***
Дома, садясь за дополнительные задания, Курамочи снова вспоминает сегодняшнюю встречу с Акирой. Не в его вкусе, именно так. Не получается представить, чтобы Акира сжимал его запястья — у него длинные тонкие пальцы, совсем не такие, как в фантазиях Курамочи. Весь Акира — не такой, как нужно Курамочи. Курамочи не разглядывает принесённый Наото и спрятанный в клубной комнате журнал с голыми девчонками, не заходит на порносайты, а от хентайной манги его едва не тошнит: кто, вообще, в здравом уме станет дрочить на такие вульгарно-огромные сиськи и вагины размером с ведро? Мерзость. Хотя подавляющее большинство назовёт психом именно Курамочи, потому что его до искр перед глазами заводят картинки, на которых большие мужские руки сжимают тонкое мальчишеское тело. Руки на хрупких запястьях, на шее, на бёдрах, руки, сминающие маленькие ягодицы, удерживающие, не позволяющие сопротивляться. Пальцы, проталкивающиеся в рот до самого горла, раскрывающие задницу, скользящие по члену. Грубые, сильные, пахнущие мускусом и мужским одеколоном. Курамочи со злым стоном сжимает ладонь между ног — опять у него стоит, чёрт! Акира по сравнению с ним — нормальный. А Курамочи часами сидит голым, сжавшись в комок под открытым окном, и фантазирует, что его похитил сексуальный маньяк, который вот-вот придёт и затрахает его до потери сознания. Каждый раз по дороге в школу ждёт, что в переполненном вагоне электрички незнакомые мужики облапают его со всех сторон. Втайне мечтает о том, как родной отец вернётся из тюрьмы и снова сделает с ним то, за что его посадили. Влюбиться в другого парня — это такая фигня, на самом деле. А вот что делать со своими тайными желаниями, Курамочи не представляет.***
Это происходит в один абсолютно обычный день, когда Курамочи, прижатый безликой толпой к окну электрички, в очередной раз фантазирует о чужих руках. Он даже не сразу понимает, что прикосновение настоящее — будто фантазия вдруг стала явью. Большая тяжёлая ладонь крепко сжимает его бедро, аромат мужского одеколона смешавшийся с запахом пота и машинного масла, заполняет лёгкие острой пряностью. Курамочи кажется, что время остановилось, а всё тело вмиг стало безумно чувствительным — вторая рука ложится на другой бок и ведёт вверх, забираясь под одежду. Курамочи боится вздохнуть, боится сделать лишнее движение, чтобы не спугнуть незнакомца. По венам течёт чистый адреналин, сердце больно долбится под горло, а вставший член упирается в ширинку. Курамочи тает в чужих руках, кусает губы, лишь бы не привлекать к себе внимания, наклоняется вперёд и расставляет ноги чуть шире, насколько позволяет окружающая их толпа. В голове полный бардак, хочется всего и сразу, хочется сильнее вжать чужие ладони в своё тело, хочется просить, говорить вслух о своих желаниях, и чтобы все вокруг исчезли, а он остался с этим незнакомым мужчиной наедине и позволил ему всё-всё, что тот захочет. Чтобы было больно, и горячо, и стыдно, и невозможно сопротивляться. Чтобы мужчина просто делал, не спрашивая, чтобы зажимал ему рот большой солёной ладонью, и чтобы ноги сводило от напряжения, когда его огромный член будет медленно проталкиваться в задницу. Курамочи вскрикивает, когда незнакомец сильно сжимает его член и яйца через ткань школьной формы, и не отпускает, пока Курамочи вздрагивает в его руках, кончая. Перед глазами плывёт, воздуха не хватает, и кружится голова. Диспетчер сообщает о том, что Курамочи пропустил свою остановку, и не следует прислоняться к дверям. Никто его больше не держит, и приятный запах одеколона потихоньку замещают другие, приземлённые и раздражающие. Курамочи выходит на следующей станции и, пошатываясь, идёт домой пешком. Ему нужно проветриться, привести мысли в порядок, но мокрые трусы противно липнут к коже, а прикосновения чужих рук преследуют чертовски реалистичными фантомами. Курамочи с трудом верит, что всё это произошло с ним на самом деле. Тогда в вагоне ему казалось, что этого слишком много, а теперь кажется мало. Чёрт, тиканы и правда существуют в реальной жизни, они — не плод фантазии мангак-фетишистов! Курамочи безумно улыбается и прибавляет шагу — ему срочно нужно переодеться и побыть в ванной наедине со своими новыми фантазиями.***
На следующий день после школы Курамочи вталкивается в электричку в ожидании чуда. Но чуда не происходит, и до самого дома он доезжает без приключений. Конечно, глупо было рассчитывать на второе подобное совпадение... И всё же разочарование ни разу не сбавляет градус его напряжения. Придя домой, Курамочи берёт с собой тюбик смазки, запирается в ванной и долго трахает себя пальцами. Упирается рукой рядом с зеркалом, прогибается, смотрит в свои ошалевшие глаза в отражении, а воображение рисует нависшую над ним тёмную фигуру. Мало. Курамочи становится на колени прямо на холодный кафельный пол, прижимается к нему щекой, высоко поднимая зад, и раскрывает себя обеими руками, чувствуя, как воздух холодит чувствительную кожу. Мало-мало-мало! Неудовлетворённое желание до боли скручивает внутренности. Ему нужны чужие прикосновения, чужие губы, руки, член — так нужны! Он выпрямляется, насаживается на сложенные щепотью пальцы и мнёт стоящий член в ладони, пока тот не выстреливает спермой — но ни удовольствия, ни облегчения не чувствует. Курамочи сжимается в комок на холодном полу ванной. Злые слёзы бессилия жгут глаза.***
От Курамочи в школе шарахаются: уже который день он приходит невыспавшийся и злой, пугая окружающих одним своим видом. Слова учителей во время занятий пролетают мимо ушей, Курамочи забивает на тренировки в клубе и дополнительную математику. Задумавшись, едва не пропускает свой поезд, а войдя в вагон — замирает. И как ищейка тянется на запах одеколона, въевшийся в подкорку мозга. Измученное бессонницей сознание лихорадочно подбирает варианты, что делать дальше — Курамочи едва не задыхается, так быстро и неровно срывается сердце. Он находит в портфеле лист бумаги и ручку, второпях пишет номер своего телефона и имя, и пихает записку в карман. А сам трясущейся рукой хватается за поручень рядом с мужчиной, от которого пахнет знакомым одеколоном. Он носит очки — это всё, что Курамочи удаётся разглядеть, прежде чем он опускает глаза. Он не хочет знать его в лицо, ему нужны только руки. Чёрт, нет, не только... Это может быть вообще другой мужчина, он даже не смотрит в сторону Курамочи. Но гадкая надежда на чудо никак не хочет подыхать, и на следующей остановке Курамочи пробирается к окну, оставаясь стоять прямо перед незнакомцем, когда толпа притискивает их друг к другу. Ну же, ну же, молится Курамочи, и едва не теряет сознание от волнения, когда знакомые руки крепко удерживают его за бёдра. Это и правда происходит, это его тикан, и наверное тоже узнал Курамочи, потому что в этот раз действует быстро и решительно. Забирается руками под незастёгнутый короткий школьный пиджак, просовывает пальцы между пуговицами и мнёт соски — грубо, больно, а Курамочи всего перетряхивает от возбуждения. Он упирается руками в стену и отталкивается назад, всей спиной прижимаясь к мужчине сзади, чувствует его твёрдый член поясницей и сжимает зубы, лишь бы не стонать в голос. Незнакомец опускает одну руку и, мимолётно огладив Курамочи между ног, просовывает её за пояс штанов — тот впивается в живот, и даже от этого становится ещё приятнее. Большая ладонь полностью обхватывает ягодицу, а мизинец давит прямо на анус — мужчина чуть сжимает пальцы, а Курамочи отчаянно молится, чтобы он протолкнул внутрь хоть один. В последние дни он так часто трахает себя, что кажется, будто задница постоянно скользкая, и сейчас может легко принять чужой палец. Электричка останавливается, диспетчер объявляет очередную станцию, и их двоих ещё сильнее вминают в стену вагона — Курамочи даже дёрнуться не может, а мужчина наконец-то сжимает его обеими руками, сдавливая пальцы. Курамочи чувствует, как раскрывается, и как палец наконец-то скользит внутрь, обжигая нежную кожу сухим прикосновением. Контролировать себя не получается — мышцы внутри пульсируют, а Курамочи задыхается от ощущений, дёргает бёдрами, пытаясь получить больше, и трётся об твёрдый член незнакомца, пытаясь сделать хорошо и ему. А потом всё вдруг меняется: руки отпускают, но ненадолго — та, что была на груди, ложится на плечо, а вторая опускается ровно между ягодиц. Мужчина трёт сухими пальцами его дырку, чуть тянет края в стороны, раскрывая, и всё внимание Курамочи теперь сосредоточено только на этих ощущениях. Он не видит перед собой стены вагона, не слышит перестука колёс и шуршания толпы вокруг, только чувствует приятный запах одеколона и чувствует, чувствует, как в него проталкиваются чужие пальцы. Это больно, у незнакомца руки куда больше чем у самого Курамочи, и на сухую кажется, будто тонкая кожа вот-вот лопнет. У Курамочи яйца болят от напряжения, он вспоминает, как отец делал с ним то же самое, как было ослепительно-больно, а потом до сумасшествия хорошо. Вот так, да, именно так! Широкая ладонь внезапно ложится на лицо, зажимая рот. Курамочи даже понять ничего не успевает — и сдавленный крик так и не вырывается из горла, когда мужчина всё-таки проталкивает в него пальцы. Он двигает ими коротко и сильно, почти не вынимая, тянет вверх, заставляя Курамочи приподниматься на носочки, и ловит каждый стон, каждый вскрик, не позволяя им просочиться через пальцы. Курамочи с ума сходит от яркости ощущений, ему давно плевать, где он и с кем, а разум жадно разбирает всю обрушившуюся на него палитру боли и удовольствия — для Курамочи не остаётся ничего, кроме чужих рук. И собственного оглушающего оргазма. Голос диспетчера возвращает его к мутной реальности — незнакомец просто стоит позади и шумно дышит, больше не прижимаясь к Курамочи пахом. Но всё ещё не убирает руку, которой зажимал ему рот, потому что Курамочи вцепился в неё пальцами, сильно, как клещ. Ладонь вся в слюне — Курамочи неловко обтирает её рукавом пиджака, а на задворках утонувшего в неге сознания мечется какая-то навязчивая мысль. Он что-то забыл, что-то очень важное... Ох, точно! Мужчина почти отнимает свою руку, но Курамочи удерживает, находит в кармане скомканную бумажку со своим номером телефона и вкладывает её в чужую ладонь. После чего, не оборачиваясь, прорывается сквозь толпу и выбегает из вагона, даже не представляя, что это за станция. Люди удивлённо оборачиваются на него, и Курамочи неловко поправляет сбившуюся одежду. Кажется, будто всё тело горит — от удовольствия, смущения, страха. Теперь остаётся только ждать.***
— Ёичи, ты в порядке? Чёрт, он так извёлся в ожидании ответа от того мужчины, что снова заставил маму волноваться. — Всё окей, мам! — уверяет Курамочи, подкладывая себе ещё риса. — С математикой фигня, но я хожу на дополнительные занятия. Он улыбается и смотрит чуть выше её плеча — давно отработанная привычка. Он просто не может смотреть матери в глаза после того, что делал со своим отцом — с её мужем. Ребёнок легко может попасть под влияние взрослого, особенно если этот взрослый является для него авторитетом, говорили врачи. Ёичи запутался и поддался влиянию отца — папа просил, чтобы Ёичи не перечил их словам. И на суде просил говорить, что Ёичи не соглашался, что это было изнасилование, что ему было противно и больно, и это был кошмар. На суде Курамочи молчал — тогда ещё не умел так мастерски врать. Возможно, поначалу он не до конца осознавал, что отец с ним делал, но ему это нравилось. Только матери в глаза смотреть было стыдно до ужаса. Курамочи подслушивал, как после беседы с психологом мама глотала слёзы, а тот говорил что у её сына может остаться психологическая травма, что он может начать воспринимать себя как девочку. Большего бреда Курамочи в жизни не слышал — а мама верила. И обеспокоенно следила за ним, пока он не обесцветил волосы и не попросил её укоротить школьный пиджак. Наверное, ни одна мама в мире не радовалась тому, что её сын стал хулиганом. Её вызывали в школу по поводу всё новых и новых драк, которые затевал Курамочи, а она лишь смеялась, махала рукой и говорила: «Ох уж эти мальчишки». Воспринимать себя как девчонку, подумать только... Курамочи даже пошарился в интернете, и к своему удивлению нашёл много интересной информации. Про инцест и "растление" тоже прочитал, но каждая статья отталкивалась от насилия и упиралась всё в те же психологические травмы, а это точно не его случай. Зато, переходя по ссылкам, открыл для себя новые жанры манги, которые стали хорошим подспорьем для фантазии. Вот только манга не могла заменить настоящую жизнь. Курамочи не представлял, что один из прочитанных им сюжетов может воплотиться в реальности, но это уже происходит с ним, прямо сейчас, и свой шанс он упускать не собирается. — Ёичи, у тебя телефон звонит, — говорит дедушка, и Курамочи мигом срывается из-за стола в свою комнату. — О, неужели у тебя появилась девушка? — хитренько тянет мама, впрочем, взгляд выдаёт её скрытую надежду. Курамочи открывает рот, и тут же его закрывает. Как там в манге обычно на такие вопросы реагируют? — Никакая она мне не девушка! Мы просто проект по истории вместе делаем, — заявляет он и захлопывает за собой дверь комнаты. Мама смеётся и что-то говорит деду — Курамочи уже не слушает. Чуть дрожащими пальцами открывает смс с незнакомого номера и читает: «расскажи чего ты хочешь, Ёичи». Сердце заходится так, что становится трудно дышать, а в голове проносится сотня вариантов, что бы он хотел сделать с этим мужчиной. Точнее, чтобы тот сделал с ним. Курамочи делает несколько глубоких вздохов, падает на кровать и набирает ответ...***
Курамочи чувствует себя очень глупо, но таков был их уговор, и он будет следовать прописанным правилам. И всё же... Стоять посреди улицы с повязкой на глазах — дебилизм же! Хотя стоит представить, чем закончится сегодняшний вечер, и приятная дрожь пробегает по телу. Тем более, на этой остановке пустынно, автобусы здесь давно не ходят, только редкие автомобили пролетают мимо — до них Курамочи нет дела. Пока один не затормаживает совсем рядом. — Здравствуй, Ёичи, — говорит его незнакомец. Голос у него... Обычный совершенно, разве что чуть вытягивает гласные. Но Курамочи всё равно пробирает до кончиков пальцев. — Здрасьте, — неловко отвечает он. — Садись. Мужчина берёт его за плечо и помогает забраться на сиденье, пристёгивает ремень безопасности — от чужой заботы становится спокойнее. В салоне пахнет всё тем же одеколоном, машинным маслом и бензином, но не сигаретами. Мотор громко дребезжит, а обивка сидений царапает ладони потрескавшимся дерматином — автомобиль наверняка старый. Незнакомец молчит, и Курамочи не пытается заговорить с ним — не затем они встретились. Они едут аккуратно и не очень долго, но когда Курамочи ступает на асфальт, его окружает тишина: ни рокота моторов других машин, ни голосов, ни музыки — ничего. От всплеска адреналина кожа покрывается мурашками. Мужчина ведёт его за собой, предупреждая о ступеньках и порогах — отдельный дом, понимает Курамочи, потому что ни лифтов, ни дверей домофона на их пути не встречается. Ступеньки скрипят под ногами, как и петли дверей — дом тоже старый. Запаха затхлости или пыли внутри нет, и воздух гораздо теплее чем на улице. Здесь едва заметно пахнет пивом, и очень явно — маринованным имбирём. Чужие шаги по деревянному полу отдаются эхом, как бывает только в больших пустых домах. Курамочи выдыхает, расправляет плечи — у него было множество тревожных мыслей насчёт того, в какие неприятности можно влипнуть, соглашаясь на эту авантюру. Он представлял, как будет медленно умирать в запертом подвале, истекая кровью — и страх пробирал до костей. А ещё представлял, что незнакомец притащит его на какой-нибудь заброшенный склад и отдаст на расправу кучке своих похотливых товарищей. Вот тогда страх разбавляло жгучее возбуждение, и Курамочи не мог уснуть, ёрзая на постели и кусая подушку. А потом сдавался, хватал с полки коробку с салфетками и снова дрочил, представляя, как его зажимают между крупных потных тел, насаживая сразу на два члена. Реальность оказывается гораздо мягче, но не менее волнующей. — В душ? — спрашивает незнакомец, касаясь плеч и стягивая куртку. — Я... Подготовился, — выдавливает Курамочи. Почему-то говорить об этом вслух очень стыдно. — Ты уже был с мужчиной? — Да. Руки, избавляющие от одежды, замирают на мгновение. — Вот как, — с непонятной интонацией выдыхает незнакомец. Да, вот так, думает Курамочи и сам начинает раздеваться. Попорченный товар, не для тех, кто охотится за невинностью. И что теперь? Мужчина целует его. Внезапно обхватывает и сжимает плечи одной рукой, пальцами другой давит на челюсть, заставляя открыть рот, и проталкивает внутрь язык. Короткая щетина обжигает губы и кожу вокруг них. Курамочи напрягается, но почти сразу расслабляется и сам раскрывается навстречу поцелую. Ремень с коротким вжиком выскальзывает из шлёвок джинсов, и мужчина рывком разворачивает Курамочи спиной к себе — тот едва не теряет равновесие, но упасть ему не позволяют. — Сложи руки за спиной и обхвати себя за локти. Курамочи слушается. Он и такое себе представлял не раз, правда, не с ремнём, а с верёвками. Они больно впивались в кожу, а ремень лишь крепко обхватывает руки широкими полосами, сдавливая, но не перекрывая кровоток. Курамочи пытается освободиться — безуспешно. Собственная беспомощность волнует и заводит, а мужчина обходит его кругом, оглаживая голую грудь, и тянет вниз расстёгнутые джинсы, прихватив и трусы. Голый, возбуждённый, с повязкой на глазах и связанными руками. Непонятно где, один на один с незнакомцем. Сердце готово выпрыгнуть из груди, и голова идёт кругом. Мужчина подхватывает его на руки, будто Курамочи ничего не весит, несёт куда-то — запах имбиря становится слабее, старые половицы скрипят под ногами — и аккуратно опускает на жёсткую постель. Простыни прохладные, слабо пахнут стиральным порошком и свежестью. Курамочи лежит, не решаясь шевельнуться, и прислушивается к чужому дыханию, к шороху ткани, звякнувшей пряжке ремня и короткому вжику молнии. К скрипу выдвижных ящиков и тихому шелесту. — Раздвинь ноги. Судя по голосу, мужчина стоит прямо перед ним. Курамочи поджимает пальцы на ногах и медленно разводит колени. Чужой взгляд жжёт всё тело, и Курамочи вжимается пылающей щекой в тонкую подушку, будто так сможет спрятаться. А надо раскрываться. Но он на это не подписывался, он хотел, чтобы его просто взяли, ничего не спрашивая. Делать что-то самому — неловко, это раздражает, и Курамочи с облегчением выдыхает, когда матрац прогибается под весом чужого тела, а на колени давят мозолистые ладони, заставляя раздвинуть ноги ещё шире. Вот так, без компромиссов и просьб, действуя напролом — вот это ему нужно. — Значит, отдаёшь всю инициативу мне? Чувство опасности накрывает горячей волной. За этим вопросом может крыться всё что угодно, но ставить условия сейчас кажется трусостью. — Да, — отчаянно говорит Курамочи сорвавшимся голосом. Дышать тяжело. — Я не остановлюсь. Даже если будешь плакать и просить, я не отпущу тебя. — Да. Курамочи сразу же пугается своей безрассудности, но прикусывает губу и замирает в ожидании. А едва большие грубые ладони оглаживают грудь — забывает о своём страхе, подставляясь чужим прикосновениям. Мужчина гладит всё его тело, растирает с нажимом, разогревая кожу. Трёт соски, ставшие невероятно чувствительными, а Курамочи уже хочется стонать. — Не сдерживайся. Здесь тебя никто не услышит. Пять минут назад эта фраза напугала бы, но сейчас всё воспринимается иначе. Курамочи всегда сдерживал голос, и дать себе волю сейчас оказывается не так уж просто. Собственные стоны смущают, походят на тихое поскуливание, но мужчина опускает ладони ниже, мягко давит пальцами на живот, гладит и сжимает бёдра с внутренней стороны — так близко к члену, что вскоре Курамочи перестаёт задумываться о чём-либо, кроме своих ощущений. Но он сделал свой выбор и не станет просить. Только отдаваться чужим сильным рукам, подчиняться чужим желаниям. Как много раз фантазировал об этом раньше. Кожа, всё тело горит от грубых прикосновений, а Курамочи уже на грани, когда мужчина крепко хватает его за бёдра и рывком переворачивает на постели, укладывая спиной вверх. Вот тогда Курамочи реально понимает, насколько силён его мужчина, и даже если он захочет вырваться, это будет бесполезно. Он не успевает додумать эту мысль, как его вздёргивают на колени и хватают за задницу. Сухие ладони раздвигают ягодицы и гладят между ними. Курамочи чувствует, как мужчина растягивает в стороны края его дырки самыми кончиками пальцев, чувствует его дыхание и понимает, что тот разглядывает его близко-близко. От стыда хочется свести колени вместе, но у него не получится, и Курамочи только прихватывает зубами уголок подушки. Он уже не может сопротивляться тому, как его раскрывают, до жжения натягивая тонкую кожицу. Только вздрагивает всем телом, когда по обнажённому и чувствительному проходит мокрый тёплый язык. Ощущение новое и приятное настолько, что Курамочи почти теряется в нём. Тянущая боль сменяется мягкой лаской и шершавыми касаниям короткой щетины — это запутывает, и Курамочи перестаёт понимать, что чувствует. Он то сжимается, то расслабляется, и никак не может себя контролировать. Пальцы впиваются в ягодицы до боли, растягивают дырку, и мужчина трётся шершавой щекой прямо об неё — Курамочи воет и пытается отползти, но тяжёлая рука давит на связанные предплечья и спину, а чужие колени никак не позволяют свести ноги. Кожу холодят капли смазки, падающие сверху, и мужчина, не церемонясь, размазывает её по заднице, проталкивая пальцы внутрь. Курамочи кричит в голос. Мужчина быстро двигает рукой, трахает его пальцами, остальной ладонью шлёпает между яйцами и анусом — из-за смазки звуки получаются громкими и звонкими. Курамочи плевать, ему больно — больно так, как он любит, как никогда не получалось сделать с самим собой. Когда чужая сила без жалости сминает тебя, и ты беспомощен перед ней, когда всё тело выламывает от яркости ощущений, а ты можешь только подчиняться, принимать всё до конца без права прекратить всё это или уйти от чужих прикосновений. Курамочи не понимает, когда начинает кончать и как долго это длится — он пытается сжаться в комок, внутри и снаружи, выдавить из себя избыток ощущений, этого слишком, слишком много. Его трясёт, пока чужие пальцы медленно продолжают гладить внутри, каждое движение поднимает новую приятную волну дрожи, мыслей в голове нет, только краем сознания Курамочи отмечает, что повязка на глазах намокла от слёз, волосы пропотели, на щеке подсыхает тянущаяся от уголка рта полоска слюны, а между ног горячо и очень скользко. Ремень на руках слабеет и отпускает. Что-то касается пальцев. Курамочи раскрывает ладонь и обхватывает ею член, ощупывает открытую головку и нежную натянутую кожицу. Горячий, твёрдый, такой большой, что Курамочи не может соединить кончики пальцев и полностью обхватить его. — Ты такой узкий... Будет больно, — говорит мужчина и снова вздёргивает его вверх. У Курамочи нет сил, колени не держат, и руки совсем слабые, он даже не может упереться ими в кровать. Его приподнимают под мышки и толкают вперёд — Курамочи припадает грудью и щекой к прохладной стене, а мужчина сводит его ноги вместе, сжимая их своими коленями, и, придерживая Курамочи за плечо, давит членом на растянутую дырку. Курамочи дышит быстро и поверхностно, он весь ещё слишком чувствительный после первого оргазма, а член его мужчины просто огромен, и как ни расслабляйся... Будет больно, очень больно. Курамочи цепляется пальцами за гладкую стену, выгибается, но никуда не может деться от этой боли. — Кричи, можно, — напоминает мужчина, продолжая медленно натягивать его на член. Но Курамочи не может кричать, только сдавленно стонет сквозь стиснутые зубы, пока его раздирает чистая острая боль. Мужчина вплотную прижимается к нему сзади и замирает, крепко обхватывая тело Курамочи обеими руками, а тот почти ничего не соображает, только вздрагивает и тихо всхлипывает от малейшего движения. Его мужчина кажется огромным внутри и вокруг, он окутывает собой всего Курамочи, плотно заполняет, и никуда от него не деться. Он едва отстраняется, ослабляет хватку всего на мгновение, и тут же снова сжимается вокруг, насаживая Курамочи на свой член — и вскрикнуть даже не получается, да просто дышать удаётся с трудом. Острая боль в растянутой заднице не похожа на ту, что заполняет внутренности. Глухая и тягучая, она расползается по всему телу, забирает последние силы, и Курамочи остаётся безвольной куклой в чужих руках. Мужчина трахает его без жалости, не давая передышки, не ослабляя хватку, и каждый очередной толчок кажется мощнее предыдущего, пробивает по позвоночнику вверх и проходит через всё тело. Курамочи кроет. От этой боли, которой невозможно сопротивляться, от собственного бессилия, от чужого жадного дыхания на шее и сильного тела, крепко прижимающегося сзади. Он уже не пытается вырваться, расслабляется в чужих руках и просто принимает всё, что даёт ему этот незнакомый мужчина. Весь Курамочи до последней капли принадлежит ему. Он будто снова нашёл своё место, хоть для этого и пришлось разбить себя вдребезги. На шее расцветает ещё один очаг боли — мужчина кусает его, широко раскрыв рот. Опускает одну руку и сжимает ладонью мягкий член вместе с яйцами — Курамочи наконец-то находит силы чтобы закричать. Он вскрикивает каждый раз, как член размашисто и мощно долбит внутрь, купается в обрушившемся на него водопаде боли и впервые чувствует себя абсолютно свободным. Сознание меркнет постепенно: сначала уходит боль, оставляя только глубокое удовлетворение и чужой ритм, а после исчезают и они. Бархатная темнота накатывает вместе с шумом крови в ушах и приятным онемением, охватившим всё тело. Курамочи не представляет, сколько был в отключке. Он приходит в себя лёжа на спине, придавленный тяжёлым потным телом, и чужой член всё ещё ходит внутри него твёрдым поршнем. Курамочи открывает рот, но из горла рвётся лишь придушенный стон. Это уже слишком, ощущения слепят, и теперь хочется по-настоящему прекратить всё это. — Очнулся, наконец, — констатирует мужчина. Курамочи ни слова не успевает сказать, как сильные руки подхватывают его и почти складывают пополам, прижимая колени к груди, а член мощно бьёт внутрь снова и снова — и Курамочи может лишь коротко вскрикивать, да цепляться пальцами за смятые влажные простыни под собой. — Хватит, — задыхаясь, просит он. — Я же говорил... Движения становятся ещё сильнее, боль прошибает насквозь — повязка на глазах снова намокает от слёз. Мужчина крепко прижимается к нему, полностью засадив член, ведёт бёдрами по кругу и втирается глубже. Курамочи пытается вырваться, хоть как-то ослабить нестерпимое давление внутри, но он совершенно беспомощен перед чужой силой. — У тебя нет выбора, мальчик, — шепчет мужчина. — Ты — мой, и я буду иметь тебя сколько захочу, и как захочу. Курамочи давится очередным стоном. Горячая волна захлёстывает разом всё тело, в голове будто фейерверк взрывается. — Да, — беззвучно выдыхает он. — Да, да, да... Именно так, у него не должно быть выбора. Он — игрушка в руках насильника. Он ведь именно этого и хотел. — М-можно... В рот? — спрашивает Курамочи, едва выдаётся возможность сделать вздох. Он никогда этого не делал, но сегодня ему хочется всего и сразу. Мужчина хмыкает, сбавляет темп и, всё ещё удерживая ноги Курамочи, вытаскивает член. Пустота внутри, о которой только что молил, кажется непривычной, неправильной, и скользнувших внутрь пальцев слишком мало, чтобы заполнить её. Мужчина растягивает его дырку так сильно, что Курамочи зажмуривает глаза и стискивает зубы, только бы снова не начать умолять. Он сам обхватывает себя под коленями, удерживая ноги, а потом чувствует тёплый мягкий язык. Чувствует, как он скользит внутри, как короткая щетина натирает растянутые края, слышит, как мужчина громко причмокивает, вылизывая его — и в животе снова скручивается жаркий тугой комок. Курамочи чувствует себя совсем маленьким и слабым, когда мужчина легко переворачивает его на постели, укладывая так, как будет удобно ему. Он пыхтит и становится на колени над головой Курамочи. Звонко чпокает стянутый презерватив, пальцы снова растягивают задницу, а приоткрытых губ касается гладкая головка члена. — Открывай рот пошире и не смей сжимать зубы. Курамочи слушается — и тут же вцепляется руками в бёдра мужчины, когда тот сразу проталкивает член в самое горло. Он едва успевает вдыхать, когда член почти полностью выскальзывает изо рта, и тут же давится им снова, а мужчина продолжает растягивать его на своих пальцах, перебирает ими внутри, давит так, что от боли орать хочется. Курамочи снова теряется в происходящем, а комок в животе сжимается всё сильнее, пока не взрывает всё тело болезненно-острым оргазмом. Дрожь больше похожа на конвульсии, каждая мышца в теле сокращается, подбрасывая на постели, а на языке чувствуется терпкая солёная сперма. Курамочи кашляет и сжимается в комок на боку, по подбородку течёт, у него болят все внутренности, но вместе с тем накрывает потрясающим чувством удовлетворения. Он всё-таки заставил своего мужчину кончить. Сознание снова уплывает, и Курамочи не сопротивляется.***
Он приходит в себя под трель собственного мобильника. Открывает глаза и пытается подняться, но тут же со стоном ложится обратно на твёрдую поверхность — тело адски ломит, будто он нарвался на хулиганьё в чужом районе и его знатно отделали. Телефон не умолкает, и Курамочи достаёт его из кармана, едва не выронив из слабой руки. Мама. Чёрт возьми, на улице уже темно... Сколько времени? Чёрт. — Ёичи, где ты пропадаешь?! — без приветствия спрашивает мама. — Трубку не берёшь весь день, я же волнуюсь! — Мам... Я у друга засиделся... — Не ври! Твои друзья всей бандой приходили, тоже тебя искали! — Я... Я был у Акиры, ты его не знаешь. Он помогает мне с математикой. Мы занимались, поэтому я отключил звук на телефоне, и мы даже не заметили, как время пролетело. Прости, я уже иду домой, — улыбаясь, лжёт Курамочи. Он давно заметил, что даже если собеседник тебя не видит, то всё равно почувствует улыбку в голосе. Поэтому лгать, что всё в порядке, нужно с улыбкой. Мама выдерживает паузу, наверняка решая, казнить или помиловать, в конце концов вздыхает и говорит: — Хорошо. Возвращайся скорее. Курамочи прощается, убирает телефон в карман джинсов и остаётся лежать. Нос забивает запах незнакомого шампуня — Курамочи нюхает собственное запястье и убеждается, что пахнет от него, да и грязи на теле не чувствуется. Мимо проносится автомобиль. Курамочи поворачивает голову — ну точно, он на скамейке на той самой остановке, где они с незнакомцем договорились встретиться. Его самого, конечно же, нет и поблизости. Не то чтобы Курамочи рассчитывал на нечто большее, чем разовый секс... Да он и на секс, если честно, изначально не рассчитывал. Так что ему ещё повезло, да? Повезло что жив остался. Курамочи ухмыляется, вспоминая особенно яркие моменты. Самодовольство, удовлетворение и опустошение укутывают коконом безмятежности. Нет больше того извечного напряжения, которое изъедало каждый божий день. Теперь можно жить дальше. Курамочи с трудом поднимается со скамейки — ноги едва держат, задница горит огнём от малейшего движения, и каждая мышца в теле болит хуже чем после целого дня адских тренировок. Хорошо, что дом близко: и проветриться успеет, и идти недолго. Поздний вечер кидает в лицо порыв свежего ветра, и Курамочи ёжится, убирая руки в карманы. И натыкается на сложенный лист бумаги. Надо же, прощальное письмо от его незнакомца? Вот уж неожиданность. «Прости, Ёичи, но мы больше не встретимся, — гласят первые строчки, которые ни капли не удивляют. — Завтра я возвращаюсь в Токио, — ага, само собой, не местный. — Береги себя и не делай больше подобных глупостей». На этом моменте Курамочи даже останавливается чтобы отсмеяться, но тут же умолкает, хватаясь за больной живот. Что это ещё за забота такая после всего что было? «У меня сын твоего возраста, страшно представить его на твоём месте», — ах, вот оно что. Незнакомых школьников ебать — это нормально, а сына родного жалко? Кажется, у этого мужика не всё в порядке с головой. Интересно, а его собственный отец спал с кем-то ещё?.. Курамочи встряхивается, отгоняя последнюю мысль, и читает дальше. «Не пиши больше на тот номер, я избавился от сим-карты. Удачи тебе, Ёичи». Хрень какая, теперь Курамочи и правда чувствует себя героем сётакон-манги. Он складывает записку, рвёт её на мелкие кусочки и по одному отправляет их по ветру. А после достаёт телефон и удаляет номер незнакомца и всю их переписку. Ну всё к чёрту. Они получили друг от друга что хотели и разошлись своими дорогами, которые больше никогда не пересекутся. Авантюра удалась.***
Вернувшись домой, Курамочи отмахивается от предложенного ужина, сказав, что поел у Акиры, и надолго запирается в ванной. А наутро не может подняться с постели — видимо, сон на свежем воздухе не прошёл даром. Курамочи лихорадит, сил едва хватает, чтобы удерживать в руках миску с бульоном, и ни о какой школе речи быть не может. Эта передышка приходится очень кстати: есть время разложить всё по полочкам и прийти в себя после случившегося. Курамочи чувствует себя не так как раньше, и даже не может сформулировать, что в нём изменилось. Но изменения эти, однозначно, были к лучшему. Через пару дней ему звонит Акира. Признаётся, что узнал номер у его друзей — всё-таки у пацана кишка не тонка! — а ещё взял у учителя домашнее задание для их класса и может занести после школы. — Да, мам, это тот самый Акира, у которого я был в воскресенье, — представляет он своего нового знакомого. — Акира Шинджи! Приятно познакомиться! — выкрикивает тот и низко кланяется. Мама молчит, подозрительно разглядывая Акиру, и спрашивает: — Ёичи что, запугал тебя и заставляет делать за него домашнюю работу? — Э?.. — Акира пучит глаза, что с его очками смотрится особенно комично, а Курамочи начинает ржать. — Она так шутит, не обращай внимания, — объясняет он. — И ничего я не шучу! Акира-кун, если Ёичи будет тебя обижать, просто скажи мне, — предупреждает мама и оборачивается к Курамочи. — А раз ты уже чувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы веселиться, то завтра пойдёшь в школу. — Да-да, мы у меня позанимаемся, скоро тест по этой грёбаной математике. — Не выражайся! Я принесу вам чай! — кричит мама им вдогонку. — У тебя весёлая мама, — неловко говорит Акира, проходя в комнату. — Обхохочешься просто. Курамочи стелет покрывало на пол, на специально расчищенное от шмотья и мусора место, запихивает ногой под кровать пачку салфеток и тюбик смазки, и достаёт нужные учебники, пока Акира с интересом разглядывает его бардак и постеры на стенах. Такой высокий и нелепый, он смотрится странно в этой комнате — в его, Курамочи, обиталище. Объясняя тему из учебника, он говорит теми же словами, что и учитель. У него узкие ладони с длинными пальцами, никогда не державшие биту. Огромные очки так и норовят сползти с тонкого носа, когда Акира склоняется над тетрадями, делая пометки в записях Курамочи. А глаза красивые, почти чёрные, с длинными, как у девчонки, ресницами. Когда мама приносит обещанный чай, и бонусом к нему сладкие рисовые шарики, Курамочи благодарит её и запирает дверь за защёлку. Ставит поднос на полку, подходит к Акире и касается пальцами гладкой щеки. Тот мгновенно замолкает и поднимает растерянный взгляд, лицо вмиг вспыхивает, а Курамочи опускается на колени, снимает дурацкие очки и целует его. Акира совершенно не умеет целоваться. Бестолково цепляется пальцами за футболку Курамочи и дрожит в его руках, но не отталкивает. Нежный, хрупкий, слабый — совсем не такой, какими Курамочи представлял своих любовников. Не тот, кто сможет подчинить, а тот, кого нужно защищать. И всё же что-то в Курамочи откликается на этот почти невинный поцелуй, что-то заставляет прямо заглянуть в эти красивые глаза и спросить: — Давай встречаться? Акира абсолютно ошарашенно смотрит на него в ответ, а на его губах расцветает нерешительная улыбка.***
Приехав в Токио, Курамочи чувствует себя уверенным как никогда. Он прекрасно знает, кто он такой, и знает, кем хочет стать. Старшая школа Сэйдо дала ему прекрасную возможность, от каких не отказываются. Тем более, в Чибе делать ему было нечего. Он расстался с Акирой, когда его отца пригласили работать в Осаку, они продали дом и переехали всей семьёй. Поссорился с друзьями, за которых, без шуток, готов был на всё, а они отплатили ему предательством. А мама начала пропадать на свиданиях с неким Ушимидой-саном, и Курамочи, чёрт возьми, не считал себя вправе высказывать ей своё мнение по этому поводу. Он всё ещё помнил отца и не смотрел матери в глаза. В Токио для него начинается совершенно другая жизнь. Комната в общаге встречает его долбанутыми семпаями, обмазавшимися кетчупом — Курамочи с перепугу орёт и захлопывает дверь, а потом долго извиняется перед Маско-семпаем, пока тот вытирает уже вполне настоящую кровь из разбитого носа. Видимо, в отместку за это его будильник отключают, и он едва не опаздывает на первое построение бейсбольного клуба — он даже между базами с такой скоростью никогда не бегал, и всё же успел до прихода тренера. В отличие от одного очкастого неудачника. Миюки Казуя — Курамочи запоминает его сразу. Потому что рожа наглая, потому что он, получив от тренера нагоняй, становится рядом, и потому, что у Курамочи фетиш на очки. После того, как они с Акирой начали встречаться, тот буквально преобразился: расчесал свои непослушные волосы, попросил маму, чтобы ушила его школьную форму по фигуре, и купил новые очки — в тонкой оправе, которые невероятно ему шли. О, Курамочи прошёл через все муки ада, когда девчонки начали обращать на Акиру своё внимание. Была и гордость, и ревность, и ссоры, которые неизменно заканчивались страстным сексом. Курамочи мог нагнуть Акиру в школьном туалете, или разложить его на матах в подсобке спортзала, или запереться с ним в кабинете живописи и осквернить учительский стол. Хорошо, что они расстались, не успев окончательно поссориться или охладеть друг к другу — их история была яркой каждый миг. И пусть теперь это лишь воспоминания, но они греют сердце. Курамочи бежит трусцой вокруг поля уже чёрт знает который круг и не пытается вырваться вперёд — наблюдает за Миюки Казуей. Сильные ноги, крепкая задница, широкие плечи, кепка, повёрнутая козырьком набок. Очки эти... Сможет ли он подчинить? Нужно ли его защищать? Надо будет подкатить к нему в столовой, решает Курамочи. Но Миюки рушит его планы и подходит первым, когда они, уставшие и грязные, вместе с остальными новичками возвращаются со своей первой тренировки в общежитие. — Курамочи, да? Ты только бегать и можешь? — спрашивает Миюки, и от одного лишь насмешливого тона у Курамочи в голове будто перемыкает. — Чё ты там сказал? На драку нарываешься?! — шипит он и тянет наглого засранца за ворот футболки ближе к себе. И замирает, растеряно глядя в ему в глаза. Правда, если бы не этот парень — Ширасу, кажется, — который оттащил его за плечо, Курамочи неслабо опозорился бы перед своими новыми товарищами. Знакомый запах одеколона обрушивается на Курамочи тяжёлой ностальгией. Хочется уткнуться Миюки в шею и жадно дышать им, пока не отпустит — или наоборот, пока крыша окончательно не съедет. Одеколон, пот и машинное масло — его незнакомец из Токио. Он тоже носил очки. Миюки что-то говорит ему, но у Курамочи слишком сильно шумит в голове, и он, ничего не ответив, сбегает от этой компании обратно на поле. Ноги гудят от усталости, Курамочи плевать — он бежит, пока из лёгких не выветривается аромат этого одеколона, а из головы не выветриваются ненужные мысли.***
Курамочи пытается не думать об этом, но всё равно потихоньку вытягивает из Миюки информацию. — Классный одеколон, где купил? — невзначай спрашивает он, дожидаясь Миюки в дверях. Они попадают в один класс, и от общаги до школы ходят вместе. Вместе же сидят в столовой, делают уроки, тренируются после отбоя, помогают друг другу с растяжкой, а оставшись вдвоём в ванной, обсуждают придури семпаев. Миюки нравится ему, но Курамочи не может сделать шаг вперёд, пока не опровергнет — или не подтвердит — свои подозрения. — Не здесь, это отец из командировки привёз, — без задней мысли отвечает Миюки, ставя чёрный квадратный флакон на место. — Командировки? Бизнесмен, что ли? Миюки усмехается. — Можно и так сказать. У него своя автомастерская. — Ха, если в про не возьмут, то без работы не останешься, — смеётся Курамочи, а внутри у него всё холодеет. В другой раз Миюки проговаривается сам. Когда он признаётся, что в детстве не читал мангу и не играл в видеоигры, Курамочи подкалывает: — Не на книжках же ты зрение посадил. Учишься отстойнее чем я! — Это наследственное, — морщась, отвечает Миюки. — А чё, так бывает? — удивляется Джун-сан. — Да, отец тоже с детства очки носит. Хорошо, что со временем зрение не ухудшается. Кусочки мозаики постепенно находятся и складываются в дурную картину. «У меня сын твоего возраста», — вспоминает Курамочи строчки из письма своего незнакомца. Запах привезённого из командировки одеколона и машинного масла. И эти едва заметно растягивающиеся гласные — Миюки даже говорит похоже. Покопаться в его телефоне для Курамочи не составляет труда. Он находит контакт с подписью «отец» и переписывает себе номер. А потом почти неделю мается и раздумывает, стоит ли звонить, или лучше послать всё к чёрту, выкинуть из памяти и жить спокойно дальше... Вот с последним туго — уже больше полугода Курамочи смотрит на Миюки, а думает о мужчине из своего прошлого. С этим дерьмом нужно что-то решать, и в конце концов он уходит на поле Б, когда тренировки уже закончены и вокруг никого нет. Скрывает собственный номер и, не давая себе времени передумать, жмёт на вызов. Гудки, кажется, тянутся вечность. Может, он и не возьмёт трубку с неопределившегося номера? Может, уже слишком поздно, и он спит?.. — Алло? — раздаётся в трубке, и Курамочи едва не выпускает её из рук. — Алло, кто это? Что ещё за шутки? Курамочи скидывает вызов. Ноги подкашиваются, и он опускается прямо на питчерскую горку, тупо глядя перед собой. Тот же голос, который требовал сложить руки за спиной, который предупреждал, что не отпустит, даже если Курамочи будет рыдать, говорил, что у него нет выбора, и чтобы открыл рот пошире и не смел сжимать зубы. Он помнит это так чётко, будто всё происходило только вчера. Курамочи казалось, что он был готов принять эту правду, но она всё равно вышибла почву из-под ног. Таких совпадений просто не бывает, чёрт бы всё побрал! Из горла рвётся истеричный смех. «Не сдерживайся. Здесь тебя никто не услышит». Курамочи падает на спину, раскинув руки в стороны, и смеётся в голос, глядя, как на иссиня-чёрном небе загораются едва заметные крапинки-звёзды. — Эй, у тебя что, крыша поехала? Твой гиений смех даже в общаге слышно, — говорит Миюки. Ну конечно же это Миюки, кто ещё мог прийти сюда за ним? Всё происходящее кажется Курамочи какой-то несчастливой случайностью. Хотя, может, не такой уж несчастливой? — Курамочи! Миюки хватает его за ворот грязной формы и, вздёрнув вверх, отвешивает звонкую пощёчину. Курамочи наконец-то затыкается. След от удара горит, этот жар впитывается под кожу и стекает в грудь, сворачиваясь там жарким комом. — Пришёл в себя? Что случилось? — спрашивает Миюки. Запах блядского одеколона вкручивается в мозг раскалённой спиралью. Курамочи смотрит Миюки в глаза, медленно сжимает ткань футболки у него на груди и так же медленно тянет его ближе к себе, наклоняя голову вбок. Замирает, когда чужое дыхание касается его губ, и говорит: — Решай. Миюки не двигается целую вечность. А потом громко сглатывает... И целует его.