Часть 1
13 июня 2017 г. в 16:02
Нет, он задавал другие вопросы. Даже сейчас, чувствуя, как ватные ноги медленно ступают по паркету задымленного дешёвого ресторанчика. Так выглядит танец: ритмичное топтание на одном месте. Без цели, без результата. За мягкими басами слышно шарканье подошв, если сфокусироваться на другом. Если обратить внимание на мелочь, на торчащую нитку небрежно прошитого шва, на ссадину на лодыжке.
Напротив девушка в красном коктейльном платье — ткань его мелко поблёскивает в зелёном и синем, и зелёно-синие полоски плывут по её лицу, ломаются об острые скулы европейско-азиатской генетической мешанины. По какой-то причине её «дымные глаза» неотрывно смотрят в его, как только они оказываются лицом к лицу. Голова её лежит на чёрном пиджаке партнёра, и зал повёрнут на сорок пять градусов. Но высокая брюнетка не закрывает глаз, как то делает большинство танцующих женщин вокруг.
Наверное, решает Юу, она просто пытается прочитать по глазам, почему он совершенно не смущён этим танцем и всей этой демонстративностью. Наверное, Юу думает, её волнует, почему они не прячутся по углам, не шифруются. Это не даёт ей покоя — почему на его партнёре не платье.
А рука Широямы Юу, которой тот придерживает партнёра по танцу за талию, всё норовит соскользнуть с атласа жилетки. Ладони вспотели от стылой, окочаневшей нервотрёпки. Чужие волосы щекочут шею, и на коже чувствуется жар чужого лба. От алкоголя. Сколько проклятого вина они уже вылакали, сидя в этой помойной яме? Сколько ещё нужно, чтобы к чему-нибудь прийти? С коротким, едва слышимым выдохом Юу закрывает глаза, отдавая себя безвременью.
Кто-то ведь выбросил их сюда, на этот континент, в этот город, в этот прокуренный ресторан. Они росли, куда-то ходили, что-то делали, с кем-то говорили. Тыкались носом в тупики, разворачивались, шли к новым. Юу видел изнанку этого города, однако изнанка эта не походила на изнанку из «Сайлент Хилл». Здесь, может быть, и есть монстры. Но едва ли что-то помимо них.
Изнанкой этого города, изнанкой всех городов японского архипелага и далее по географическому списку — была изнанка их самих. Изнанка их вымоченных в крови душ. Его и Таканори, но не их обоих. Ведь, как тектонические плиты, подтексты произносимых ими фраз и совершённых ими действий сталкивались, образовывали препятствия: горные цепи, овраги. Чем ближе — тем мельче ломаются и трескаются края. Это один из тупиков, о стену которого можно биться целую вечность и стереть всю кожу со лба. Обычное положение дел: сесть по-турецки рядом, закурить и убедить себя, что пришёл.
Как будто очнувшись от магнетизма живой музыки, Таканори приподнимает голову, смотрит куда-то в сигаретный туман, где вертятся цветные кляксы.
«Который час», — спрашивает он негромко, вполголоса. Облизывает пересохшие губы.
«Где-то за полночь», — отвечает Юу, чтобы наверняка.
Всё ещё взглядами друг мимо друга, куда-то в расплывчатую реальность, где, как ингредиенты в жизненном супе, плавают кудри волос, пятипалые руки, туфли и шифоновые шарфы. И начинается джаз, и ритм ускоряется, а они стоят, растерянно глазея в никуда и не понимая, как всё могло измениться в считанные секунды. С оглушительным хрустом музыканты переломили романтике хребет.
«Домой?» — задаёт вопрос Юу, озадаченный молчанием под крики труб и топот клавиш.
«Нет», — хрипло отзывается Таканори, его ладонь с шорохом сползает с плеча Широямы; он кашляет в кулак и повторяет торопясь: «Нет, давай побудем ещё. Выпьем».
Музыка больше не объединяет, а понятие «дом» так же далеко и расплывчато, как и всё вокруг. Они возвращаются за столик. Таканори задумчиво рассоединяет волосы, взмокшие у корней. Юу смотрит ему в спину и на отросшие корни волос, тёмные и рыжеватые в месте перехода цвета. Будто обожжённые.
Сделать свою жизнь экспериментом — вот единственная цель, которую преследует Юу. Выпивая лишний бокал, целуя эти кислые от полусухого немецкого губы, он опускает лакмусовую бумажку и отмеряет в мензурке. Всякий раз начинаются переговоры, делёжка территорий, уточнение границ, будто внутри у него сидит свора детишек, которые учатся играть в стратегию. Судьба его и судьбы многих зависят всего лишь от количества точек на игральном кубике.
В портмоне у него лежит смартфон, но девайс напрочь разряжен, потому связь с четвёртым измерением — временем — потеряна.
Если бы только всё не зиждилось на традиции, если бы не чёртов символический интеракционизм, кто знает, где бы они оказались сейчас. Преодолели бы в себе человека или растоптали бы его. А пока, чтобы показать свою привязанность, Таканори вынужден вытискивать из себя улыбки губами, раскрасневшимися от смоченных вином ран. Всего лишь кажется, что он смущён, всего лишь кажется, будто Юу когда-нибудь умел танцевать, когда-нибудь танцевал. Даже странно, как только они не запутались в ногах. С ногами вышло намного более гладко, чем с мотивациями.
Под этими ресницами, под ресницами Таканори скребутся и скрежещут, как песок на зубах, противоречия. Юу представляется, будто взять его за руку — решение всех проблем. В пять, но только не после двадцати. Только не для них. В голове у Широямы вертятся пошлости: «спасибо за вечер», «налить тебе ещё» или ещё хуже того «боже, какие у тебя красивые руки».
Безрезультатно Таканори дёргает и оттягивает воротник рубашки.
«Душно», — говорит он, когда наконец удаётся расстегнуть несколько пуговиц сверху. Продолжает улыбаться — неловко, но не трусливо.
«Кто ты», — думает Юу, но бросает короткий ответ: «Да».
«Ты разрушаешь мою жизнь, разрушаешь меня», — думает он и добавляет: «Здесь низкие потолки».
Любительский оркестр взрывается от эмоций, компенсируя эмоциональную инвалидность Юу. Стоит только ему открыть рот — и всё полетит в бездну. Чтобы отвлечься, он начнёт болтать про марсианские колонии или паровой эффект.
Совершенно ясно, что это не закончится ничем хорошим, что, если шептать сквозь щель в стене, слова никогда не дойдут до адресата неискажёнными. Там, где сгиб локтя, рубашка Таканори смялась, у него лихорадочно блестят глаза и зрачки неустойчиво мечутся. Юу сминает в руке бумажную салфетку, которой несколько секунд назад вытер губы, на которой остались красноватые полоски-разводы. И ему бы что-то сказать. Но что?
Цветные огни продолжают блуждать по залу. Время — где-то заполночь. Адрес — где-то далеко от дома. Метро закроется, и придётся вызвать такси. Вспышка ядовитого красного заливает зал, влажные глаза Матсумото Таканори оживают в ней, и новая бутылка вина уже на столе.
Что будет дальше — знать не дано никакому Высшему Разуму, никакому из богов и даже смешно говорить о людях. Неуклюжие от природы, они учатся двигаться и вести себя изящно. Танцуют, красятся, любезничают. Посвящают себя фиктивному.
«Ты знаешь, я никогда никого не любил, — говорит Юу. — Потому что вещи, которых нельзя коснуться, мы изобретаем сами. Из пепла и праха, из звёздной пыли. Но у абстракции не может быть краёв, она простирается далеко за пределы».
Все эти слова — только в каком-то из полушарий мозга, речевой аппарат же задаёт ненужный вопрос:
«В чём дело?»
Раскалённый цветом софитов зрачок как конфорка. Глаза в глаза.
Таканори смелее, развязнее, обворожительнее — так, по крайней мере, кажется Юу.
«Здесь неплохо, — изгибая бровь, высказывается Матсумото. — Сидел бы здесь вечность».
Речь у него не такая внятная, как несколькими часами ранее. Адекватное восприятие, понимание затемняются из-за того ещё больше. Кругом что-то происходит, что-то громкое, необузданное, дикое, но ровная полоска пульса в голове у обоих. Звуки расползяются, текут по стенам. Огни мелькают, пляшут, прыгают и вертятся.
Как и всегда, ничего не ясно. Но Юу всё же откроет эту бутылку, он всё же поцелует эти воспалённые от смоченных спиртом ран губы, всё же он прощупает пульс запястий этих рук. Немотивированно и упрямо напиваясь до блаженного просветления, может быть, Таканори удастся углядеть, что лежит за озадаченным и хмурым лицом напротив. Не факт, что прояснится хоть что-то.
Ну а девушка в красном коктейльном вынесет им свой вердикт: эти двое вместе — недопустимо. Первичные половые признаки тому виной.