Время урагана, время смирения

В большинстве своём подарки нужно вручать в срок. Иногда оптимальным вариантом бывает решение не дарить их вообще. Но в некоторых случаях лучшее, что можно сделать — это чуть припоздниться с презентом. Так и решил Тимощук, вместе со внушительной по размеру коробкой отправившись лично засвидетельствовать своё почтение уже отметившему день рождения Лодыгину. Знакомый дом, знакомая дверь и больше, чем просто знакомый, пропустивший сейчас его к себе и искренне обрадовавшийся приходу друга. — Не прошло и полугода, сам Анатолий Тимощук пожаловал в мою скромную обитель! — Вот же язва! — подарок пришлось пока поставить на пол в виду чуть ли не медвежьих объятий Лодыгина. — За то и любят! — Ещё бы не любить такого повзрослевшего и возмужавшего, ага. А ведь каким был… — О нет, не начинай, а то походит на стариковские бормотания! — Лодыгин смеётся, пока Тимощук возмущается подобному заявлению и добавляет все возможные поздравления, которые ещё не были сказаны. — Хотя я ценю подобные слова, правда-правда. — Знаю я, как ты меня ценишь, в глаза бросается. Лодыгин недоумённо уставился на Тимощука, почему-то внутренне приготовившись к выволочке, несмотря на то, что поначалу почти возликовал от прихода Тимо, который до этого только и успел поздравить его по телефону. Впрочем, выволочка была вполне заслужена. Но почему именно сейчас? — По этому поводу давно нам с тобой надо было поговорить. Очень серьёзно поговорить. Точно будет выволочка, а с ней нотации, упрёки с подведением итогов. Вот и пропало праздничное настроение в ожидании пиздеца. Юра, прошедший в гостиную, с некоторой осторожностью отметил приближение карающей длани правосудия в виде Тимощука, который продолжал что-то вкрадчиво объяснять, не то убеждая себя быть помягче с подсудимым, не то уверяя самого Лодыгина, что признание вины облегчит его дальнейшую участь. Юра не прислушивался, Юра на кой-то чёрт представлял Тимо в роли безутешной вдовы, то и дело заламывающей руки и причитающей о потере кормильца. В роли этого самого кормильца, разумеется, Лодыгин. Но мозг упорно продолжал связывать Тимощука с различными шутками, из-за чего образ вдовы стенающей быстро сменился на образ вдовы весёлой. Лодыгин сам развеселился, упустив из виду тот факт, что Тимощук таки добрался до него, встав сбоку. Самое время сказать «ой!», и Юра уже собрался открыть рот, чтобы выдать эту короткую реакцию на происходящее, но рука на плече оборвала попытку выдавить из себя какой-либо звук. Толя прокашлялся, видимо, прочищая горло перед оглашением приговора, Лодыгин машинально повторил это за ним, правда получилось что-то сродни звуку умирающей вороны. — Откладывать этот разговор и дальше нет никакого смысла. Ты знал, что у тебя есть время всё обдумать и подготовиться. Подготовишься к такому, как же. Лодыгин не знал, что сейчас легче сделать: пережить разговор с Тимо или же вернуться в прошлое и повторить то мракобесие на сборах. Выходило паскудно и невозможно при обоих вариантах: мало того, в родной берлоге вдруг оказалось чертовски неуютно, словно за спиной замаячили отсутствующие здесь участники той странной игры за непонятно какой приз. Давить на плечо стало ощутимо сильнее, кашлять хотелось всё отчаяннее. Хотя сколько раз такая тяжесть на плечах вызывала куда более приятные эмоции. — Понятно, что ты взрослый человек и волен распоряжаться своей жизнью по собственному разумению. Взрослый человек! Ребёнок… Та самая ворона, которая хрипло пыталась возвестить о своей кончине, мерзким, огромным комком расположилась где-то в груди, не желая покидать облюбованное место. Юра думал, что со стороны являет собой странное зрелище: глаза, наверняка, выпучены, при этом лицо злое и отчаянное, не хватает только пара из ушей. Ничего, как ворона сдохнет, так сразу пар и пойдёт. Как увязать и объяснить невидимую птицу и столь же невидимый пар с точки зрения анатомии и здравого смысла? Лодыгин не знал и знать не хотел, как не хотел видеть перед собой снова те лица и руки, заключившие над ним и при помощи него какой-то договор. Тимощук надавил сильнее, прогоняя воспоминания, и Юра чуть не заорал, проклиная собственную память за смешивание настоящего и прошлого. Будто до этого не рука Тимо лежала на плече, а рука Игоря, которая незаметно уступала место ладони Гильерме. Уроды. Мудаки. Все трое. Даже хотелось, чтобы пальцы Тимощука ещё больше сдавили плечо, чтобы отогнать это ощущение присутствия окончательно. — То, что ты сделал, можно объяснить чем угодно: твоей скукой, обидой, злостью или же не объяснять ничем. То, что ты сотворил, не изменить, хоть ты и пытался, но я-то помню. Помнит он… Лодыгин тоже помнил, представьте себе, пусть иногда и тешил себя надеждой и трусливой мыслью, что это было бредом после чрезмерного нахождения на солнце, порождением взбесившейся не пойми с чего психики. Тимо сказал, что помнит? Ха! Плечо тоже помнило, пусть сейчас призраки растворились, оставляя ясное ощущение настоящего. Покинули его, как их реальные прототипы рано по утру. Но осознаваемое настоящее было принесено Тимощуком, как и спокойствие, словно перед казнью. Оставалось только выдохнуть, мысленно обозвать себя трусом и ждать. — Несмотря на все объяснения, которые я придумывал себе, они мне не кажутся правдоподобными, поэтому необходимо получить ответ от тебя, любой ответ. Мне так будет спокойнее, даже если ты скажешь не то, что я рассчитываю услышать. Любой, понимаешь? Только не молчание. Всё, он сейчас не выдержит, захрипит и придушит Тимощука. — Скажи, ребёнок, — Тимощук грустно и проникновенно зашептал, чуть ослабив хватку, — как ты мог? Как у тебя хватило наглости и дерзости? Почему, зараза ты этакая, поставил трижды разнесчастный лайк комментарию, в котором было написано, что не всегда хороший игрок становится хорошим тренером? И это под новостью о моём возвращении, Юра! Грек, ты обалдел?! От безумного напряжения, чуть не спалившего ему мозг, Лодыгин готов был взорваться, а перед этим упасть на колени и каяться во всех грехах, начиная с младенчества. Ожидал всякого: упрёков, злости, плаче о потерянной дружбе и растоптанных эдельвейсах — да хоть чего, но не подобной дурости. Юра медленно повернул голову, неверяще смотря на Толю, который был образцом печального смирения, если бы не бесновавшиеся в глазах искорки и подрагивающие уголки губ. Обманутый мозг не придумывал ничего умнее, как отдать команду «открыть рот и возмущённо захрипеть!», наблюдая за возрастающим весельем друга. Лодыгин не понимал, как такой абсурд может происходить в реальности, как можно такую мелочь, не пойми где высмотренную, выставить как величайшую трагедию? Хрип стал совсем глухим, а морщинки вокруг смотрящих на Лодыгина глаз проявились отчётливее, почему-то врезаясь куда-то в подсознание. Наконец Юра перестал изображать бьющегося в припадке, но тишина не наступила, потому что всё пространство заполнил смех Тимощука, который только каким-то чудом всё ещё не согнулся пополам. Искренний, сумасшедший в своей естественности смех, эти морщинки, словно трещинами перекинувшиеся на каменную преграду между ними, выстроенную самими же. Камень начал трескаться, потихоньку разлетаясь в пыль, которую нужно как можно быстрее смести в самый тёмный угол, а ещё лучше — выбросить на помойку. — Ну всё, ты огребаешь, сволочь, сейчас я пыль стряхну с тебя! Сука, тикай з городу! — Что, к-к-ка-кхая… какую пыль ты собра-ахахл-ся… Договорить Тимощук не успел, оказавшись в объятиях друга, который тут же принялся скручивать его в бараний рог, вымещая таким образом всё нервное ожидание. Тимо даже и не пытался сопротивляться, видимо, все силы ушли на сдерживание смеха, который всё ещё вырывался из его груди. Замахнувшись, Юра хотел сначала отвесить затрещину этому негодяю, но вместо этого продавил слегка кулаком, словно что-то вкручивая в эту дурную голову. — Волосы, мои волосы! Укладка моя! — Нет у тебя никакой укладки! — Лодыгин притворно рявкнул, надавив ещё раз напоследок и отпустив затем свою жертву. — Как вернулся, так и забыл про неё. У-у-у, упырь бессердечный и немодный. — Зато ты модный чрезмерно с этим количеством геля. — Тимощук потянулся до хруста в костях, после чего привычно тряхнул волосами. — Зачем тебе столько? Вот что ты за человек, теперь нужно в порядок себя приводить. Где зеркало? — Жаль, что тебя не видят и не слышат журналисты, — Лодыга сложил руки на груди, мрачно хмыкнув. — Сегодня я вместо зеркала и порядка. — Мама не закон, грек — закон… Один раз уже наслушались и насмотрелись, до сих пор припоминают. Ну так поправляй. Или особого приглашения ждёшь? — Так и не надо было себя вести, как идиот. Замри. Тимощук и замер, позволяя Лодыгину наводить порядок на голове Тимо и в своей собственной, отгоняя непрошеные воспоминания с конференции, которую устроили для программы Дудя после победы «Баварии» в Лиге Чемпионов. Ну не знал он тогда, что студия в Москве его прекрасно видит и слышит. Тимо наболтал всякой ерунды, от души веселясь и негодуя по поводу связи, а фразу «волосы, волосы поправь!» на какой-то период времени по-тихому возненавидел. Всё это плавно перетекло в его возвращение в «Зенит», где судьба подкинула занятный сюрприз, который в данный момент творил у него на голове что-то явно противозаконное с выражением крайней сосредоточенности на лице. От этого вновь не было иного выхода, кроме как засмеяться. — Что на этот раз? — Твоё лицо очень выразительное. Хотя сейчас не настолько потрясённое и потрясающее в непонимании происходящего. — Да иди ты, — Лодыгин завершил наведение порядка в причёске Тимо, поборов желание всё-таки хорошенько его пристукнуть, — чуть с ума меня не свёл своими выкрутасами. Устроил тут представление, театр одного актёра, мать твою за ногу. — Но видел бы своё лицо. А! А ещё до этого такая сила мысли на нём видна была, что я даже засомневался, ты ли это?.. — Нахер — это туда. — Грек, я нахер уходил, походил и вернулся. — Тем ещё хером вернулся… Вышел какой-то бубнёж, но одно то слово — «вернулся» — окончательно успокоило Юру, который только сейчас полностью согласился с одной фразой, выловленной из интернета: «Тимощук возвращается. Лодыгин официально бегает от радости по Невскому». Он и до этого был рад, но к этому чувству примешивалась какая-то иррациональная обида, что Тимо перед этим ему ничего не сказал, а всё темнил и тянул до последнего, упоминая при разговорах что угодно, только не возможность возвращения, пусть и в другом качестве. Ещё и заявление это, что журналисты всё переврали. Из-за чего тогда Юра был в большем возмущении, он сказать бы не смог. Бесили и заявления о возвращении, когда от самого Толи ни слова, бесило и это уверение, что все слухи — это только слухи и домыслы. Когда же этот «слух» с улыбкой вернулся на базу, Лодыгин искренне и от всей души пожалел, что он, в принципе, человек миролюбивый. Порыв устроить Тимощуку заслуженное возмездие быстро прошёл, в конце концов, Юра бы не позволил себе опускаться до уровня истерик и глупых обид. Тем более, что держал в уме собственное прегрешение. Тимо вёл себя будто бы по-прежнему, не изменился, не перестал отпускать шутки и поддерживать теперь уже своих подопечных. Стараясь найти изменения, Лодыгин изгалялся от души, то и дело устраивая Тимощуку какие-нибудь проверки, которые тот успешно проходил, сам того не подозревая. Неизменно говоря про Юру в своих интервью, Толя заставлял того всё время повторять: «Вот говнюк!». Но это было приятно. Лодыга вздумал следить за Тимощуком, но из всех пока что поверхностных поисков выявил только изменение причёски, а в итоге обернулось всё так, что сам Тимо следил за ним, сдав его как-то раз во время трансляции в Инстаграме. Лодыгин потом ещё долго доказывал другу, что он довольно тщательно занимался в тренажёрном зале приличное количество времени. — Да был я, был на тренировке! Даже время точное тебе назвал, чтобы ты уверился. — Меня не проведёшь, ребёнок. И это отрезвило куда сильнее кажущихся надуманными подозрений. Один раз Юра пытался «провести» Тимо, подумав, что никаких последствий того выбора, когда он смирился со своей ролью, не будет. Но он помнил, как ушёл от разговора Тимо, оставив время на обдумывание. Время шло, Тимощук не менялся, а ответа не требовали. Но что при этом требовал Лодыгин от самого себя, окружающих, Тимо? Пойди, разберись. От окружающих всего-то надо было, чтобы не сверлили мозг неудачами, припоминая каждый раз при этом отсутствие вратарской школы, и немного больше доверия. От себя Юра то требовал, то умолял свою натуру, то уговаривал, что конкуренция не проиграна, а дружба не потеряна. И друзьям тоже нужно доверять. С Тимощуком всё было сложнее. Лодыга не знал, что хотел от Тимощука больше: то ли убеждения, что Тимо изменился, то ли накрывало яростное желание удостовериться, что Толя остался прежним. Это было эгоистичным желанием, которые нисколько для себя не оправдывал Юра, и было очень малодушным бы решением обвинять Тимо в том, что это при его попустительстве разрослось это чудовище под названием «я так хочу, и так будет». И сколько было таких моментов, даже в самых мелочах, как тогда на сборах «Зенита», когда устроил небольшое соревнование с Тимощуком, которому пришлось только разводить руками, пока Лодыгин доказывал свою правоту. Тимо, по сути, довольно часто ему уступал из-за ослиного упрямства Юры. — Юр? Голос Тимощука вывел из молчаливой задумчивости, заставляя прекратить раскопки в самом себе и в своих не самых приятных мыслях. — А? — У тебя гель в мозги просочился, вызвав тем самым замыкание? — Да, на себе, любимом. — Прости, что? Предлагаю всё-таки тебе отправиться в ванную и смыть это безобразие, а то подтормаживаешь ты знатно. — Да ничего, это я так мысленно подводил итоги года, — видя непонимание Тимощука, Юра кивнул с важным видом, надув щёки. — Год прошёл, я стал старше… — Ребёнок. — Мудрее! — Дурнее. — Опытнее, куда опытнее. — О да, — Тимо многозначительно посмотрел на Лодыгина, — в некотором плане столько опыта приобрёл, что на нескольких человек хватит. Как думаешь… — Да. — Что «да»? Вот что за торопливость, даже ведь вопроса не задал, а ты всё куда-то торопишься. — Ну, это у тебя процессы замедлились… Ауч! — Юра не успел увернуться и получил хороший тычок под рёбра, но ехидно улыбаться ему это не помешало. — Разве я не прав? Ты уже старый, тридцать восемь годиков… — Охамел! Скажи мне это в тренажёрном зале, когда твоя тушка опять начнёт изнывать о том, как ей тяжело. — … Старый, не замечаешь, как хотел сказать, что понял твой вопрос. Неужели ты думаешь, что за столько времени общения мы не сможем понимать, предугадывать друг друга? Тимощук смотрел внимательно, нисколько не меняясь в лице, словно сам на что-то настроился и не собирался эти настройки сбивать. Лодыгин уже один раз сбил их, оказавшись между молотом и наковальней, и вроде бы нет желания обвинять его и воротить нос, но… Не помогали ни уговоры, что Юра сам бы никогда до такого не додумался; ни доводы о том, что подобное больше не произойдёт; ни вера в самого себя, что он ещё для Лодыги значит куда больше, чем та интрижка. Глупое слово, дешёвое, как низкопробные дамские романы, с липким налётом лживости и мнимого сочувствия, которое той самой тайной, известной всем, просочилась грязной кляксой в их взаимоотношения. Тимощук не верил в то, что выстроенное с такой лёгкостью, естественностью могло быть разрушено этой глупостью. Он был уверен, что разорвать эту связь могли только они сами. Чего греха таить, такие мысли то и дело приходили в голову из-за этих метаний Лодыгина, которые слишком бросались в глаза. Поэтому пришлось принять то решение, показавшееся единственно правильным: ждать, пока Юру бросит в этом урагане к нему, а уж с ураганом, ясным и понятным, он справится. — Скорее я боялся, — протянул Тимощук, — что мы перестали понимать друг друга. Боялся узнать, что потерял… — Кого? — Нас. Скажи Тимо «тебя», Лодыгин бы просто потешил своё самолюбие, при этом искренне раскаялся, но было выбрано другое слово, и ураган развернулся, раскрылся на полную мощь, проходясь по открытым на встречу ему участкам. Ураган вырывал молчаливые признания, оборачивая их в собственный гневный крик, поднимал глубоко залегшие сомнения и размётывал их в клочья, разрушая наспех составленные из недоверия и опасений преграды. Все неоправдавшиеся ожидания и затаённые обиды оказались сметены искренним, яростным возмущением, сквозь которое доносилось неимоверное облегчение и гигантская признательность. Благодарность. Извинение. Лодыгин кричал и бесился, как после матча с «Гентом», где его впервые заменили, обвинял и себя, и Тимо, вырывал, выкорчёвывал засевшие в себе подозрения, но при этом был верен своему лелеемому эгоизму: прошёлся обвинительной речью, как отзвуком затихающего ненастья, и по Толе. Тот не сопротивлялся, просто пропускал всё через себя, позволяя лодыгинским эмоциям захватить собственные страхи, чтобы они разрушили их, не оставив и следа. Чтобы очистились оба. — Ладно… Ладно, я дурак, двадцать шесть лет, ума нет… — Двадцать семь. — К чёрту ёбаную семёрку! Хоть тридцать восемь! Ты же знал, что я дурень, как зеркало за тобой повторю всё, но предпочёл скрыть, что думаешь. Попятился, как рак. Боялся он! Но что ты сделал, кроме запоздалого признания? Вот же проклятый эгоист. Как там говорилось? Нас ебут, а мы крепчаем? Вот пусть вываливает всё, Тимо только это и нужно, этот снежный ком, потому что он теперь знает, как пробить эго. — Что я сделал? Остался, чтобы перестать бояться. Вместо крика из горла вырвался хрип, и Лодыгин чуть ли почти упал на диван, закидывая ногу на ногу в раздражении и злости на всех и вся. Тимощук присел на пол так, что пожелай Юра от злости его пнуть, он вполне может заехать коленом в лицо своего друга. Такая мысль не пришла в голову Лодыгина, вместо этого Юра шумно выдохнул, прибавляя ко вздоху весомое «блядь». Это прозвучало настолько в лодыгинской манере, с такими уже забытыми интонациями из времени, когда он только прибыл в «Зенит», со своим забавным акцентом и неумением сразу подобрать слова, что Тимо расплылся в довольной улыбке. Ураган прошёл, теперь время восстанавливать, ликвидировать последствия разрушений. Коснувшись щекой колена, Тимо потёрся как кот о жёсткую поверхность джинс. — Юра. Вместо ответа Лодыгин сполз на пол рядом с Тимощуком, оказываясь по левую сторону от него и сгибая правую ногу в колене, медленно положив руку на этот импровизированный трон. Страха больше не было, только понимание, поэтому Толя положил руку поверх лодыгинской, при этом сгибая точно так же свою левую ногу, отражая позу Лодыгина. Нет, не отражения, просто одно целое. Юра с некоторой осторожностью и нежностью, словно проявляя так благодарность, переплёл свои пальцы с пальцами Тимощука, сжимая на пару мгновений, а затем перекладывая руку на колено Тимо, восстанавливая таким нехитрым образом их с Толей связь. Лодыгин неотрывно, почти не мигая, смотрел перед собой, но говорил уже настолько мягко, будто это не он тут недавно устраивал локальное бедствие. — Спасибо. — Стало легче? — Нам? Определённо. Тимощук улыбнулся и посмотрел на Юру, словно любуясь. Удивительное дело, обычно Лодыгин говорил, что заряжается спокойствием от него, а сейчас всё было наоборот, двадцатисемилетний дурень действовал на него умиротворяюще. Сам же Лодыга аккуратно разложил по полочкам для себя, что изменились оба, но остались при этом друг у друга. — Кстати, раз о нас речь, а также о событиях, предшествующих этому. — Ммм? — Интересно, что там у этих… оглоедов. — У кого? У Гили с Игорем? — произнесено без какой-либо эмоциональной окраски, и Лодыгин сам понял, что теперь прошлое не вымораживает, когда вновь защищает доверие. — Лично мне сейчас, на данный момент, не интересно ни капли. — А было? — Тимощук понимает, что это не игра с огнём, а нечто уже из разряда дружеских подколов, выросших из пережитых испытаний. — Было интересно? — Ну… *** Лодыге по какому-то извращённому любопытству интересно было. Тем более как-то умудрился сохранить более-менее дружеские отношения с Гильерме. Отношения с Акинфеевым таким похвастаться не могли, их просто-напросто не было. Это, наверное, устраивало все стороны. Благо, не так часто пересекались, и уже тем более — не все сразу. Гильерме улыбался и крепко обнимал, Игорь… просто был Игорем: сосредоточенным на предстоящей игре, не допускающий посторонних мыслей и людей. В том, что Лодыгин был посторонним, сомневаться не приходилось благодаря объяснениям Гили, в котором за двоих, видимо, проснулась общая совесть, заставившая его однажды выкопать номер Юры. Момент для звонка был не самый удачный в виду новостей про Тимощука, но какой-то чёрт дёрнул Лодыгина поддержать этот разговор. — Привет, Юра. — Какие люди в Голливуде. — Э, где? В Голливуде? Но сейчас же сезон, как ты там оказался? — Тьфу ты, гадство. Сезон непонимания, похоже. Это так, поговорка, — Лодыгин помолчал, а потом зачем-то добавил: — Современная. — Современность — это хорошо. Прогресс, всё такое. — А знаешь, что ещё лучше? Когда гандон не тянут, топчась на месте, не решаясь его использовать. В такие моменты, знаешь ли, очень хочется убивать. Гиля, по-видимому, решил собраться с духом и перестать использовать несуществующее резиновое изделие не по назначению. Иначе тяжёлые вздохи и бормотание «ага, сейчас» Юра объяснить не мог. Совсем как те их разговоры с Тимо. Пришедшая мысль немного развеселила Лодыгина, и Остапа, как говорится, понесло. — Давай, рассказывай, что смутило тебя настолько, что дар речи потерял, предпочитая многозначительные паузы. Гильерме вздыхать и бормотать перестал, и Юра почему-то представил, как тот судорожно сжимает телефон до побелевших костяшек. Отчётливое изображение рук другого вратаря сменил уверенный уже голос, который озвучил всё коротко, как однажды сам Лодыгин. Только имя теперь другое. — Игорь смутило… Смутил. — И почему я не удивлён. А вот Гиля удивлён был, как человек мог делать вид, что ничего не произошло, точнее… «Произошло то, что должно было произойти». Спокойный и вежливый по большей части Гильерме, который редко позволял себе говорить резкие вещи, припечатал тогда Акинфеева каким-то ругательством, основательно разозлившись. — Что должно было? Это кто так решил? Ты мог бы и… — Мог бы, но сделал то, что сделал, выбрал, и ты тоже, если забыл вдруг. За этим последовала ещё одна порция ругательств, но вместе с этим просьба предоставить немного времени, потому что Игорь отразил его нападение, которое рикошетом вдарило по нему. И это бесило, как можно было раздумывать после произошедшего, это нелогично, неправильно, что за идиотская вера в людей, от которых нужно отгородиться по всем правилам? Игорь согласился, иронично замечая, что ему в таком случае это самое время тоже не помешает. — Тебе-то зачем? Ты не похож на человека, который что-то будет долго обдумывать. — Затем, чтобы смириться, что время нужно тебе. Лодыгин переваривал услышанный пересказ, а потом чопорно спросил, как дуэнья, отчитывающая воспитанницу: — Прямо чувствую, вот вижу, как ты улыбаешься, словно умалишённый. — Как бы тебе сказать. У меня есть… была куча, куча злости! Это ведь не должно быть так? Он поступил плохо. — Господи, только не говори, что ты и тогда так улыбнулся! Ответом послужил грустный смех, и Лодыгин выдал заключение, что у них обоих не то, что не все дома, этого дома и нет, раз один такое сказал, а другой — принял. Как оказалось, оба они и не такое приняли бы. Игорь с неотвратимостью ледокола и с такой же тактичностью проламывал лёд между ними. Когда в первой половине чемпионата ЦСКА уступили «Локомотиву», он спокойно, даже с какой-то душевностью говорил с Гильерме, не выжимая из себя дежурные фразы. Больше всего запомнился момент, когда Игорь, сняв перчатки, коснулся локтя Маринато и клятвенно заверил, что в следующий раз их команда возьмёт своё. Покивав, Гиля ответил таким же жестом, заодно уточнил: — Вся команда? Или только ты? — Сначала команда, — Игорь совсем не по-акинфеевски подмигнул, — а потом я возьму своё. Ни секунды не приходилось сомневаться, что имел в виду под этим Игорь, точнее, кого уже посчитал своим. Осталось решить самому Гильерме, считать ли себя для кого-то «своим» и можно ли в таком ключе думать об Игоре, который умудрялся разграничивать себя и остальных, не считая, конечно, команду и близкое окружение. Тупить Гиля не любил и не собирался, поэтому без лишней скромности отнёс себя как раз к близким, оставив в подвешенном состоянии вопрос о том, так ли близок для него сам Акинфеев. Задумываться в том ключе, что может ли он выкинуть снова подобное, но уже использовав самого Гилю в качестве приманки, было довольно глупо и бесполезно. Вряд ли бы Игорь сам наступил и другим подкинул те же грабли, но кто мог предугадать? Стабильность — признак мастерства, пусть даже такого печального. И кто бы мог подумать, что эта пресловутая стабильность станет ещё одним закрепляющим звеном между их странными отношениями. Точнее, шутки по её поводу. Перед матчем с Бельгией на одной из тренировок Игорь то ли по дурости, то ли по невнимательности пропустил мяч между ног, заставив Гильерме скорчить сложносочинённое лицо. Акинфеев перехватил недоумённый взгляд и вздёрнул подбородок, будто спрашивая: что не так? Гиля кошачьей походкой, крадучись, сделал пару шагов и горячо прошептал в ухо Игорю, который явно ожидал какого-то дельного замечания, но вышло всё немного по-другому. — Ну ты и дни… на, Игорь. — Вот так всегда, — вместо заслуженного тычка или пинка под зад Акинфеев всплеснул руками, хитро улыбаясь, — ждёшь какое-то конструктивное предложение, а вместо этого словечки в стиле завсегдатаев спортивных сайтов, мнящих себя крутыми аналитиками. Фу, Гиля, и этими губами ты потом… Договорить Игорь не успел, благодаря окрику тренера, Гиля же искренне надеялся, что мысль должна была окончиться вполне невинно, только вот ухмыляющаяся рожа Акинфеева, когда пришло время другого упражнения с подачей и приёмом мячей, говорила об обратном. Гильерме даже забыл смотреть в другую сторону, всё наблюдая за Игорем, гадая, можно ли по лицу голкипера заметить обиду. Как оказалось, наблюдал и сам Игорь, специально пустивший мяч по низу, а не по верху, затем добавив короткое: «Ворона!». В последующем Гильерме сам не мог объяснить, как сумел такое ляпнуть, потому что никогда не позволял себе отпускать такие шутки кому-то, кроме своей команды, да и то по большей части Майкону. А тут Игорь, первый номер сборной, человек, о котором он всегда говорил с уважением (почти всегда), получил какую-то идиотскую фразу. Но никаких обид не было, и до Гили дошло, что эта была некая уступка, подпускающая куда ближе, чем можно было предполагать. Доказательство, что Игорь уступает ему ради него же. По крайней мере, Гильерме нравилось и хотелось так считать в виду отсутствия опровержения от пострадавшей стороны. Но всё же внутри какая-то часть его ворчала и костерила на все лады из-за его наивной тупости. Или тупой наивности? Месяц до следующей игровой встречи тянулся, можно сказать, в обычном режиме, только с участившимися звонками, без которых становилось теперь весьма непривычно жить. —… ты представляешь, что будет твориться, если «Спартак» всё-таки своё возьмёт? — У меня есть несколько вариантов, один другого краше: на радостях они разнесут свой стадион, да что там, Москву разнесут, объявят, что все скопом выходят замуж за Карреру. Или женятся? Федун обвенчает… Ну и, конечно, Артёмку разорвёт от наблюдения за радостью сектантов. — А что не так с Дзюбой? — отсмеявшись, полюбопытствовал Гиля. — И при чём здесь какая-то секта. Что-то упустил? — А то! — собеседник словно делился тайной, которую знали все, от чего и веселья в голосе прибавилось. — Не читал его интервью? Он там душевно накинул на неадекватных фанатов. — Ты с ним согласен? — С чем, что есть оголтелое фанатьё, которое портит впечатление, и от этого у него боль ниже поясницы? — Э, так и сказал?.. — Да нет же, образно! В общем, да. Неадекватные люди могут испортить всё. — Фанаты, мы же не можем заставить их следовать чётко выстроенной линии поведения. Это нереально. Зато как поддерживают. — Ага, и как дерьмом поливают. Знаю, знаю! — Игорь чуть повысил голос, задавив возражения Гильерме. — Нельзя сказать, что всё всегда плохо, это как видеть только одну сторону. Мы стараемся, соответственно, они тоже стараются, мы терпим неудачу, и кого-то начинает нести в очень неприятные дали. Ну и… — Ебись оно всё конём? — Не совсем это хотел сказать, точнее, совсем не это. Потом скажу, когда это лучше применять, а то распустился там без меня. «Это как видеть только одну сторону». Гильерме замолчал, внезапно поймав себя на мысли, что без Игоря он бы точно сейчас, как было сказано, распустился. Сам не заметил, как стал зависим от человека, который слишком круто развернул его жизнь на совершенно другой курс, который не был проложен ни на одной карте, и как по нему идти — было совершенно непонятно, но идти было необходимо. Точнее, такая надобность, которая могла бы напомнить в начале своеобразный приём лекарств строго по часам, бок о бок соседствовала с желанием пройти этот путь. Хотелось узнать и человека, и самого себя. Хотелось увидеть другую сторону. — Кто бы там говорил о подобном! — Гиля немного громче, чем следовало, всё-таки ответил, а Игорь сделал вид, что не заметил паузы. — Что я там в последнее время на фотографиях замечаю? Спартаковцы общую свадьбу с Каррерой собираются устроить, а ты там уж как-то весьма близко с вашим тренером трёшься? Или он с тобой. Куда только руку там не приложит, а камера всё подхватывает. Теперь настала очередь Игоря призадуматься, но перед эти вдоволь насмеяться, объяснив Гильерме, что, во-первых, женитьба на Каррере — это всего лишь шутка, во-вторых, фотографии с тренером всего лишь последствия благодарности за матч, за выполненную работу и всё такое прочее. Ну и в-третьих… «В-третьих» Игорь оставил для себя, поняв, что время смирения подходит к концу. Кто-то мог бы ничего не заметить ни в молчании, ни в шутливом ответе, который сменил тишину, но не Акинфеев, изучивший за долго время, отпрепарировавший Гильерме, разобравшийся, что в нём нравится, что хочется от него взять и что отдать ему взамен, понимая, что без отдачи невозможно получить что-то стоящее. Несмотря на банальность, единственное, что хотелось отдать (так уж получилось) — был сам Игорь, но это было бы равноценным обменом, а уж в то, что Гильерме в этом нуждался, Акинфеев нисколько не сомневался и отнюдь не из-за бьющей через край самоуверенности. Апрельская игра ЦСКА и «Локомотива» подтвердила слова Игоря, сказанные в прошлом году: его команда взяла своё, да ещё и с отличным для них счётом — 4:0. Выловив мрачного Маринато, уже собравшегося завернуть в раздевалку, Игорь доверительно прошептал: — Ну ты и днина, Гиля. Насупившийся по началу Гильерме застыл на пару секунд, словно о чём-то раздумывая, а потом засмеялся, двинув ребром ладони по плечу человека, только что бывшего противником на поле. Игорь ладонь перехватил и крепко сжал, притянув к себе, от чего Гильерме пришлось склонить голову. — А теперь ответь на вопрос: вот команда выиграла, как думаешь, у меня своё получилось взять? Вот она, развилка, с которой ещё можно уйти на внезапно открывающуюся альтернативную дорогу, где будет спокойнее, знакомо, но тоскливо вместе с зависшим в воздухе вопросом: «А что было бы?..», который с каждым разом всё больше убеждал бы в том, что было лучше. Поэтому Гильерме другой рукой обхватил Игоря за плечо и тихо ответил, оставляя за спиной один из путей: — У тебя получилось, но только из-за меня. Гильерме оказался подхвачен потоком набежавших хмурых одноклубников, но успел обернуться и уловить ответ то ли прочитанный по губам, то ли каким-то чудом пойманный слухом: «Ради тебя». Не хотелось задумываться над трактовкой этих слов, хотелось верить, что выбор сделан правильно. Неизвестность ждала и манила. Впрочем, ждать оказалось недолго. Был объявлен состав на сбор перед Кубком Конфедераций, и Гильерме, который в начале мая от радости носился по полю после выигрыша Кубка России, мог снова проделать подобное, но сдержался. Кто бы мог подумать, что перед получением гражданства он говорил, что его главная цель — это перестать считаться легионером. Да, заявлял, что не важно, будет ли он приглашаться в сборную. Но точно так же говорил два года назад, что особо нет друзей за пределами клуба. Теперь же пришли некоторые изменения, несмотря на то, что шансов занять место Игоря всё так же мало, а друзья оказались не совсем друзьями. Точнее, одного человека он бы мог назвать другом, и этот человек на последней игре сезона ехидно интересовался личными планами с видом главного переживающего. — Ты же, наверное, до потолка прыгал, как узнал, что позвали в сборную? Да ещё и с твоим ростом, — Лодыгин произносил слова с наигранным беспокойством, — бедный потолок был жестоко пробит твоей ушастой головой. Фотографию покажешь? — Могу показать кое-что другое. — Эй, Гиля! — теперь Юра отшатнулся в притворном ужасе, чуть не затоптав стоящего рядом с ним ребёнка, которому выпало несчастье сопровождать вратаря на поле. — Такие предложения средь бела дня? И куда смотрит наш номер один? Уж наверняка не на то, что ты собрался мне показывать. — Юра, на тебя определённо нужна какая-то управа, — Гильерме улыбнулся, закатив перед эти глаза, — а то ты совсем забываешь про вежливость. — Моя управа сама что-то забывает, — Лодыгин как-то грустно хмыкнул. — Или я сам забываю об управе? Но не будем о грустном. Последняя игра, последние ваши страдания… — Кхм! — … а потом совсем другой настрой, да? — заговорщицки подмигнув, Юра понизил голос. — Ходят слухи, что нашего первого боли донимают в пятке. Ты же проследишь, да? Режим лечения и восстановления? Как детям говорят, мол, поцелую — и всё пройдёт. Сделаешь же, да? — Что сейчас сделаю, так это проигнорирую твои намёки и отвешу тебе под зад хорошего пинка. — Как грубо! Гильерме засмеялся, дальнейшее словоблудие прекратил сигнал судьи, и команды вышли на поле, чтобы завершить свой игровой сезон, который в некотором плане перевернул всё с ног на голову, весьма больную при этом. Оставалось теперь только ждать, когда начнётся что-то другое. Другое нагрянуло ночью, опоздав на несколько дней из-за чёртовой пятки, стараясь не будить уставшего за тренировочный день Маринато, который, казалось, мирно сопел в общем с Акинфеевым номере. Игорь же старался производить как можно меньше шума, то и дело бросая взгляды на спящего. — Затолкай чемодан посильнее, сейчас свалится. — Блядь! Что?! Ах ты чёрт!.. Грохот упавшего чемодана сопроводил отборный мат, который призван был проклясть и производителей данного предмета, и проектировщика мебели, и собственную криворукость. Расправившись с чемоданом, Игорь негодующе уставился на Гильерме, развалившегося на кровати, как довольный кот. — Ну и что тебе мешало сказать мне, что ты не спишь? Стараюсь тут, стараюсь, чтобы не разбудить его, а он ещё и пугает, как монстр под кроватью. — Просто хотелось понаблюдать за тобой, как ты будешь изворачиваться, пытаясь проявить чудеса ловкости. — Вы, гражданин, билет на представление оплатили, чтобы наблюдать? Вместо ответа Гильерме улыбнулся и пожал плечами, с какой-то забавной непосредственностью усаживаясь в кровати и сгибая ноги в коленях, чтобы было удобнее смотреть за Игорем, обхватив их руками. Игорь же, в свою очередь, за этим действом проследил сам, пробуравив одеяло таким взглядом, словно мог видеть сквозь него. Точнее, он и в самом деле будто бы видел. Помотав головой, отгоняя видение этих ног, Акинфеев командным тоном приказал Гильерме сворачивать лавочку по просмотру за ним и укладываться спать. Маринато, в очередной раз доказав, что с ним всегда можно договориться, послушно принял благочинную позу, которая не могла бы навести на различные недостойные этой позы мысли. Их и не было, пока Гильерме не зашуршал после выключения света и укладывания Акинфеева в свою кровать. Хотя нет, сначала появилась мысль, что убийство за посторонние звуки ночью не такое уж серьёзное преступление. Игорю пришлось открыть глаза и узреть, что этот засранец высвободил конечности из-под одеяла, что и явилось причиной шуршания. — Гиля, бесишь. И ноги твои бесят. Маринато, проговорив, что кто-то чересчур придирчив, послушно завернулся в одеяло и затих. Беззвучие вновь вернулась в номер, а Игорь для верности развернулся на другой бок, дабы ничего не смущало его покой. Гильерме, как подумал Игорь, вроде бы успокоился, но тут слух вновь уловил шуршание. Медленное. Тихое. Как подкрадывающееся наказание. — Прекрати. Бесишь. Что услышал Игорь? Услышал, как прекратился этот шорох, уверяя, что Гиля наконец-то замер. Его примеру последовал и Игорь. Сон уже мягко опустился, давил, но с той кровати опять шум, который сбил объятия Морфея своей настырностью. — Ох, да ты заеб… Игорь развернулся, гневно засопев и приготовив тираду о нарушителях режима, но замолчал, потому что увидел, как Гиля — чтоб ему спалось хорошо! — ногу высунул так, что одеяло оказалось зажато между коленями. При этом вид у Гильерме, подложившего руку под щёку, был ещё более мирный, чем когда Акинфеев только зашёл в номер. Насмотревшись на спящего до невидимой дыры во всех частях его тела, Игорь не выдержал и встал, чтобы тихо-тихо подойти к кровати и попытаться выдернуть одеяло, вернув его на место, то есть, скрыв измучившие воображение конечности. В голову не пришло ничего умнее, как ухватиться посильнее за одеяло, а для этого пришлось просунуть руку под колено. Сантиметр за сантиметром Игорь вытаскивал свою добычу, уже мысленно ликуя, но внезапно, за каким-то чёртом, Гильерме зажал руку ногами, заставляя неудачливого не то охотника, не то ночного мстителя почти заорать от страха. Маринато дёрнулся так, что почти подпрыгнул на кровати и ошалело уставился на Игоря, который с видом искреннего изумления смотрел на него, по-прежнему держа в руках почти отвоёванное без боя одеяло. — Что ты делаешь?! — Одеяло вот поправляю. — Но зачем? Сплю же, Игорь! — Но зато я не сплю! — А причём тут я?! — А ты!.. Игорь рот закрыл и с видом оскорблённой невинности отполз на свою кровать, предусмотрительно оставив трофей законному владельцу. Гиля же мстительно добавил: — Ещё раз сунешься, всего зажму. Игорь почему-то тихо спросил, зажмурившись: — Ногами?.. — И ногами тоже. Со стороны кровати Акинфеева ответом сначала послужила тишина, а затем стон с проклятиями. — Да ну тебя. Спать мешаешь. — А больше ничему не мешаю? В любой другой ситуации Игорь бы сдержался, промолчал, не стал бы ничего предпринимать, но Гильерме не дал проявить Акинфееву его терпение, как-то странно хихикнув и снова зашуршав. Ни слова не говоря, Игорь, как подброшенный, поднялся снова с кровати, видя перед собой только источник его бед в целом (Гильерме Маринато, один экземпляр) и проблему сегодняшней ночи (ноги этого самого экземпляра). Матрас прогнулся от добавленного веса, когда Акинфеев с выражением необычной решительности уселся на кровать, обеими руками прижав предмет своих мучений за щиколотки. — Включи свет. — Зачем?.. — Хочу лучше видеть. Гильерме послушно включил стоящую на прикроватной тумбочке лампу, не делая попыток освободиться от хватки, которая начала ослабевать. Чуть было не высказанный вопрос о том, что задумал Игорь, так и остался лишь намерением, потому что желание говорить заменило желание ощущать, узнавать, что дальше из-за того, как Акинфеев медленно приподнял его ногу, как-то бережно удерживая на весу. По голове словно ударило от понимания того, что Игорь любуется, наслаждается собственными ощущениями от увиденного. Гиле Пришлось чуть сползти с подушки, чтобы Акинфееву было удобнее, замирая от предвкушения. Игорь же замирать теперь не собирался, он осторожными, будто просящими разрешения, пальцами проходился по изогнутой линии проступающих мышц. Гильерме чертовски хотел прикрыть глаза, чтобы полностью сосредоточиться на этом массаже, но при это не желал пропускать ни единой эмоции на лице Игоря, которое разительно отличалось от виденного в том сумасбродстве с Лодыгиным. Оно было до безобразия родным теперь. Переведя взгляд на смотрящего на него Гильерме, Игорь обвёл лодыжку указательным пальцем. — Смирение всегда приносит свои плоды, ведь так? Зачем отвечать, когда вслед за вопросом Игорь до безумия нежно целует кожу над выступающей косточкой, заставляя Гильерме шипеть и разжимать согнувшиеся перед этим пальцы. Игорь пальцами другой руки проходится от щиколотки к подколенной ямке, заставляя Гилю усомниться в том, что уж своё тело он знает лучше кого-либо. Оказалось, что это мнение ошибочное, а Акинфееву известно куда больше, от того и хочется сейчас закрыть себе рот рукой, чтобы удержать стон, пока отыскивались всё новые и новые точки, вызывающее нехарактерно сильное для таких лёгких прикосновений возбуждение. Хотелось изогнуться змеёй лишь от того, как Игорь прикусывал кожу, вместе с этим проводя большим пальцем горящую линию по своду стопы. Да чего уж там, хотелось просто закинуть ноги на плечи Акинфееву, а там уж пусть творит, что хочет, лишь бы продолжал смотреть как на что-то настолько значащее для него, что чувствуешь себя частью другого человека; лишь бы хоть как-то касался ставших чертовски чувствительных голеней. Игорь пересел ближе, целуя дёрнувшееся колено, а Гильерме всё же сдавленно выдохнул в собственную ладонь одно имя, заставляя обладателя этого имени довольно улыбнуться. Почему-то вдруг вспомнились слова Лодыгина перед последним матчем, и Гиля понял, что под этими губами сам как будто излечился от затянувшихся раздумий. Мысль заставила засмеяться. — В чём дело? — Знаешь, Юра так советовал лечить тебя, а вышло наоборот. — Этому Юре нужно посоветовать не совать свой греческий нос в наши российско-бразильские отношения. — Да там ничего и не б… Ооох! Игорь, не желая больше слушать про Лодыгина, ощутимо цапнул зубами Гильерме за мизинец. — Вот кто ты после этого? Лошадь зловредная. — Конь, Гиля, конь. Проворчав, что сейчас вспоминать про Лодыгу вовсе не обязательно, Акинфеев всё же решил совместить воображаемое и реальность, прикинув, что ногам на плечах всё же самое место, а вместе с этим как ему самое место рядом с Гильерме, так и Гиле рядом с ним. *** — Ну… — Загну! Ребёнок, когда-нибудь я захочу услышать эту, без сомнения, захватывающую историю вратарских отношений, но явно не сейчас. — Сам же спросил. А что же сейчас желает господин и повелитель? Тимощук удивлённо вытаращился на Лодыгина, выглядящего так, словно вспомнил что-то смешное. Почему-то захотелось поцеловать этого дуралея в лоб, пройтись лёгкими касаниями по носу и ощутимо прикусить за нижнюю губу для контраста, что Тимо и проделал, но, как оказалось, Юра будто этого только и ждал, крепко ухватив того за плечи, как только Толя что-то проворчал в уголок рта после этих прикосновений. — Ты чего, Юр? — Тимо, ты забыл самое главное. — Что же это? Что забыл? — Подарок для меня, дубина! Чертыхнувшись и помянув плохими словами плохую же память, Тимощук, ещё раз подтверждая, что прыжки — это по его части, бодро вскочил на ноги, чтобы через минуту вернуться уже с коробкой, оставленной в коридоре. — Это, конечно, не тот торт. — Не напоминай… — Но, кажется, тебе должно понравиться. Лодыгин с видом оценщика развернул довольно большой подарок, чтобы через несколько секунд после лишения оного обёртки затихнуть, поражённо разглядывая его. — Знаю, не оригинально, тем более, что идея была спёрта у тебя. Это была большая картина в рамке, точнее, фотография. Нет, несколько фотографий! Да чёрт, это было подобие коллажа, который он однажды делал для Тимощука. Только тут фотографий больше. Воспоминания обо всех моментах нахлынули разом, заставляя только открывать и закрывать рот, а потом улыбаться, как мальчишка. — Ох, Тимо, старый ты прохвост! — Да чего уж сразу старый? — Знаешь, что нам следует сделать? — Лодыгин дёрнул Тимощука за руку, заставив опуститься рядом, убрав подарок на диван. — То же, что и всегда?.. Юра тепло улыбнулся и обхватил лицо Тимо руками, упёршись в него собственным лбом, словно передавая, закрепляя мысль, которая вот-вот будет озвучена. Тимощук с невыразимой заботой накрыл пальцы Лодыгина своими ладонями, согревая их. — Мы просто сделаем так, чтобы подобных моментов было больше. — Мы заполним картину? — Мы создадим новую, дополнив то, что уже есть. Тимо, соглашаясь, коснулся сложившихся в улыбке губ, словно приступая к рисованию уже без набросков, сразу же добавляя красок из страсти и нежности, смешанных с доверием, получая отклик, расходящийся по телу и мыслям тёплой волной. Холст не должен оставаться пустым или с белеющими участками, они об этом позаботятся.