Эта сложная Чарити...

      Она была непонятной. Да, наверное, Северус мог описать ее только так. Он очень часто не понимал, отчего Чарити поступает так, а не иначе.       Она была умна и трудолюбива, знала и умела много больше своих однокурсников, но Снейп пару раз становился свидетелем того, что она не показывает этого, не рвется ответить или дополнить на уроке, сделать что-то лучше, чем другие. Когда он спрашивал об этом, девочка говорила: «Для чего? Людей часто раздражают те, кто знает больше их, и своими демонстрациями я не увеличу их знания и умения, лишь понижу самооценку и ухудшу настроение. Пожалуй, это было бы подло. Как думаешь, Северус?»        А когда он сам бросался замечать ошибки других, чтобы унизить их и показать свой ум, она одергивала его. Спокойно и по-доброму пыталась объяснить, что в нем играет гордость и даже жестокость. Северус редко соглашался, но при ней старался не задевать никого.       Она была смиренна. Странное слово, отдающее монастырями, Северус услышал от самой Чарити. «Смирение — чувство, противоположное гордости».       Он не понимал. Гордость для него и его слизеринских друзей всегда была чем-то неотделимым, частью его самого. Восклицал: «А как же собственное достоинство?».       «К чему оно?», — ласково огорошивала она его, — «Если только для того, чтобы не выглядеть глупым или смешным, то это та же гордость, чувство, унижающее сначала других, а потом и тебя. Желание не признавать своих ошибок, желание видеть себя лучше других… Если же оно нужно для того, чтобы другие не начали испытывать по отношению к тебе это гадкое чувство, то охраняй твое достоинство всеми силами. Вот только насмешками и оскорблениями ты добьешься ровно обратного».       Она была добра, но никогда не навязывалась, а только делала то, что считала нужным сделать для других в тот или иной момент. Она редко подходила к человеку сама, но с радостью откликалась на любую просьбу. При том она отчетливо видела черту, за которой заканчивалась помощь и начиналось взращивание чужой лени. Чарити умела «дать человеку удочку, но не ловить за него рыбу» или уйти, поэтому многие и считали ее гордой и необщительной.        А на самом деле она любила говорить. Стоило ей оседлать любимого конька, как слова и мысли рвались из нее, как птицы. Чарити не успевала выстроить их, сбивалась, краснела, но никогда не бросала начатого недосказанным.        «Почему-то люди думают, что говорить нужно просто для того, чтобы провести время, неважно о чем. А я думаю, что общение было нам дано, чтобы люди могли узнать, что думают другие, как они чувствуют, как они видят… А иначе, зачем тогда оно, вообще? Вот мы с тобой говорим плодотворно. Дурацкое слово, но здесь оно на месте. Мы никогда не уходим друг от друга такими же, как пришли. Мы изменяем друг друга, лепим, как глину. А всё потому, что не говорим о том, что уже не нужно будет через день, неделю, месяц или год. Даже если мне в старости напомнят хоть одну твою фразу, я наверняка смогу сказать, где она мне пригодилась и чего бы без нее не было...».       Он был с ней согласен, они изучили вместе множество толстых томов по трансфигурации, заклинаниям, зельям, травологии, астрономии… Без этих знаний его жизнь точно была бы иной. Впрочем, Чарити, похоже, имела в виду не совсем это...       Ее, кажется, интересовало все. И чего они только ни обсуждали, какие сумасшедшие идеи ни выдвигали, какие планы ни строили…        А иногда просто бродили по берегам Черного озера, без страха подходя к кромке Запретного леса. Она обожала собирать осенние листья или цветы, особенно одуванчики, а на его помощь всегда в шутку злилась — букеты выходили неровными, как встрепанные птенцы, которых забыла охорошить мать. Она рассказывала ему о себе и своей семье, о книгах, которые читала не переставая, о растениях, что осторожно гладила пальцами по листочкам, будто здоровалась, о звездах, что иногда светили над их головами, о людях и тайных струнах их душ, которые она будто бы действительно видела под словами и поступками.       И он с изумлением обнаруживал, что все это она любила.       Да, Чарити, кажется, любила всё, что окружало ее. Она плясала под дождем, зажмуриваясь и подставляя ему лицо. Широко улыбалась от яркого солнца, каталась в наметенных сугробах снега или подбрасывала вверх кучи желтых листьев. Она никогда не унывала при неудачах, подбадривая других, никогда не ругалась и не спорила, часто смеялась вместе с теми, кто не обращал на это никакого внимания, шутила сама, пела…       Но постепенно он обнаружил, что все-таки улыбается она не всегда. Кроме выражения сонной апатии, что иногда мелькало у нее на уроках или задумчивого старания, что видел он у нее за работой, были в ней и гнев, и отчаяние. Впервые это обнаружилось при разговоре о чистоте крови, что часто вели старшекурсники на его факультете.        Все считали ее чистокровной и попросили высказать свое мнение по вопросу. И она начала говорить тихим дрожащим голосом, глядя в пол, но потом, когда подняла глаза в пространство, Северус с удивлением и даже страхом увидел в ее зрачках огонь, а на щеках алые пятна. Видимо, она часто обдумывала отовсюду лившиеся разговоры, хотя никогда не участвовала в них.        Она рассказала, что все ее предки четвертого колена были магглами, но уже ее прабабушки и прадедушки родились ничем не отличающимися от других магов. В их браках, как и в браках их детей и внуков, не рождались сквибы, и потому дурацкие законы Магической Англии отчего-то объявили их род чистокровным. «Но кто скажет мне, сколько человеческой крови до сих пор течет в моих жилах и жилах моих родителей?», - яростно сказала она, с трудом удерживая дыхание, - «И кто, вообще, скажет в каком гене магическая кровь отличается от немагической? Кажется, наука его еще не открыла. Вы думаете, что другие чистокровные роды образовались не так? Ложь. До сих пор не во всех летописях подчищены имена тех людей, от которых пошли те самые «священные двадцать восемь»!»       Она еще много тогда говорила, и с ней долго спорили, но Северус скоро отошел от их кружка. Нет, тогда он еще не мог признать, что сопливая идиотка Симонс, сокурсница Чарити, и фарфоровая красавица Нарцисса сделаны «из одного теста». Не мог во многом из-за тех перспектив, что закрылись бы перед ним, перейми он ее убеждения.       С тех пор Северус старался ни одним словом не натолкнуть ее на мысли о своих представлениях в этом вопросе, а она и не старалась вызнать. И он впоследствии не мог понять, знала ли она о них тогда… Но даже если знала, то предпочла молчать. Кажется, ей было стыдно за тот свой выпад… И к тому же она, похоже, решила, что переубедить кого-то в этом вопросе невозможно, как в вопросе религии.       Ах, если бы это ее убеждение осталось навсегда… ***       Удивительно, но они могли бы никогда не… Нет, встретиться они должны были, все-таки учились на одном курсе, но вот подружиться…       Да, уже после нелепого столкновения в библиотеке и перетягивания через полку редкого фолианта за подписью Марианны Бэгшотт (менее известной, чем ее дочь, но куда более талантливой писательницы, как считали они оба) Северус пару раз слышал от Чарити, что у нее никогда не было друзей. Настоящих. Как в книгах, которые она обожала.       У нее были подруги, которых она любила и оберегала, как детей, были приятели, которых она часто не понимала и которые скучали в ее присутствии, но никого она не могла бы назвать своим другом. Таким, что без него не жить. «Не могла, пока не встретила тебя», - сказала она однажды, не глядя ему в глаза, а потом улыбнулась. Он огорошено усмехнулся в ответ и с ужасом подумал, что будет, если он когда-нибудь невольно, небрежно, случайно… предаст ее.       Ведь однажды он слышал, как она плачет… В старом дубе на границе с Запретным лесом, было большое дупло, повернутое в сторону от замка, где отчего-то никогда не собирались компании. Там она и сидела, сжавшись, прижав лицо к грязной древесине. Она плакала так же, как смеялась — беззвучно, всем телом трясясь от истерики. Он тогда ушел поскорее, не желая, чтобы она увидела его. А может быть, стоило подойти, положить руку на плечо… Она плакала от одиночества, он был уверен, других причин у нее никогда не было. Но он ушел...       Ведь с ней было нелегко. Да, сложно признавать, но эта добрая и светлая пуффендуйка была очень тяжелым другом. Она забывала дарить подарки и поздравлять его с самыми очевидными праздниками, а потом корила себя за это. Она могла часами просто сидеть рядом, виновато поглядывая и словно говоря: «Ну, что ты хочешь от меня услышать? Зачем, вообще, нужны слова?», она хотела, но не умела общаться. И что больше всего раздражало, она могла просто избегать встреч, если понимала, что он начнет разговоры о том, что она не любила, или если ей больше хотелось побыть наедине с книгой.       Сложная Чарити...       С Лили, другой, искристой, было просто — она была солнечным зайчиком, радужным бликом в ладони, мелькнет, взболтнет что-то, засмеется и исчезнет, а у тебя на лице замрет улыбка.       Но Чарити не умела так, она искала во всем смысл, всегда судила себя за что-то, а ведь лучше всего разбираться с собой именно в одиночестве или идя рядом с другом в полном молчании. Северус от этого замыкался еще больше, она казалась ему всевидящей или желающей видеть всё, видеть всё в нем, в его несовершенной душе. Это было… неприятно.       Ведь это серьезное отношение ко всему на свете заставляло увидеть свои недостатки, которые нужно было исправлять, а это трудно, неудобно, глупо…       По-настоящему они дружили недолго. Потом его внимание больше всех других заняла всё та же веселая, живая, смешливая Лили. Лили, у которой не было времени на молчаливые прогулки. Да и вообще, не было времени на него.       Лили была чужой, но это и заставляло кровь в нем вскипать в безмерном чувстве обиды, обделенности, ревности.       Они вовсе не ссорились с Чарити, никогда не брали за привычку разминаться в коридорах, не здороваясь, наоборот он всякий раз светился улыбкой, видя ее. Было комфортно остаться наконец в обществе людей, никогда не задающихся вопросами вечного, вопросами формы и содержания, вопросами души, духа и тела… Те, с кем он остался, были в сущности простыми людьми, людьми, которые ничего не требовали ни от него, ни от себя самих, веселыми или грустными, глупыми или умными, но просто людьми, о которых он знал мало, которые знали о нем и того меньше.       Они иногда говорили с Чарити о новых исследованиях, о нарытых обоими материалах, даже написали вместе пару статей в научные журналы по зельеварению, но редко теперь они приоткрывали друг другу души. Кажется, ей на первых порах тоже было проще. А как потом… Он уже не знал. Вместо молчаливых прогулок на больших переменах он зарывался носом в новую книгу или старался проследить за компанией Мародеров, его вечных соперников в дружбе с Лили. Только дружбе. Он тогда и не думал о чем-то другом, Лили оставалась для него той вечно веселой девочкой, что с легкостью обменяла серый мир магглов на ту сказку, что он, именно он, ей приоткрыл. Правда чуть повзрослевшей девочкой.       А появился ли кто-нибудь у тихони Бербидж, он не интересовался. Да и случая не представлялось. Она никогда не читала в библиотеке, предпочитая засесть с томиком на природе или у себя в спальне, и никогда не оставалась на каникулах в школе. У нее была прекрасная семья, в одной которой она, похоже, чувствовала себя привольно.       Семья чистокровных магов, живших в мире магглов. Семья, такая же непонятная, как она сама. Семья, не отказавшаяся от серой реальности, а взявшая за привычку преображать ее в радужную сказку без всяческой магии. Он видел и слышал, как это делала Чарити. Удивлялся и недоумевал. Он не понимал этих людей.       А потом они оба окончили Хогвартс. ***       И через пару месяцев он с удивлением узнал, что Бербиджи уехали куда-то на восток, в Румынию или Болгарию. А спустя несколько лет случайно услышал, что Чарити получила образование маггловеда, которое в колледже высшего образования, прикрепленном к Дурмстрангу, называлось «учением человековедения». Почему-то ему показалось тогда, что она уехала из Англии именно, чтобы не быть «маггловедом». В этом слове и ему всегда виделось что-то от «травоведов» и «собаководов»...       Потом он часто думал, что Провидение спасло ее тогда, не дав вступить в «орден самоубийц» Дамблдора. Останься она в Британии, это неминуемо бы случилось.       Вот только везение это длилось недолго…       Она вернулась в Хогвартс преподавателем в 1993 году. Вместе с ней новую должность принял ненавистный волк.       Уже когда они сели рядом за столом, Северуса что-то кольнуло. Теперь он чувствовал то сжигающее чувство собственнической ревности, что влекло его к Лили, к изменившейся, суховатой, но все такой же лучистой Чарити. Он попытался вернуть их искреннюю дружбу, но теперь уже она выбрала «путь наименьшего сопротивления», предпочтя дружбу с Люпином. Да и он уже не смог бы, даже если б захотел, стать таким же откровенным, каким одинокому слизеринцу хотелось быть тогда с серьезной пуффендуйкой.       А с Люпином ей, похоже, удавалось безбоязненно открывать и свою душу, и новые грани человеческих отношений, знаний, подходов. В школе двое тихонь ни разу не пытались завязать общение, но тут, невольно став коллегами, они вдруг поняли, что мыслят на одной волне, и слова иногда действительно не нужны.       Нет, Чарити охотно беседовала с Северусом о зельях, в которых разбиралась лишь немногим хуже его самого, делилась прочитанными трудами по психологии и философии, в которых он уже совсем ничего не понимал, но все равно при случае предпочитала молчаливого и доброго, как она сама, Люпина.       Скрепя сердце, Северус признавал, что они чрезвычайно похожи с оборотнем. А еще, он яростно давил в себе мысль, что и с Люпином тогда, в школе, они могли бы стать отличными друзьями, вероятно, также ненадолго, как с Чарити, но все же…       Снейп попытался приходить слушателем на ее уроки, и приходил бы и дальше, если бы Чарити делала вид, что не замечает его. Но она не сумела сдержать одной единственной веселой улыбки, брошенной на него в начале второго урока, но и этого оказалось достаточно. Снейп не хотел говорить с ней о магглах. Тем более, с ней, которую до сих пор не хотелось обжигать ложью и холодом, его теперешними постоянными спутниками.       Но даже за эти два урока он успел понять, что Чарити за прошедшие пятнадцать лет не только значительно растеряла флер романтичности и неуверенности, но и приобрела внутреннюю, по-прежнему молчаливую стойкость (теперь она не взорвалась бы на вопрос о чистокровных) и, что немало важно, прекрасные ораторские качества. Она говорила, показывала свои воспоминания об увиденном, включала ученикам, никогда не превышавших количеством двадцать человек, музыку торжественного органа, страстной скрипки и горячечно яростной электрогитары, старые немые и новые зрелищные кинофильмы, какие-то кадры хроники, обучающие пленки… Она лишь приоткрывала перед своими любимцами чудесные ларцы искусств и наук, которые, конечно, не могла предметно объяснить за ничтожно малые сроки. Те, кого увлекали ее страстные, но при этом расчетливо заинтересовывающие фразы, могли потом открыть эти ларцы сами. Они уже знали как.       За весь период учительской практики Чарити среди ее учеников было всего трое чистокровных, хотя она преподавала в Хогвартсе четыре года. Зато количество полукровок и магглорожденных ощутимо пребывало с каждым месяцем. Ведь вначале учеников было всего пять.       Забегая вперед, надо сказать, что все они, в независимости от того, закончили школу или нет, все, независимо от возраста и факультета, участвовали в Битве за Хогвартс, все потом получили двойное (магическое и маггловское) образование, большая половина нашла свое счастье именно там, за чертой сказки, а всё потому, что на первом же уроке Чарити строго посмотрела в детские глаза и сказала: «У нас принято называть людей, не обладающих магическим даром, «магглами», что традиционно переводится, как «простаки». Надеюсь, что уже к концу полугодия никто из вас не посмеет назвать Вивальди, Канта, Достоевского или Толкиена этим словом. А потому привыкать мы начнем уже сейчас. Итак, я отныне говорю «люди» или «не-маги» вместо «магглы», все запомнили? Кто желает, может уже сейчас перейти к этому обращению. Полагаю, что никто из рожденных не-магами или полукровок не говорил тем людям, кто вырастили его и любили в течение десятка с лишним лет, что они глупы, просты и неинтересны. Надеюсь, что нет. Теперь эту полезную привычку воспитанного человека мы постараемся взрастить и в школе, а в ваших друзьях из чистокровных семей вы с моей помощью попробуете выработать ее с чистого листа...»       К концу того сумасшедшего "мародерского" года только она могла удержать его от постоянных взрывов гнева, ссор и разбирательств с учениками, Люпином, директором. Только она своими словами-бальзамами смазывала постоянно растравляемые им самим же раны.        Вот только в Воющей хижине ее не было.       А на тот урок, где он, брызжа тщетно скрываемой обидой и яростью, выболтал своим, зелено-серебряным мальчишкам и девчонкам тайну волка, она успела слишком поздно.       Едва постучавшись, вошла, бледная, с почерневшим глазами и страхом на лице. Услышала последние слова. Вышла.       Он выбежал за ней только на перемене. Моветон покидать собственный урок за минуту до звонка. Но ее уже не нашел. Видно, утешала своего дружка, мысленно сплюнул он. Или побежала жаловаться директору. Но в глубине знал — не побежала. Только если пошла. И точно уж не доносить.       В 94-ом они виделись от силы раз пять. Чарити приехала в Хогвартс только к прибытию иностранных гостей. Радостно обласкала «мальчишек» из Дурмстранга, многих из которых видела едва родившимся у ее однокашников в колледже, учтиво присела в реверансе рядом с мадам Олимпией, подмигнув девочкам из Франции. Она преподавала в этот год у них, у гостей, а на маггловедение в Хогвартс пригласили какого-то невзрачного старичка, игольчато напомнившего своей манерой разговаривать Квирелла.       Следующие два года могли бы все вернуть или хотя бы попытаться возвратить ту «едва ли дружбу», что почти затеплилась между ними в 93-ем, но в этот период страну уже захлестнула волна страха.       И случилось, наконец, то, чего Северус боялся лишь немногим меньше возвращения Волдеморта — Чарити присоединилась к Ордену Феникса.        Слава Мерлину, в активных стычках она не участвовала да и просто не имела такой возможности, вернувшись к обожавшим ее ученикам в Хогвартс. Она делала то, что любила и умела — говорила. И делала это так просто, так мастерски, что из тех, к кому милая дама, все больше стареющая из-за недосыпов (ночью она писала письма и статьи в маленькие газеты), приходила с предложением так или иначе помочь нелегальной организации Дамблдора, даже из немногих отказавших, не нашлось никого, кто намекнул бы Пожирателям или Министерству на ее совсем не безрезультатную деятельность.       К Ордену «в личном порядке» приходили мракоборцы и отошедшие от дел политики, знавшие толк в сглазах и искусных наговорах домохозяйки и язвительные старые ученые. От Чарити на площадь Гриммо текла информация, незначительная, но все же незаменимая помощь, обещания молчать об узнанном и изредка денежные взносы.       Им двоим некогда было объяснится, каждый занимался своим, опасным и нужным делом. Да и, чего скрывать, боялся Северус этого разговора. Понимал, Чарити давно не девочка, которая при каждом его «привет» расцветала, как майская роза. Она не примет кратких, выдавленных из самолюбия слов извинения. И потребует, как минимум, заключить мир с Люпином. А откажись он, понимал в глубине души Северус, ведь сумеет убедить...       Ах, как хорошо помнил он сосущее чувство вины, что не дает спать и гордо смотреть в глаза попадающимся на пути. Чувство, которое так умело зарождали в нем слова Чарити.       «Только этой проблемы мне и не хватало. Мало возродившегося Лорда, спятившего директора и идиота Драко...» - ложась спать, каждый раз отмахивался он от зудящего внутреннего голоса.       Свободного времени действительно не было. А Чарити еще со школьных времен умела не попадаться на глаза.       Однажды вечером она улетела в Лондон, по очередному делу. Той ночью он убил Дамблдора.       Утром, по понятным причинам, они уже не увиделись.       В июне Яксли упоминул мимоходом, что «некая Бербидж, ты, вроде, знаешь ее», прямо-таки нарывавшаяся на Аваду, чудом успела трансгрессировать из-под падающей балки ее собственного горящего дома.       Дом Чарити не был самоцелью, просто Пожиратели в ту ночь подожгли целый квартал магической деревушки.       В начале июля Рабастан возмущался тем, что у него из-под носа увели отличного алхимика. «Всё эта училка из Хогвартса! Совсем страх потеряла!»        А потом Пророк отчего-то решил опубликовать в вечернем издании одну из тех статей, что Чарити постоянно посылала в их редакцию. Эта статья случайно попалась Северусу на глаза, когда он спешно пил утренний кофе. Она была действительно проникновенна, грустна и отлично написана. Никаких восклицательных знаков, только психология. Только вопросы. Прекрасный язык и точные формулировки…       Глаза добежали до имени автора в нижнем правом углу страницы. Чудом не разбив дорогой фарфор, Северус кинулся к камину.       «Дырявый котел», в котором по слухам обитала Чарити после уничтожения ее дома, ответил «Ушла по делам. А кто собственно говорит?».       Еще горстка летучего пороха дала неразборчивые ругательства. От третьего адресата он получил откровенную угрозу.       Зажмурил глаза. До рези, до белых вспышек. Выпил оборотное.       До вечера бродил по Косому переулку, Хогсмиду, около Министерства, у Гриммо 12, невдалеке от Норы, надеясь увидеть краем глаза силуэт, услышать знакомый голос… Постоянный противный вкус Оборотного на языке.       В горле ком. Наконец, Малфой-мэнор. Лорд очень не любит ждать. Изломанная фигурка над столом.       Стон. Бьющаяся в банке бабочка.       Сломанный одуванчик. Ветряной змей, уносимый порывом ветра.       Глаза. Сеть звезд. Дождевые капли. Горечь. Без слов.       Предал. Все же предал... — Ты узнаешь нашу гостью, Северус? — змеиные зрачки льдисто царапают о поверхность глаза, стремясь внутрь. В мозг. В душу. ... — Северус, помоги! — почти шепот, а бьет, как набат. Хочется зажмуриться. Перестать видеть, слышать, понимать. ... — Да, разумеется, - по горлу наждачной бумагой. ... — Северус… пожалуйста… Мы же были друзьями… Северус… пожалуйста…       Глаза Лили, смеющиеся и живые, сочная крапивная зелень. Глаза ее сына. Живой долг.       Глаза Чарити, подернутые последними слезами, мертвые, печальные, молчаливые… — Ты снова выбрал ее, Северус?