Как смеются тёмные эльфы

Сон опадал, словно прохладная вода, словно легчайшее покрывало из паутины. Герина открыла рубиново-алые глаза, шевельнула ушами и решила вставать. На сборы ушёл весь вечер. Дроу ещё раз перебрала все вещи в сундучке — плащ с капюшоном, горшочек с едой, небольшая бутылочка, и расшитый серебром футляр для мелких вещей: ничего лишнего — и опустила крышку. Сверкнула круглая эмблема Нокуа, Седьмого Дома города Рилинафин. Расчёсываясь перед гигантским отполированным опалом, Герина размышляла, что устроят ей Верховная Мать, если узнают о предстоящей экспедиции. Решила, что ничего — наверняка, Сабония и сама в молодости не отказывала себе в подобных забавах. Её родной Седьмой Дом Рилинафина был, пожалуй самым необычным домом города. Разумеется, он пользовался немалым влиянием, уважением и Богиня никогда не отказывала им в своих милостях, но все равно Нокуа оставались здесь чужаками. Их больше опасались, чем боялись, и скорее не понимали, чем не могли раскусить. Раньше они жили в Эилсафене, потом какие-то дела (или неприятности) привели их на Поверхность. Со временем род и вовсе оставил город и почти четыре поколения прожил возле Эммеча где, говорят, до сих пор держали большое поместье с громадными запасами вина и уютными подземными пещерами. В Рилинафин они перебрались за полтораста лет до рождения Герины, так что всех обстоятельств не знал даже она сама. Мягко зазвенели песочные часы с изумрудным песком и золотыми подставками. Пора! Герина накинула поверх платья лёгкую красную накидку и отправилась в Маленький Холл. Лирд, обыкновенный неблагородный дроучонок в самом расцвете того возраста, когда с женщинами дела ещё не имеешь и это очень обидно, проснулся безо всякого желания жить дальше. В чахлом сиянии чумазого фонаря пещера больше напоминала чей-то аппендицит, если смотреть изнутри. Прямо на лицо свисало грязное одеяло. До побудки оставалось немного, и можно было помечтать. Например, если бы он был не простым шебали, а благородным, из наследников дома, он мог бы вместо коротенького, как жизнь предателя, обучения и пожизненной охраны дома, на который никто так никогда и не решится нападать (а вдруг у них на поверхности семь армий, восемьдесят девять жриц и четыре богини?)… он мог бы, скажем, закончить Академию, малость подзубрить магнию и поджечь это вонючее одеяло (прямо в нос свесил, ну надо же), а потом пламя перекинулось и на самого Баллака, он бы прыгал по всей казарме, пытался его стряхнуть, летят искры, все перепуганы, кто-то аплодирует… Радость, да и только! Ударил гонг и фонарь вспыхнул ярче. Лирд потянулся и выскользнул на пол, задев головой одеяло (его хотя бы стирают???). Вспомнилось, что волосы он не перевязывал… да, примерно с праздников. Наверняка похоже теперь не на чей-то «хвост», а на последний клубок паутины, который вываливается из брюха издохшего паука. Всё-таки, повезло, что в казарме нет зеркала. Умывание в очередной раз напомнили подземные реки с ледяной водой и кусачими рыбами. На пороге столовой Беллак потянул за рукав. — Устроили ночью Окатышу? — Конечно. — Как он? — Почти не орал. То ли сдержался, то заткнули быстро. Подробностями дела Окатыша Лирд интересовался ничуть не меньше, чем его нечистоплотный сосед. Как назло возле него уселись Гесилар, безнадёжно завинченный на Воле Паучьей Богини, и Барлир — просто дурак. Напротив долго и нудно обсуждали клинки (с зазубринами-без зазубрин, гарды, сток для крови, точка-засточка-самозаточка, кто производит, сколько стоит…). Очень хотелось вскочить на стол и отбить надейру, хорошо так отбить, чтоб миски во все стороны. — Рядовой,— дёрнули прямо за косу, и Лирд похолодел — это был Хинагар, самолично. Не иначе, с Окатышем не всё гладко… — Да, Мастер. — Идёмте со мной. Не доедать. Когда Хинагар завёл его не на пост, а к себе в комнату, Лирд уже примеривался откусить язык и истечь кровью. Предположений, что сейчас будет, всплыло столько, что кончики ушей тряслись — от жертвоприношения до изнасилования. Единственным преимуществом личной комнаты перед казармой была одноэтажная кровать (поместятся, впрочем, и двое…) и тусклое зеркальце. Тазик на скамеечке, надтреснутый фонарь и вытертый коврик из чёрной грибницы. Причин могло быть две. Первой был Окатыш, но этого неженку Хинагар, как и всё командование, чистосердечно презирал. Второй была Госпожа Герина — точнее, тот сложенный вчетверо лист пергамента, который упал ей под ноги во время последней службы. Пока он был в полёте, Лирд отчаянно мечтал, чтобы она заметила, а когда свёрток хлопнул о перила, упал и представилось, чем это может кончится, — принялся так же отчаянно мечтать, чтобы она не заметила. В лицо ударило сырое полотенце. — Умойся и приведи себя в порядок. Тебя наверх вызывают. Маленький Холл был сухой и прохладный, арочные стены задрапированы сизыми занавесями с серебряными дорожками, сплетавшимися, словно линии азимутов, в десятки причудливых паучков. Герина сидела на уютной красной подушке, рядом приютились вычурный графин, небольшая миска и два бокала. Пока шли официальные приветствия, Лирд пытался угадать, всё-таки заметила она или нет. Лицо благородной жрицы оставалось непроницаемым. — Вы можете пока подкрепиться. Я. кажется, оторвала вас от завтрака. В мисочке оказались нежнейшие вареники со сметаной. Лирд ел, наслаждался и соображал. «Она же одного со мной возраста,— непривычные зубы едва не откусили вилку вместе с вареником,— Только сильнее и выше, поэтому и кажется старше. Наверное, даже Посвящение ещё не принимала» — Запейте, а то подавитесь. И давайте перейдём на «ты». Дроучонок хотел возразить, что он ещё и слова не сказал, но вовремя вспомнил, что перечить жрицам запрещено. — Как вам будет угодно, Валшарес. Брови подпрыгнули. — Сам хоть понял, что сказал? — Прошу меня простить, Валшерес, я подавлен твоим величием… — Хорошо, хорошо. Только впредь слушай, пожалуйста, что тебе говорят. Знаешь пословицу: доверие — твое богатство. — Как тебе будет угодно, Валшарес. Для тебя — всё, что в моих силах. — Ты так и не выпил! Вино оказалось… нет, слов, чтобы описать это, Лирд не знал, ведь он совсем необразованный, даже письмо, наверное, написал с ошибками. В голове прояснилось и он понял: хвалёное пиво, которое разливали после ужина, на самом деле ни что иное, как овсяный настой, в котором для запаха вымачивали одеяло, чулки и портянки вечно потного обжоры Баллака. А после второго глотка дроучонок решил, что прекрасная дровочка напротив, которая уже почти допила свою порцию, наверняка заметила, подняла, прочла и… Ну и что, ничего плохого не подумала. После третьего глотка он уже начинал задумываться о Бесконечной Милости Паучьей Богини, а после четвёртой смирился с цинизмом и погрузился в мечтания. Герина что-то рассказывала про дом на поверхности, про прелестный сад, засаженный какими-то невероятными, жуткими грибами, которые жить не могут без света Вечного огня, а Лирд лениво смаковал ситуацию и соображал, сколько раз ему предстоит представлять её себе, прежде чем кончить? Уже второй год ему верно служила чистейшая фантазия — он и Герина, в одной из верхних комнат храма, на нежнейшем ковре из чьей-то шелковистой шерсти… А до этого было нечто наивное и детское, Лирд и возбуждаться толком не умел, — он и низенькая, лет на пять младше Тана, тоже неблагородная, чья-то там служанка в Арах-Тинилите, которую он и видел всего раза четыре. Ничего серьёзного, конечно, не было, они просто рука об руку бродили по таинственным пещерам, преодолевали тысячи опасностей и после каждой победы робко целовались. Что-то было только один раз, возле платиново-серебряного подземного озера, где обитала целая колония Жгучих Лангустов (откуда они? кажется, какой-то сон), метавших высосать из несчастной Таны всю кровь. Когда последний, самый опасный Сияющий Лангуст ухнул в бездонные воды и захлебнулся кошмарным сиянием бездны, а Лирд вбежал в раскаленное добела Жертвенный Полукруг, разрубил верёвки, обнял Тану — на лице мольба, платье разодрано — и почувствовал, что… — Просто обожаю купаться на рассвете,— Герины улыбнулась,— Представляешь, вода становится белой-белой, словно жемчуг и волны, словно чёрные паутинки… Лирд изобразил восхищение, а сам украдкой вспомнил про Платиновое озеро Жгучих Лангустов. Впрочем, судя по стройной, но сильной фигуре, в озере, где купалась Герина, кровососов не было. — Вот так. Ты тоже можешь искупаться. Вода прекрасная, почти как в Найаре. — Вместе с тобой? — Конечно. А что в этом такого? Лирд побледнел — она не могла не заметить. — Ты… серьёзно? — О Богиня, он опять меня не слушает. Ещё один приступ глухоты,— ласково-ласково,— и мне, наверное, придётся тебя отстегать. Весь разговор об этом и был. Уши хоть мыл с утра? — Разумеется, Валшаллес. — Ну вот. Да ты расслабься, не дрожи так,— ручка плётки ткнула в бок,— Дёргается, словно я с него шкуру снимаю. Так пойдёшь со мной на поверхность, озеро проведать? — Как… тебе будет угодно,— Лирд мысленно погладил себя по головке. За находчивость. — Вот и молодец. Только знаешь, по-моему, такой трусишка мне совсем не подходит. — Ты меня просто ещё не знаешь,— Лирд чарующе улыбнулся,— боюсь я только тебя. И ещё Богиню. После последнего глотка он понял, что готов не то, что написать ещё одно письмо — он готов написать, сто, тысячу таких же писем и закидать ими весь Арах-Тинилит по самый купол. — А если, скажем, к нам пристанет другая девушка, которой не нравлюсь я… или нравишься ты, такое тоже бывает. Ты будешь бояться и её? — Я просто оторву голову,— нежно-нежно,— За уши. Герина прыснула и захлопала в ладоши. Потом обняла ладонями его голову, наклонила к себе и — поцеловала. Будь Лирд хоть чуточку подзабитей, его имя уже к вечеру вычеркнули бы из реестров дома Нокуа, а рядом, в Причину Смерти, поставили: «обширное счастье и неконтролируемый восторг». Тёмные эльфы говорят, что самый лучший магический предмет — это любимый или любимая. Похоже, что Герина разбиралась в магии. На поверхности Лирду не понравилось. Дом оказался непривычно просторным и местами обрушенным, в саду гулял одуревший от свободы ветер, а высоко-высоко наверху (под землёй не бывает так высоко, бывают только слепые бездны) оплетала землю кинжально-яркая паутина далёких звёзд. Обувь по взаимному согласию скинули ещё наверху, зашпульнули под лавочку на веранде, а потом двинули к озеру. Мощёная камнем дорожка приятно холодила ноги. — Вот оно. Озеро очень походило на подземные, разве что было чуть больше. Дальний край растворялся в тумане. — Есть ещё моря. Они ещё больше, такие, что другого берега даже не видно. Лирд попытался понять, как так может быть, но сумел представить только Салакшинт — огромное подземное озеро, рассечённое сотнями сталактитов и сталагмитов, с кучей жутковатых проливов, заливов, притоков, стоков и подводных ям. Это был настоящий лабиринт из ноздреватого известняка, с бурливым базальтово-чёрным полом, а внизу сплетались-расплетались бесчисленные склизкие каракатицы. На каждой карте его рисовали по-разному, но всякий раз оно напоминало одно и то же — косую кляксу, которую кто-то попытался стереть. — Тебе звёзды мешают?— беспокойство было искренним. Похоже, Лирд выглядел донельзя несчастным каждый раз, когда о чём-то задумывался,— Давай в закуток, отдохнёшь немного. Это мне ничего, я привычная. «Закутком» называлась крошечная беседка, задрапированная чёрными покрывалами. Внутри была низенькая лавочка и щадящий светильничек, такой милый и домашний, что Лирд застыдился своего страха — не так сильно светят звёзды, уж точно не ярче, чем Часовая Колонна в полдень или светильники на Церемонии Трил. — А что это у тебя,— теперь он мог даже задавать вопросы. — Это для тех, кто на поверхности. Очень удобная вещичка. Громадные, на пол-лица, окуляры из обсидиана с золотой оторочкой. Похожими, только попроще, пользуются ювелиры, когда нужна белая плавка. — Рассвет не провороним. Когда фитиль догорит — рассвело. И потянулся разговор, разговор вполне обычный, без споров и захватывающих новостей. Разговор существ, которые живёт в одном мире, но на разных уровнях и не так уж часто видят друг друга. Золотой огонёк сначала горел, потом скрипел, затем умирал. Щёлкнул последним вздохом и — угас. Умолк. Первой вскочил Лирд, но тут же цепкая рука схватила его за штанину. — А раздеваться? — Разве мы вместе?.. — А что, ты не хочешь? Зашелестела, падая, одежда. Лирд впервые осознал, какой сладкой, нежной, манящей может быть простая темнота. Рука тронула голую лопатку. — Готов? Пошли, у меня уже колени мёрзнут. Признаться, у Лирда трясло всё тело. И он понимал, что не от холода. Тёплый аромат духов проплыл мимо лица и отдёрнул ткань. Лирд уже приготовился немного смутиться, побороть себя и провести даму чинно к озеру… Но тут что-то качнулось, что-то брызнуло под веки, и на голову обрушился жуткий, всесокрушающий молот солнечного света. Это была плотная ткань из боли, обмотавшая лицо, это были бесконечно длинные шурупы, с сумасшедшей скоростью входившие в глазницы, рода была голова, засунутая в бадью раскалённого свинца. Это не давало убивало слух, скручивало горло, это не давало дышать и разом ломало все суставы, так что оставалось только изогнуться на корточки, стиснуться, сжаться, подставив беззащитное тело всесжигающему Жару и трястись, исходя судорожными капельками пота. Это были цепи для воли, невидимые, а потому несокрушимые. Это был чёрный мышонок на белом снегу, который видит себя глазами совы. Это была смерть. Смерть в плену. По уху скользнул тёплый, ласковый ветерок. — Слушай, тут такое дело. Я вторую вещичку забыла. Ты сможешь так терпеть? Слезящийся левый глаз робко, коротким рывком, приоткрывается и успевает разглядеть залежи такого нужного полумрака в дальнем углу палатки, а ещё смуглую ногу, смуглую и обнажённую, а на щиколотке лёгкий браслет. — Потерпишь? Ты уже почти привык, да? Откуда-то из живота поступает приказ терпеть, но горло сдавлено, а предательская голова уже мотается, стиснув зубы, из стороны в сторону. По-прежнему скрученный хвост щекочет плечи. — Правда не можешь? Будь они немного глубже, сейчас бы уже последовал первый удар плётки — хороший, душевный, параллельно хребту, по этой прелестной, смуглой, беззащитной спине. Но, похоже, жизнь наверху и вправду смягчает нравы. — Может, глаза завязать? — Завяжи… пожалуйста. Я… я больше не выдержу… скорее… — Давай. Вот, вот так… Да не дёргайся, это просто мой пояс, ничего тебе от него не будет. На глазах лежит благословенная тень, можно теперь отнять руки и дать этим чудесным, сильным, таким любимым рукам сделать своё дело и потом затянуть на затылке кокетливый бантик. Жар на спине теперь уже не кажется таким нестерпимым, от сознания, что такая замечательная девушка заботится о тебе (и вдобавок рядом, совеем раздетая), начинает понемногу вставать. По лицу разливается малиновый румянец и становится малость неуютно, хочется скорее в воду. — Всё, выпрямляйся. Стой-стой, озеро в другой стороне. Прыгай сразу, в воду. Лирд робко, словно маленький воробышек, подпрыгивает, неудачно ступает и валится прямо в ил и гальку у самой кромки воды. Тут Герина не выдерживает и убегает за беседку, где и разражается, отчаянно зажимая лицо ладонями невероятным, самым сильным смехом, от которого и сама валишься голой попой в песок, смехом свободным и всепобеждающим, который настигает тебя внезапно и который ничем не отдерёшь, — смахиваешь набежавшие слёзы, пытаешься успокоиться, но тут снова вспоминаешь произошедшее и давишься, захлёбываешься очередным смешком, и так пока не иссякнет дыхание. Но ты знаешь, что и потом, когда где-нибудь среди подруг или, спаси Богиня, на храмовой церемонии, тебя настигнет этот робкий мальчик с пёстрым бантиком на голове (настоящий воин!), который весь исходя от страха и похоти, копошится в полосе грязи за полшага до озера и не может ступать по Поверхности, не вжимая голову в плечи по самые кончики не по годам разросшихся ушей — ты прыснешь, брызнешь и расхохочешься этим жутким, одной тебе понятным смехом, который так важен в жизни, и который ты никому и никогда не сможешь передать, потому что никто и никогда не поймёт, что смешного в этой глупой проделке. Весь день был, как приправа к этой эпохальной проделке. Лирд обучен плавать только по подземным рекам, где пахнет сыростью и негде развернуться. Он фыркает, нелепо кувыркается, принимает вместе с хихикающей Гериной самые двусмысленные позы, несколько раз ревёт от ужаса, потому что намокшая повязка свалилась, а один раз эту же повязку приходится даже перевязывать. Герина счастлива, как никогда — то от удачной проделки, то от сознания своей подлости и бесстыдства, а иногда от какого-то робкого и непонятного, чувства, что она кому-то нужна. Словно милый наивный мышонок подобрался к ней, спящей, и стал обнюхивать пальцы, робко шевеля розовым носиком. Уже позже, в опять затемнённой беседке, когда пообсохли и переоделись, Герина не удержалась и пристыдила: — Видишь, как всё хорошо получилась. А ты стеснялся! В следующий раз я приглашу кого-нибудь поотважней. Лирд, радостно купавший измождённые глаза в ласкающей тьме, смог только просипеть нечто утвердительное. Он дышал так, словно только что убегал от полутора сотен саблезубых скорпионов-убийц, какие нередко встречаются в дёшёвых истрёпанных книжках из публичного отдела библиотеки Арах-Тилита. Дома, в казарме, он в первую очередь зарылся лицом в подушку и наотрез отказался вставать. Сигналы побудки, толчки вбок и распоряжения командира игнорировал, в ответ на щекотку лягался или поджимал ноги. За такое полагалось бы наказать, но Хинагар понимал, что не стоит наказывать подопечных, которых вызывали наверх. Ближе к обеду он всё-таки встал. Лицо было измятое, но счастливое, а штаны, кажется, мокрыми (последнее, скорее всего, местная легенда). За обедом пошлепал ложкой и отказался есть это «дерьмо пещерных ящериц». На тренировках проявлял презрение к противникам и поэтому всех побеждал. Когда стояли на посту, Беллак не удержался. — Ну как она. — Ты о ком? — О той, что тебя вызывала. Давай, выкладывай. Лирд помолчал для приличия — Очень ласковая. И нежная, никогда бы не ждал от женщины. Вечером полагался свободное время. Можно было сходить в город, отлупить кого-нибудь под видом тренировки рукопашного боя или просто малость побездельничать. Лирд извинился за утреннее поведение (Хинагар только рукой махнул и напомнил, что «лучший друг — ты сам») и отправился в Библиотеку. Там попросил отдельную кабинку, взял для виду две книги и закупался бумагой, перьями и чернилами. Позже, в крохотном опрятном уголке (стена, с трёх сторон занавески и свод, облицованный чёрным мрамором) он посмотрел на стопку чистой бумаги и впервые почувствовал себя непобедимым. Перед расставанием он задал один-единственный вопрос. — Твои сёстры тоже так развлекаются? — Конечно. Сама не видела, но скорее всего. Лирд закусил нижнюю губу и взялся за письма. Писал левой рукой, как мог скрючивал буквы. Писал всем — Эрелзин, Валларе, Дилксене, не забыл даже гордячку Фирвилл, которая метила на место матроны. Подписался сначала Беллаком, а потом всеми, кто чем-то не угодил. Последнее было самой матроне, подписано костлявым занудой Хинагаром — он пока не решил, отправлять или нет. Когда восемь писем — будут уходить про очереди от Баллака до (наверное) Хинагара с промежутками где-то в десять дней — подсыхали, разложенные на столе, Лирд впервые почувствовал себя сильным и всемогущим, настоящим гением зла. И он расхохотался, только в последний момент сжав ладонями рот. Герина бы узнала этот смех.