Люси

      Опомнился я от того, что хлопнула дверь, и, подняв глаза, увидел, что Люси вышла из комнаты. Но из разоренного чертога моего сознания всё не исчезало и — увы! — уже не изгнать его было оттуда, — жуткое белое сияние ее зубов. Ни пятнышка на их глянце, ни единого потускнения на эмали, ни зазубринки по краям — и я забыл всё, кроме этой ее мимолетней улыбки, которая осталась в памяти, словно выжженная огнём. Я видел их теперь даже ясней, чем когда смотрел на них. Зубы! Зубы!.. Вот они, передо мной, и здесь, и там, и всюду, и до того ясно, что дотронуться впору: длинные, узкие, ослепительно белые, в обрамлении бескровных, искривлёнными мукой губ, как в ту минуту, когда она улыбалась мне. А дальше мономания моя дошла до полного отступления, и я тщетно силился справиться с ее необъяснимой и всесильной властью. Чего только нет в подлунном мире, а я только об этих зубах и мог думать. Они манили меня, как безумца, одержимого одной лишь страстью. И видение это поглотило интерес ко всему на свете, так, что всё остальное потеряло всякое значение. Они мерещились мне, они, только они со всей их неповторимостью, стали смыслом всей моей душевной жизни. Мысленным взором я видел их то при одном освещении, то при другом. Я присматривался к их форме и строению. Подолгу вникал в особенности каждого в отдельности. Размышлял, сличая один с другим. И вот, во власти видений, весь дрожа, я уже открывал в них способность что-то понимать, чувствовать и, более того, — иметь своё, независимое от губ, доброе или недоброе выражение. О мадемуазель Лейле говорили: «Что каждый ее шаг исполнен чувства»; а я же насчёт Люси был убеждён в ещё большей степени, «что все зубы её были исполнены смысла. Смысла!» Ах, вот эта глупейшая мысль меня и погубила! Смысл! Ах, потому-то я и домогался их так безумно! Мне мерещилось, что восстановить мир в душе моей, вернуть мне рассудок может лишь одно — чтобы они достались мне.       А тем временем уже настал вечер, а там и ночная тьма сгустилась, помедлила и рассеялась, и новый день забрезжил, и вот уже снова поползли вечерние туманы, а я так и сидел недвижимо все в той же уединенной комнате, я так и сидел, погруженный в созерцания, и всё тот же призрак, мерещившиеся мне зубы, всё так же не теряли своей страшной власти; такая явственная, до ужаса четкая, она все наплывала, а свет в комнате был то одним, то другим, и тени сменялись тенями. Но вот мои грёзы прервал крик, в котором словно слились испуг и растерянность, а за ним, чуть погодя загудела тревожная многоголосица вперемежку с плачем и горькими стенаниями множества народа. Я встал и, распахнув дверь библиотеки, увидел стоящую в переднем зале заплаканную служанку, которая сказала мне, что… Люси… уже нет. Рано утром случился припадок падучей, и вот к вечеру могила уже ждёт её, и всё сборы покойницы кончены.