Не двадцать и даже не тридцать три

Масако выбрасывает из сна в холодную реальность с открытыми форточками под аккомпанемент трели телефона. На звонке была когда-то любимая песня, но буквально за пару вызовов от неприятных личностей она перешла в разряд ненавистных. Араки, пытаясь взять мобильный с прикроватной тумбочки и при этом не уронить стакан с водой, мысленно проклинала всех родственников звонившего до четвертого колена. Времени было — четыре утра, суббота. Еще спать и спать бы. — Гондон несчастный, — не выдерживает Масако, обращаясь то ли к телефону, то ли к будущему собеседнику, и, наконец-то подхватив упрямый гаджет, прикладывает к щеке. Точно в ухо доносится еще пара громких нот — Араки пыхтит, вспоминает, что на вызов еще нужно отвечать, нажимает на зеленый значок, попутно читая имя. И правда — гондон несчастный. — Доброе утро, — безукоризненно вежливо начинает разговор Харасава. Масако еще раз вспоминает всех его ближайших родственников добрым словом, прокашливается и говорит: — И тебе не болеть. На том конце провода сквозь шум слышно смешок. — Представляешь, он все-таки взял её с собой, — Араки прикладывает титанические усилия, чтобы сообразить: он — это, скорее всего, Аомине Дайки, получивший приглашение прямиком из NBA; а она, в свою очередь — очаровательная девушка-менеджер из Тоо. — Рада, что хотя бы у твоих детей клеится личная жизнь. Ты только не завидуй. — Я проводил их до аэропорта, и, знаешь, понял, что мне не с кем больше этим поделиться. Масако смачно зевает. Катсунори подозрительно долго молчит. — А еще я купил билет до префектуры Акита. Сам не знаю, зачем. Араки закрывает рот так, что зубы громко и неприятно клацают друг о друга. — И я буду там через час. Не хочешь прогуляться? — Ты вообще нормальный человек, Харасава? — Масако падает на подушку и усиленно протирает глаза. — Я тебя подожду, — она так и видит его фирменную кривую усмешку, когда кладет трубку. Соизволит её подождать, видите ли. Царское, черт тебя за ногу, одолжение, видите ли. Масако прогревает двигатель своего мотоцикла и стартует так, словно она участвует в заезде, а не опаздывает на «свидание» — только такой человек, как Катсунори, может позвонить на рассвете и не испытывать по этому поводу каких-либо мук совести. Он действительно её ждал у вокзала — стоял в легкой куртке, которая, наверное, по погоде для более южного Токио, переступал с ноги на ногу и зябко ежился. Араки любуется картиной «Мерзнущий и получающий по заслугам Харасава» около минуты, после чего все-таки глушит мотор, снимает шлем и подходит со спины. Здоровается. Он поворачивается, кивает, улыбается еле заметно — и всё. Масако Араки попадается и полностью отдает себе в этом отчет. Она оставляет свой мотоцикл на парковке у станции и послушно идет за ним в сторону парков. Они покупают кофе в уродских стаканчиках с гербом префектуры, бродят по пустующему в утро субботы саду и кормят карпов в холодных водоемах. Харасава рассказывает о том, каким непростым был этот год, как он переживал за Аомине, загнанного в клетку своих же перспектив, за Момои, своими руками отправляющая Дайки заграницу и разбивающую этим собственное сердце. Он проверяет каждые полчаса свой телефон — Сацуки обещала прислать ему сообщение, когда они сядут в Лос-Анджелесе — расспрашивает её о планах на следующий год и умудряется быть удивительно галантным. Масако знает: после нее у Катсунори было много женщин, но он все еще холост. Масако уверена: все это несерьезно и больше похоже на игры пенсионеров. Масако гуляет с ним целый день напролет, идет в ресторан прямо так — в байкерской куртке, джинсах и кроссовках от Nike, а по дороге домой подбирает фрукты к вину, купленному в круглосуточном магазине у дома. Араки моет яблоки и виноград в холодной воде принципиально — это отрезвляет хотя бы немного. Харасава открывает бутылку штопором рядом, совсем близко; она боком чувствует его тепло и находит в этом что-то по-домашнему уютное. Внутренне торжествует: в кои-то веки Катсунори прислушался к ней и взял полусладкое, а не свое любимое сухое. Почему-то теперь ей кажется абсолютно нормальным, что он приехал к ней именно сегодня и звонил в четыре утра, договариваясь о встрече. Что она, позабыв обо всем, провела весь день с ним и впустила к себе домой вечером. Масако почти не путается в ногах, Харасава, как и раньше, спокойно и уверенно её ведет даже в незнакомой квартире — в прошлом они разбили не одну вазу и врезались не в один шкаф в порыве страсти, но сейчас всё было вдумчиво и спокойно. Торопиться было совершенно некуда — почему-то Араки была уверена, что обратный билет до Токио куплен не был. Лежа в кровати и прячась под одеялом от сквозняка из-за открытых окон, Масако прикрывает глаза и смеется — они оба, по ее мнению, почти пенсионеры, поэтому выдохлись относительно быстро. Харасава гладит её по волосам, уверяет, что он «все еще секс-гигант, просто дай перевести дух». Катсунори уже начал седеть, и Араки бы обязательно отпустила пару шуточек по этому поводу, если бы сама не вынуждена была пользоваться краской вот уже четыре месяца. Время не щадит никого, в конце концов. Масако просыпается позднее обычного и выясняет, что с неё завтрак. Масако открыто высказывает свое недовольство, берет в отместку его белоснежную рубашку и, не услышав возгласов и стенаний, уходит на кухню. Масако готовит самый жирный омлет за последние года два — потому что, если верить Катсунори, «секс полезнее и приятнее любых других физических нагрузок» — и есть хочется больше, чем хранить фигуру и отправиться на пробежку. Совесть у Харасавы все-таки просыпается: он приходит на кухню в одних боксерах, готовит кофе, заваривает себе чай и убирает бокалы со стола, которые они так и не потрудились помыть накануне. Накрывает на стол, садится напротив и благодарит за еду. Араки с трудом делает то же самое, а потом набрасывается на завтрак — в животе урчит на всю кухню. Большую часть времени они молчат, и на кухне раздается лишь звон вилок о керамические тарелки. — Ты знаешь, — Харасава отводит взгляд, смотрит в небольшое окно, выходящее на восток, и улыбается самым краешком губ. — Я всё думал над словами, которые ты сказала мне тогда. И решил, что ты, наверное, была права. Масако не выдерживает и фыркает в чашку, капли кофе летят в разные стороны, забрызгивая идеально чистую поверхность стола. Стыдно. — И неужели ты решил сейчас прислушаться и меньше выпендриваться? — Араки старается как можно непринужденнее вытащить салфетку и протереть до идеального блеска все, до чего смогла дотянуться, но отвлекается на смешок. Катсунори на нее не смотрит — крутит загадочно чашку с полезным для его потрепанной печени зеленым чаем, щурит глаза на Солнце, редкое в северных префектурах. — И почему мы тогда разбежались, Араки? Масако не успевает себя одернуть и закатывает глаза. Невозможный человек сидел с ней этим утром на кухне в одних боксерах. А она — в его рубашке. Романтично до розовых соплей из её дважды сломанного носика, поправленного недорогой пластической операцией.  — Потому что ты был молод, эгоцентричен, невозможен до дрожи в руках и совершенно, совершенно неопытен в делах постельных, если уж от чистого сердца. Харасава заходится громким смехом и со звоном ставит чашку на стол. Поворачивается к ней всем корпусом, пододвигается ближе и смотрит — ох, как смотрит своими черными глазами. Он также смотрел на нее страшно-вспомнить-сколько лет назад на баскетбольной площадке. Уверенный в себе, самодовольный. Красивый. — Сейчас мне не двадцать и даже не тридцать три, руки у тебя не дрожат, и, признай, сегодня тебе все понравилось, — говорит серьезно, а взгляд лукавый, мягкий — Масако краснеет за доли секунды и отвешивает ему хорошего пинка ногой под столом. Чтоб не повадно было. — Так что же мы будем делать? Араки не знает. Араки думает, что его подопечные уже давно должны были взять багаж и ловить такси в огромной чужой стране, которое отвезет их в новый дом. Араки считает, что в её годы — а она уже в том возрасте, когда перестают покупать свечки с цифрами на Дни Рождения — много думать вредно. Да и поздно. Араки говорит: — Я знаю, что будешь делать ты. На ужин приготовишь свой фирменный гюдон, и это не обсуждается. Масако встает из-за стола, чтобы подлить себе кофе. Харасава согласно кивает. И, хихикая, смачно шлёпает её по ягодице, когда она проходит мимо. Как будто им снова по двадцать.

Я бродил по миру и даже в самых дерзких мечтах Не думал, что вернусь домой, к тебе. Я солгал миллион раз, но сейчас говорю правду: Ты во всем, что бы я не делал. Я помню, как сказал тебе, что больше ты меня не увидишь, Я помню, как довел тебя до слез. Я знаю, я выбрал путь, который ты никогда бы не одобрила, И превратил все эти годы для тебя в ад. Но сейчас… Сейчас я доверяю тебе свою жизнь. Imagine Dragons «I bet my life»