Всё те же мосты

Комната была чужой и совершенно незнакомой. Довольно просторной и светлой, в ней было прохладно, а ещё – порядок. Идеальный порядок, граничащий со стерильностью. Наверняка так оно и было на самом деле, потому что это была вовсе не комната, а больничная палата. И Мирон совершенно не помнил, как, когда и почему вообще здесь оказался. И где, собственно говоря, это «здесь»? – Очнулся? Вопрос был задан до боли знакомым голосом человека, который никак не мог находиться сейчас рядом. Вообще ни при каких условиях не мог находиться рядом. Мирон так же медленно, как открывал, вновь закрыл глаза, решив переждать слуховую галлюцинацию в темноте. Но упрямое наваждение сдаваться было не намерено, перейдя из слуховых в разряд тактильных – Мирон почувствовал прикосновение горячей ладони к правому предплечью. Прикосновение было не менее знакомым, чем голос, и когда-то давно, где-то в прошлой жизни, даже привычным. Он выждал несколько секунд, задержав дыхание – ощущения не исчезали, чужие пальцы продолжали сжимать его запястье – только после этого решился открыть глаза и повернуть голову, встречаясь с взволнованным взглядом Хинтера. – Очнулся, – тот уже не спрашивал – утверждал, довольно ухмыляясь. – Дима?.. – попытка разговаривать далась с трудом, попытка осмыслить происходящее не далась вовсе. – Узнал, – Дима улыбнулся по-настоящему. – Можно выписывать? – Что…– вопрос перешёл в хрип и Мирон закашлялся, не справившись с пересохшим горлом. – Тише, катетер не задень, – Дима тут же пересел на кровать, вручил стакан с водой и аккуратно приподнял за плечи, придерживая и помогая напиться. – Носом дыши, – посоветовал он. Мирон молча допил воду, вернул пустой стакан и неподвижно замер в этих вынужденных полуобъятиях, являвшихся абсолютной утопией. Дима тоже не шевелился, так и сидел на кровати со стаканом в одной руке и Мироном в другой. Он не видел его пять с половиной лет. Вернее, видел, конечно, но только на фото или видео. Не пропустил почти ничего, что касалось Фёдорова, из того, что попадало в открытый и почти открытый доступ, но несметное количество оцифрованных изображений так и не смогло заменить ему взгляда этих глаз, смотрящих только на него, и тепла его кожи под пальцами. А всё это у него отобрал далёкий октябрь две тысячи одиннадцатого года – не без его личного пособничества, но не об этом сейчас – и никакие видео и фото за все годы так и не смогли заменить или хотя бы создать иллюзию реального Мирона рядом. И ещё, они не отражали достоверно всех изменений, произошедших с ним за эти пять с лишним лет. Мирон и раньше не отличался атлетическим телосложением, не следил за правильным питанием и не мог похвастаться отменным здоровьем, но теперь его плечи под рукой Димы, даже через ткань футболки, казались совсем уж хрупкими, скулы – слишком заострившимися, синяки под глазами – почти чёрными, а цвет лица – очень нездоровым. А ещё – глаза. Казалось, что даже они изменили цвет, утратив непередаваемую синеву оттенка, казавшуюся Диме уникальной и присущей только Мирону, став просто светло-голубыми. Или это только казалось, из-за усталого, порой безразличного взгляда из-под выцветших ресниц? – Что ты с собой сделал, Миро? – не выдержав, спросил он шёпотом. Фёдоров продолжал молчать, лишь попытался повернуться полубоком, но решив, что с капельницей в вене ничего хорошего из затеи не выйдет, лёг на спину. Диме оставалось только разглядывать стакан в полной тишине. Когда в палату вошла медсестра, с кровати ему всё же пришлось встать. Приветливая девушка – несмотря на молодость, обладающая профессиональным цепким взглядом – спросила, хорошо ли себя чувствует пациент. Мирон лишь утвердительно кивнул и закрыл глаза, вполуха слушая, как, меняя капельницу, она говорит Диме о чеках в больничную кассу, как они обсуждают препараты, названий которых он не знал, о назначениях врачей, чьих фамилий он раньше не слышал. Он почти расслабился, даже начал впадать в лёгкую дремоту, как вдруг услышал Димино уверенно-успокаивающее: – Vielen Dank, wenn wir etwas brauchen, rufen wir Sie.* Он моментально проснулся и поражённо уставился на Хинтера, только сейчас понимая, что всё это время разговор в палате шёл на немецком языке, просто его затуманенное сознание не сразу это распознало. Опёршись о матрац локтем руки, в которую не была воткнута игла капельницы, он терпеливо дождался ухода медсестры, и спросил: – Мы в Германии? Дима положил в карман толстовки сложенный вдвое лист с рецептом для выписки, полученный от медсестры, сел в кресло и только развёл руками – мол, всё же и так очевидно. – Почему я здесь? – допрос продолжался. – А что вообще ты помнишь из последних событий? – полюбопытствовал Дима. – Отвечаешь вопросом на вопрос? – прищурился беспокойный пациент. – Как и ты. Вот и поговорили два еврея. Шокк рассмеялся, устроился поудобней в кресле и всё же ответил: – Вчера из Праги мне позвонил твой Рудбой, сказал, что тебе стало плохо, что у тебя какой-то приступ, просил посоветовать хорошую клинику в Берлине. Я приехал и забрал тебя, чем спас, между прочим, от перспективы провести неделю-другую в чешской психушке, – тон Димы к концу короткого рассказа растерял всю насмешливость, став предельно серьёзным и жёстким: – Что это было, Мирон? Что ты принимал? Какого хера вы вообще делали в Чехии? Я что-то не слышал о новом туре. Корпоратив? Тогда почему вы были вдвоём, где весь остальной табор? Мирон разглядывал потолок над собой, и Дима уже было решил, что он проигнорирует неудобный вопрос, как делал почти всегда, но в этот раз, видимо, он решил продолжить диалог. – И что, Рудбой так просто разрешил тебе меня увезти? – Снова вопросы вместо ответов, жида? – Шокк покачал головой. – Наверное, я внушил ему доверие. Вообще-то, времени пререкаться там у нас не было. Но ты не переживай, только за сегодня он мне позвонил уже три раза. Обещал завтра приехать, – Дима продемонстрировал экран мобильного с открытым списком звонков и выжидательно замолчал. – А ты изменился как-то, – Мирон задумчиво посмотрел на него. – Занимаешься благотворительностью, подбираешь бесхозных русских рэперов в чужих странах, и за всё время разговора я ещё не услышал от тебя ни одного матерного слова. – Да пошёл ты нахуй! – Шокк засмеялся, видя, что Мирон тоже улыбается, но снова посерьёзнел через мгновение. – А я успокоился, Миро. Пережил. Повзрослел. Пять лет прожил в каком-то постоянно штормящем овраге, кидался из крайности в крайность, и сам не понимал толком, что происходит. А этой зимой пришёл в себя в больнице после инфаркта и подумал: «Какого хера?! Чем я занимаюсь?», и как-то сразу отпустило, знаешь. Теперь на многое по-другому смотрю. Считай, жить заново начал. Пафосную херню сморозил, да? Хинтер раздосадовано потёр ладонью лоб и поднял взгляд на Мирона, который смотрел на него с неподдельным удивлением, но при этом, кажется, с пониманием. – И поэтому ты приехал за мной, несмотря на то, что все эти годы грозился уебать мне при первой же возможности? Шокк задумчиво разгладил пальцем сморщившиеся на колене джинсы, и решил ответить честно, в конце концов, он больше пяти лет завоёвывал хоть крупицу внимания Мирона, и вот теперь всё оно принадлежит ему безраздельно, когда им ещё выпадет шанс так пообщаться: – В первые дни, после того, как я улетел, а ты записал то видео на Дворцовой, я просто ждал, что это окажется каким-нибудь твоим хитроумным планом, и ты скоро объявишься. Но это оказалось правдой. Первый месяц я не помню, я просто пил, много пил. Первый год я жил, как будто мне тех лещей каждый день выписывали. Ночью мне всякая херня про тебя снилась, днём я как зомби часами у компа сидел, следил за всеми новостями о тебе, ждал любого повода, любого намёка, чтоб сорваться и лететь обратно. Иногда меня клинило, я писал всякую чушь. Если бы ты мне тогда ответил, хоть что-то, хоть бы в Твиттере обосрал, то я бы в этот же день был у тебя. Хуй знает, может даже с цветами, – он нервно усмехнулся. – На второй год я начал злиться, ты отвечал на комменты своих прибацанных фанатов, но что бы ни делал я, меня ты игнорил. На третий год я серьёзно разозлился и почти стал тебя ненавидеть. На четвёртый год – начал откровенно хейтить. Если бы ты написал мне тогда, я бы тебя на смех поднял. Когда прошло пять лет, я решил, что всё равно поговорю с тобой, чего бы мне это не стоило. Даже если мне придётся тебя, сука, связать и рот заткнуть. Я приехал в Питер, перетусил почти со всеми кентами твоими, стебал тебя как только мог, а вот поговорить с тобой так и не решился. Не факт, что я бы смог тебя выловить для разговора, но я даже не попытался. И я снова забухал, а потом, в один непрекрасный зимний день, я попал в больницу. Очнулся, сказали – инфаркт. Повалялся у них немножко, а вот подумать успел капитально. И вот тогда я понял, Миро, что успокоился. Что я больше не хочу баттла с тобой, не хочу разбить тебе ебло, и спрашивать тебя ни о чём не хочу. Я просто хотел домой, в Берлин, и ещё – свою студию. А наша с тобой история для меня перестала быть историей о друге, который предал, а стала историей о друге, с которым разошлись пути. Вот поэтому, когда мне позвонил Рудбой, я приехал за тобой, потому что тебе была нужна помощь. Шокк пожал плечами, как бы говоря: «Я всё сказал, делай с этим что хочешь». – Я…– голос отчаянно дрогнул, и Фёдоров выдержал короткую паузу, собираясь. – Я читал, что ты уходить из рэпа собрался. Снова картины пишешь? – Картины пишу, татуировки бью, – подтвердил Дима и снова улыбнулся. Он даже не удивился, что его исповедь проигнорировали, за пять с лишним лет он привык к такому обращению. – Может быть, книгу напишу. Мирон не одобрил, но и не осудил его решения, он лёг обратно, снова закрывая глаза. – Мне кажется, что я почти сломался, Дим, – так внезапно начал он, что Шокк сначала даже не понял, к чему относится эта фраза. – Я пиздец как устал. Не от концертного графика, а в принципе. Он повернул голову, но Дима не собирался перебивать или задавать наводящие вопросы, поэтому Мирон продолжил: – Ты спрашиваешь, что я делал в Чехии, но лучше спросить, что было до этого. Всё началось давно, ещё год назад в Евротуре, от концерта к концерту я выматывался всё больше и больше. Не физически, помнишь, как у нас было, а морально, что ли, – он ненадолго задумался, вспоминая что-то. – Я даже до конца не дотянул, последние концерты, которые были дома, отменил. Но тур закончился, и я с радостью ухватился за возможность отдохнуть, сказал, чтобы пару месяцев от меня ничего не ждали. Когда позвонили из Рибок с предложением, мне казалось, что я уже отдохнул достаточно и готов вернуться к работе, но во время промо-кампании выяснилось, что нихуя. Тогда я решил отдохнуть ещё месяц-другой, а чтобы был стимул, пообещал сделать микстейп за это время. Когда три месяца прошли, я понял, что для него у меня не готово ровным счётом ничего, и вообще… – Мирон тяжело вздохнул. – И вообще у меня нет идей, что должно быть в этом микстейпе. Тогда я послал всех нахер и продолжил отдыхать. Зимой позвонил Ресторатор, спросил, когда я готов баттлиться с Гнойным, а я…– он облизал пересохшие губы. Дима наполнил водой стакан, передал ему, вновь пересаживаясь на кровать. Воду Мирон не допил, исхитрившись самостоятельно поставить ополовиненный стакан на тумбочку, и начал ещё раз: – Позвонил Ресторатор, а я сказал, что пока очень занят и назначить дату баттла не могу. Пообещал набрать его через месяц. Не набрал, конечно. Мой табор, как ты говоришь, ждал меня долго, но прошёл почти год, им надо было чем-то заниматься: Порчи перебрался в Москву, Рудбой начал подыскивать менеджера, с Пионерлагерем что-то там записывает. Они, вроде бы, всегда на подхвате, только позови, но нужны идеи, планы, чтобы их собрать. А планов у меня – ноль. Мирон дёрнул рукой, пытаясь то ли закрыться, то ли отмахнуться от чего-то, но Дима поймал его ладонь. Фёдоров несколько секунд невидящим взглядом разглядывал собственные пальцы в руке Шокка, а потом закончил рассказ: – И я решил, что нужно сменить обстановку, поехал к родителям. Не доехал. В Чехии встретил Рудбоя, он туда на уикенд приехал. Я решил, что тоже могу задержаться, возможно, там получилось бы отдохнуть. – И ты отдохнул до обморока и конвульсий? – Дима наконец решился вставить слово. – А вот как вышло так – уже не помню. Там были ещё какие-то компании, мы много пили…всего, – Мирон снова помолчал, а потом поднял уже осмысленный взгляд и наконец озвучил проблему: – Мне кажется, что я потерял цель, Дим. Цель и стимул. Я проебался по полной. Я больше не знаю, куда я иду и зачем мне это нужно. – Богатые и хайповые тоже плачут? – Хинтер улыбнулся, пересел ещё ближе и обхватил его ладонь уже двумя руками. Он снова старше, он снова сильнее, снова нужен. – До твоих целей не всякий дойдёт: твой микстейп ждут миллионы, американская звезда мечтает о баттле с тобой, любой твой концерт в любой точке СНГ – солдаут, впереди Олимпийский. Какой стимул тебе ещё нужен? Это тебе не шесть лет назад, всех наших с тобой планов было – клуб на пару сотен собрать. Мирон внезапно сжал его руку, впиваясь ногтями в ладонь, и неожиданно признался: – Шесть лет назад, когда мы всё-таки собирали эту сотню в клубе, я чувствовал себя на вершине успеха, победителем, а сейчас я заканчиваю концерт, многотысячная толпа передо мной в экстазе, а я не чувствую ни-че-го, – по слогам произнес он, тяжело дыша и ещё крепче сжимая ладонь Шокка. – Совсем ничего, только усталость и измотанность, и желание закрыться в номере от них всех дня на два минимум, веришь? Дима верил, конечно, он заметил это раньше, на многочисленных фото и видео, которые были его единственной возможностью увидеться с Мироном. На них Фёдоров улыбался, заводил зал, раздавал автографы, но он знал, как должен выглядеть Мирон на концерте и после него на самом деле, и разница была очевидна. Его внутреннюю истощённость он видел и сейчас, в его округлившихся от неожиданного признания глазах, слышал в каждом слове и каждом рваном вздохе. Но что он мог? – Ты слишком загонял себя, Миро. Тебе изначально надо было больше отдыхать, с твоим-то диагнозом. – Диагноз–херня, – поморщился Мирон. – Ты же знаешь, в Европе всем депрессию приписывают сразу же, а лучше – маниакальную, лишь бы отделаться поскорей, напичкав таблетками. Не в ней дело. – А в чём тогда? – Дима склонился чуть ниже, вглядываясь в его лицо. Мирон не отвечал, гипнотизировал взглядом капельницу, а потом неожиданно предположил: – Я ведь сейчас на чём-то, да? – Не сомневайся. В тебя с ночи вливают и вкалывают всё подряд. – Тогда давай я сейчас скажу, а потом, после того как просплюсь, сделаю вид, что ничего не помню, потому что был на препаратах? Шокк лишь молча согласно кивнул. – Я оказался не готов к ответственности за всех и всё. Я же теперь у них главный, я всё решаю, всё организовываю, разруливаю. И ментально я вполне с этой ответственностью свыкся, а морально, как выяснилось – нет. Надеюсь, ты улавливаешь разницу этих понятий? Я не могу никому сказать, но я понимаю сам, что не получается у меня совмещать всё сразу. Мне не хватает сил на творчество и администрирование. Это эгоистично и слабохарактерно, но я мог писать по-настоящему, когда мне не надо было отвечать за собственное агентство, собственную команду, налоговую отчётность, мне даже за свои слова можно было не отвечать, – он закрыл глаза. – Рядом всегда был ты. Я был так счастлив взвалить на себя всё это, справляться со всеми траблами по пути, строить империю, и только когда вымотался, понял, что последний раз переводил дух пять лет назад. – Мирон усиленно избегал визуального контакта, видимо, так ему было проще. – Мне не хватало тебя. Все эти годы. Каждый день. Я бы хотел вернуть наш две тысячи одиннадцатый, Дим. Последнюю фразу он практически прошептал, но Дима услышал, потому что склонился максимально близко, не выдерживая эмоционального напряжения, целуя его влажные ресницы. Он больше ничего не говорил, а пульс на его запястье, под пальцами Хинтера, зашкаливал. Две тысячи одиннадцатый, говоришь? Дима усмехнулся и поцеловал его в переносицу. Мирон прерывисто выдохнул. Он всегда комплексовал из-за размеров и формы своего носа, стараясь скрыть это за самоиронией и самонасмешками. Дима же слегка фетишировал на его профиль, и не особо скрывал этого. Он любил рисовать Фёдорова, когда тот сидел к нему именно боком, особенно, если он в это время был чем-то занят, старался поднять и навязать эту тему в интервью, чтобы лишний раз посмотреть на раздражённого Мирона, который как мог старался иронизировать, а позже, целуя его, обязательно попадал губами в переносицу или кончик носа, якобы случайно, в порыве страсти. Если бы мог, он бы запечатлел на холсте и то, как Мирон, закусывая губу, отворачивал в сторону голову, когда они занимались любовью, и тогда абрис его профиля выгодно подчёркивался светлым постельным бельём, но никто кроме самого Димы был недостоин видеть такие ракурсы, даже холст. – Ты поправляйся давай, – Шокк отстранился под испуганным взглядом Мирона, и не удержавшись, коротко погладил его по бритой голове. – Когда выпишут, заберу тебя к себе, и подумаем, что можно сделать с твоей паранойей и фобией ответственности. Он шутил, а вот Фёдоров неожиданно серьёзно отрицательно качнул головой: – Не надо, Дим, спасибо. Как только смогу встать и выйти отсюда, уеду к родителям в Англию на какое-то время, отдохну у них. Пришлю тебе оттуда чек за лечение. Хорошо? – К родителям? Это здорово, – Дима медленно покивал, задумавшись о чём-то. – Отдыхать будешь, как и весь этот год, до нового приступа? Видимо, придётся забирать тебя отсюда раньше, чем ты будешь в состоянии ходить. – Тогда это будет слегка проблематично,– в каком бы положении он не находился, не прицепиться к словам Фёдоров просто не мог. – Не будет. На руках унесу, не впервой, – отрезал Хинтер. Мирон затравленно посмотрел на него, а потом виновато поник, будто сопоставив что-то: – Он не имел права тебе звонить. Всё закончилось, ты успокоился, а тут снова всё вот это. – То, что я успокоился, значит только то, что я больше не хочу тебе уебать. – Правда? А как же: «Ресторатор, я выебу вашу королеву прилюдно»? – ехидно прищурился Фёдоров. – И когда ты успел стать настолько публичным? Нет, если хочешь, конечно, – Шокк поднял руки ладонями вверх. – Но я предлагаю не делать на халяву рейтинги Версусу. Он коротко улыбнулся и продолжил уже серьёзно: – Я больше не хочу тебе уебать, Миро, но это не означает, что я готов отказаться от тебя. Мирон умудрился смотреть на него со смесью недоверия и затаённой надежды, но свой последний козырь всё же пустил в ход: – Ты говорил, что хочешь семью. – Читаешь мои интервью? Охуеть как лестно. Может ещё и Перископ смотрел? А что я должен был сказать там: «Мечтаю забрать Мирона с собой. Мечтаю узнать, действительно ли синий оттенок моей спальни подойдёт к его глазам. Мечтаю, чтобы сроки его релизов слетали не потому, что он просто пиздабол, а потому что нам с ним в тот месяц было не до альбома. Мечтаю просыпаться с вашим кумиром в одной постели, как раньше. И чтобы он, как обычно, проливал кофе на мои картины и тушил сигареты в мою палитру, потому что конченый растяпа», так что ли? – Эй, ничего я не тушил…– Мирон старался скрыть неловкость за напускным возмущением, но Дима перебил его, наклонившись и целуя, впрочем, это короткое прикосновение к его обветренным пересохшим губам даже поцелуем не было. – Теперь заткнись и спи, жида. Проснёшься, сделаем вид, что весь этот разговор тебе приснился. Считай, что я тебя услышал и пришёл, а из омута нам теперь выбраться – уже дело техники. Мирон не спорил, он вообще больше ничего не говорил, просто молча смотрел, не сводя глаз, и держал за руку, пока препараты не сделали своё дело. Проснувшись ближе к вечеру, он обнаружил уже пустую палату, Димину куртку на спинке кресла, слегка помятый букет голубых ирисов в банке неясного назначения на тумбочке, но самое неожиданное – пока ещё тонкий, но уже медленно затягивающий многочисленные старые бреши, новый слой в своём хитиновом покрове. * Vielen Dank, wenn wir etwas brauchen, rufen wir Sie (нем.) – Спасибо, если нам что-то понадобится, мы Вас позовём.