила Париж, — искренне, чисто, всем сердцем, теплой и восхищённой любовью. И Маринетт, жадная сейчас до любых хоть сколько-нибудь светлых чувств, с готовностью приняла любовь Метиды, как приняла в свое время беспокойную, испуганную любовь Сотис. Маринетт позволила этой любви течь сквозь нее, менять ее, дополнять и расширять, и Микены перестали казаться ей чем-то далеким, затертой историей из школьных учебников. Дома в Микенах были из светлого камня с плоскими каменными же крышами с отверстиями для дыма над очагами. На улицах намечалась вечерняя суета, встречные мужчины и женщины низко склонялись перед Метидой, среди них не было никого, чей статус позволил бы поприветствовать ее как равную. Если здесь так с детства, то Маринетт поняла, почему Метида выросла такой отстраненной и замкнутой. Никто не препятствовал ей. Метида-Маринетт легко прошла в дом, стоящий на посту стражник с ничего не выражающим лицом молча отступил в сторону, когда она занесла ногу над первой ступенькой. Пол в "гостиной" был украшен потрясающей по красоте и сложности мозаикой, те же узоры покрывали стены и были высечены на пилястрах изящных колонн из розового мрамора. Стены покрывали фрески, изображавшие сцены охоты, баталии и богов. Прямо напротив входа в шлеме, с копьем и щитом была изображена угрожающая и великолепная богиня Афина Паллада. Маринетт показалось, что темные горящие очи богини следят за ней, молчаливо осуждая, и сразу захотелось уйти из залы. "Свою" комнату Маринетт нашла быстро. Здесь было просторно, светло и пахло благовониями. Она опустилась на низкое ложе, после быстро омыла руки в стоящем у изголовья медном тазу, подцепила капельку на кончик пальца и поднесла к свету. Луч солнца заискрился, рассыпался на множество золотых брызг. Маринетт стряхнула капельку на пол и поднялась на ноги. Кот. Кем бы он ей ни был, он ни в чем пока не виноват. Она его вытащит, а потом уже продолжит ненавидеть - нахального, свободного, а, главное, живого и здорового. Память Метиды подсказывала один-единственный выход из ситуации, но сама Маринетт была в корне с ним не согласна. У Метиды было достаточно средств и влияния на отца, чтобы выкупить из плена новую реинкарнацию Кота. И пленный перс был бы ее рабом. Бесправным, безмолвным, безвольным, полностью принадлежащим ей, Метиде. Она смогла бы его продать, обменять, убить, отдать в уплату долга, что угодно. Он был бы лишь вещью, принадлежащей ей. И нет, она не могла так поступить с, пусть уже бывшим, но напарником. С ее Котенком. Более того, она не смогла бы так поступить даже с Нилеем, за что ненавидеть себя получалось особенно остро. Маринетт, вздохнув, прошлась по комнате. Что-то тянуло ее вниз, в темницы, к запертому там Коту. Она вспомнила, какими больными глазами он смотрел на нее, и поняла, что долго он не протянет. С другой стороны, это лишь одна жизнь. Одна из многих сотен, песчинка, лишь одно из тех многих рождений, что у них были или что предстоят им. Ничего не изменится для этого мира, если Кот сгниет в казематах, а Ледибаг... А что Ледибаг? Что с ней будет, если Кота не станет? Проживет ли она жизнь Метиды, женщины из богатой семьи, выйдет замуж, родит детей, вырастит их, состарится и умрет здесь, под высоким солнцем вечных Микен? У нее не было будущего. По крайней мере того будущего, что было отдельно от Нуара. Она пришла сюда одна, но уйдут они только вместе. Решено. Она будет спасать того Кота, которого знает по сражениям и многочисленным ночным патрулям, забыв о том, что и Нилей, и нынешний плененный перс тоже когда-то были Котами. Только приняв это решение, Маринетт поняла, как тяжело было ненавидеть Кота. Нилея - запросто. Пленника внизу - уже труднее. Ее Котенка - невозможно от слова совсем. Маринетт остановилась рядом с письменным столом - что-то красное привлекло ее внимание. Это оказался сундучок из красного дерева. Из-под его откинутой крышки заманчиво переливался алый шелк, а на нем... На нем покоилось потрясающей красоты ожерелье. Это был дар одного из женихов Метиды, семейная реликвия, переходящая в его семье и теперь отданная ей. Метида лишь успела взглянуть на него одним глазком несколько часов назад, и ее позвали вниз, к пленному. Словно загипнотизированная Маринетт подошла к сундучку и подрагивающими пальцами извлекла чудо ювелирной мысли. Тонкие платиновые нити оплетали слепяще-черные камни, один крупный, с перепелиное яйцо, а два других помельче. Неизвестный ювелир вложил душу в свое творение, настолько живо и изящно смотрелся неизвестный минерал в тонкой паутинке невесомого металла, словно прозрачная вода мягко перекатывала речные камни, словно что-то неуловимое светилось в темноте, словно чье-то дыхание на миг тронуло шелковистые нити... Темные камни притягивали взгляд. Они были не просто черные, они поглощали свет, не выпуская ни единого блика, они были странного зрачкового оттенка и Маринетт почему-то была уверена, что никто не смог бы сказать ей, что это за минерал. Она обвела их по контуру и вздрогнула. Поверхность камней была одновременно и гладкой, и шероховатой, а Маринетт знала лишь одну вещь, прикосновение к которой вызывало бы схожие ощущения. Тяжесть ожерелья легла на грудь, Маринетт отвела волосы в сторону и застегнула его. Маленький замочек поддался удивительно быстро. Маринетт закрыла глаза. — Приветствую тебя, великий герой, — раздался знакомый голос с незнакомыми интонациями. — Тебе суждено по решению богов бороться со злом и защищать город, который взрастил тебя!.. — Привет, Тикки, — Маринетт приоткрыла глаза, пытаясь углядеть квами. Та ошарашенно молчала, но не показывалась. — Не знала, что в тебя вмещается столько пафоса! — Ты знаешь, как нарек меня создатель? Откуда? — От удивления тоненький голосок Тикки стал еще тоньше, и, судя по всему, Тикки вещала откуда-то с шкафа. Маринетт прищурилась, встала на цыпочки и посмотрела прямо в знакомые звездные глаза своей квами. Очень, очень, очень огромные глаза. — Возможно, потому что ты сама так представилась в нашу первую встречу? — Маринетт протянула квами руку, и та сделала вид, что прыгнула в ладонь. — Я знаю, что ты летаешь, можешь летать. Тикки, видимо, больше удивляться не могла. Она подлетело с ладони и пристально вгляделась в лицо Маринетт. — Я тебя не помню. Ты говоришь, что мы встречались раньше... — Ну или позже, смотря с какой стороны посмотреть, — пробормотала себе под нос Маринетт. — ... но я совсем не помню твоего лица, — закончила Тикки. — Ну, тогда оно у меня было несколько... другое. Более... — Маринетт пощелкала пальцами, подбирая нужное определение. — ... египетское. И, определенно, менее греческое. Не бери в голову. Кстати, в этом времени с шоколадом очень не очень, так что чем мне тебя кормить? — Я дух! Мне не нужна еда! — квами, кажется, обиделась. — А как же восстановление сил после трансформации? Подзарядка, все такое? — Маринетт очень удивилась и про себя пожалела, что сейчас нет диктофона. Тикки за годы совместной жизни уплела столько печенья, что хватило бы на слона африканского. — Бессмыслица. Тикки дух, Тикки не ест то, что тащат в рот контрактеры! — маленькое красное создание нахмурилось и отлетело подальше. — Прости, Тикки, я... Я не знала. Та ты, с которой я знакома, не говорила мне этого, — Маринетт пошла на мировую. Квами сменила гнев на милость и подлетела ближе. — Чего ты хочешь? — красная склонила набок свою большую голову, и Маринетт против воли представила, как маленькое тело кувыркнулось в воздухе следом. — Ну, было бы неплохо спасти Кота, победить Бражника, найти остальных владельцев квами, скакнуть на пару тысячелетий в будущее и попросить совета у Мастера Фу, а еще я просто умираю как хочу арбуз, — честно выложила Маринетт. Квами замерла, а потом плечики ее затряслись и она засмеялась, и Маринетт засмеялась следом. — Судя по всему я могу пропустить ту часть, в которой про "великого героя"? — раздался еще один голос. В воздух взмыл маленький клубок черного меха и сверкнул малахитовой зеленью глаз, такой знакомой, что у Маринетт перехватило дыхание. — Плагг? — удивленно спросила Маринетт. — А ты что тут... Она поперхнулась воздухом от своей неожиданной догадки и прижала дрожащие пальцы к крупному камню посередине ожерелья. Видимо, спустя много лет его огранят или переплавят в кольцо, которое она много раз видела на когтистой лапе Нуара. — Можете меня трансформировать? — на пробу попросила Маринетт. Красно-зеленая вспышка окутала ее, прокатилась по телу знакомым колющимся теплом, и вот... ЛедиНуар? КотоБаг? В общем, Маринетт в костюме, неуверенно переступила с ноги на ногу. Ощущения были странные. Большое зеркало в золоченой раме показывало еще более странную картину: черно-красное платье с широкой черной лентой под грудью, черный плащ, черный ушастый шлем, стилизованный под разевающего пасть грифона и... Кнут. Да-да, самый настоящий кнут, тугой, черный и блестящий. Несмотря на нелепость остального костюма, кнут был красивый и лежал в руке так удобно, будто она всегда его там держала. Внизу послышался шум и крики. — Отмена трансформации, — шепнула Маринетт, и вот уже спокойная и собранная Метида покидает свои покои, шагая навстречу неизвестному. По дороге ей попался молодой парень, совсем еще мальчик. Она окликнула его, и он обернулся, но не поднял на нее глаз. Метида подошла ближе и положила руку ему на плечо. Мальчишка вздрогнул и быстрым движением облизнул пересохшие губы. — Скажи мне, что это за шум внизу? — Не беспокойтесь, госпожа, все уже в порядке, — ответил мальчишка-стражник. — Пленный перс пытался бежать, но был пойман. Его казнят на рассвете. Мальчишка смотрел, как прекрасное лицо госпожи теряет последние краски. Он так долго знал ее, и никогда, никогда не видел на нем такого безотчетного ужаса. Неужели?.. Этот перс?.. Он представил, как грязные руки премерзкого шпиона ласкают стройное тело госпожи, и сама мысль об этом тут же сделалась для него невыносимой. Но она, конечно, не смотрела на него, она вообще ничего перед собой не видела. —Благодарю, Ид, — тихо прошептала госпожа, и рука ее безвольно соскользнула с его плеча. Она оглянулась назад испуганно, не видя и не слыша ничего, и, подхватив юбки, бросилась бежать вниз, на шум и крики, а оставшийся в растрепанных чувствах Ид не успел ее остановить. *** Внизу кипела битва. Стражники тыкали копьями в могучего черного зверя, а тот расшвыривал их, словно сухие листья. Серая в крови шкура зверя напоминала оттенком волосы плененного перса. Маринетт выбежала на небольшой балкон, с ужасом наблюдая за клыкастой тварью внизу. Это был акуманизированный перс, никаких сомнений. Странно, что именно сейчас. И попытка сбежать, и утренняя казнь, и эта битва, в которой не выиграть простым людям... Зверь сам еще не понял своей силы, и только это спасало тех бедолаг, что еще пытались остановить атаку зараженного. — Трансформация! — вскрикнула Маринетт, спрыгивая с балкона. Земли коснулась уже героиня в красно-черном костюме. Прыгать без йо-йо оказалось сложнее, но цепляться здесь всё равно было особенно не за что, а для некоторых маневров хватало и хлыста. На загривке у зверя она оказалась за два прыжка. — Эй, Адмет, я хочу помочь, — прошептала героиня в мохнатое ухо, изо всех сил удерживая себя на бегущем прочь из Микен звере. Она специально употребила то имя, которым зараженный назвал себя. Это делало их сговорчивее. Зверь под ней взревел и брыкнулся особенно яростно. Маринетт пропустила хлыст ему на манер узды, и удержалась на спине. Их вынесло к обрыву. Сильный соленый ветер едва не сдул вниз, на острые камни, и зверя, и его нечаянную наездницу. — Ты устал, напуган и одинок, но я могу помочь! — снова начала Маринетт. Зараженный брыкнулся, вспарывая землю огромными когтями и шипастым тяжелым хвостом. — Я! Могу! Помочь! На каждое слово приходился новый рывок, но Маринетт вцепилась намертво. На лапе у зверя был привязан осколок глиняной кружки - того единственного предмета, что был своим у пленника. Задумавшись, Маринетт допустила одну-единственную ошибку. Пальцы ее разжались, и она почувствовала, как ее буквально вышвыривает прочь, прямо к обрыву, а она не успевает, не успевает, не успевает ни за что зацепиться... Зверь бросился за ней, и Маринетт уже знает, что произойдет. Кусок породы, не выдержав веса их обоих, со скрежетом и гулом оборвался вниз, увлекая их на острые прибрежные скалы. Она вскинула хлыст, но он лишь щелкнул в пустоте, неспособный спасти их. Боль обожгла, но была уже не такой ослепительной, как впервые. Спустя секунду она затихла, оставив только ощущение немоты. Рядом на скалах лежал перс. Он смотрел на Маринетт нечитаемым взглядом. Она быстро оглядела его с ног до головы: жить будет (в отличии от нее). Она потянулась к нему, и он вложил свою ледяную костлявую руку в ее. — Как тебя звать? — голос не слушался, получался задушенный хрип. Маринетт прокашлялась. — Дарий, — представился Кот. — ... отмена трансформации, — прошептала Метида. Ведь это она умирала сейчас, и потому Маринетт отдала ей, как дань памяти, последние минуты земной жизни. Она протянула Дарию ожерелье. — Возьми... отдай... хорошему... человеку... Метида повернула голову и посмотрела на небо. Какая короткая, быстрая и трагическая жизнь. Хорошо хоть ей позволили уйти без боли... Она чувствовала, как мелкие волны плескались в ладони, и была за это благодарна. Метида не чувствовала ни злости, ни обиды, ни сожалений - лишь смирение, которому она училась всю жизнь. Теплый ветер мягко шевелил выбившиеся из прически пряди. Больно не было. Только холодно. Очень. *** Дарий шел на поправку медленно, рана кровоточила и никак не закрывалась, но Ид старался. Много дней и ночей он выхаживал ненавистного врага, и лишь мысль о том, что это делало не напрасной жертву госпожи, поддерживала его. Ид завидовал Дарию - тот лежал, будто мертвый, и ничего не знал о том, как это больно - быть живым, когда госпожа мертва. Отчасти он жаждал пробуждения воина именно поэтому. Семь недель непрерывного ухода дали свои плоды, и на восьмую Дарий пришел в себя. Он постепенно шел на поправку, пока однажды утром не ушел, ничего после себя не оставив. Молчаливый Дарий был тенью себя прежнего. Никто не остановил его на выходе из Микен, никто не помешал ему и преодолеть крепостную стену. Дарий был свободен, но совсем не чувствовал этого. Камнем тянула его страшная смерть Метиды и время, проведенное в застенках. Спустя долгие годы, лежа на смертном одре, сморщенный старик передаст ожерелье своей дочери, и почудится ему на миг, что влажно блеснули зубы улыбающейся ему Метиды, а комнату пронзил едва уловимый и самый желанный запах благовоний.