Для кого-то это свет

Для кого-то это свет. То, как под вечерним углом прозрачная секира света проходит сквозь резные листья, ложится поперёк пути и делает каждый силуэт чётким и острым. Вспоминается такой же вечер, то ли южный, то ли летний, с тенями огранёнными, как алмазы; такой же прокалённый воздух заполняет лёгкие — пряный, будто рассыпали душицу. Чистый, не знающий препятствий свет располовинивает грудь, и можно быть одновременно в прошлом и в настоящем. Иногда это свет, скупая утренняя серость, в которой ты когда-то поднимал голову с подушки, проснувшись на несколько секунд позже меня. Хмарь во взгляде сглаживала углы полусвета, смягчала замины на простыне, драпировала мутным тюлем заштрихованный белый квадрат окна, в который мы не хотели смотреть и щурили глаза, позволяя себе это перед началом дня, в остатке нашей ночи. Для кого-то это звук. Простейшие ноты мира — одна, две, пять — складываются в ежедневную симфонию, которую никто уже не замечает. Скрип двери, ритм шагов, отдалённый клаксон летящего на юг грузовика, грохот его кузова на ухабах — и вот уже ноги по колено увязают в тепловатом прошлом. Нож оконного стекла отрезает пласт звуков, замедляя движения и заставляя напряжённо вслушиваться в то, что давно случилось. Иногда это звук. Кто-то пьяный и весёлый дует в горлышко полупустой бутылки, зазывая стылый осенний ветер. Но манок срабатывает иначе, и я вспоминаю, как отбивал ритм на колене, тёплыми мягкими шлепками разгоняя ночной воздух, а ты грел стекло в ладони, складывал губы в узкий свисток и, подняв бутылку к лицу, точно так же извлекал ноту — протяжную, как позвоночник. Однажды мы были ансамблем — человек-оркестр и человек-табулатура, мы читали друг друга с листа и ни разу не сфальшивили. Время кончилось, мелодия осталась, намотанная лопнувшей струной на кулак. Для кого-то это боль. Парадокс человеческой бессердечности к себе подобным — и к себе самим — в том, что сочувствие, полное, цельноотмеренное — невозможно. Мы потчуем микстурами простудившихся и подхвативших грипп, делимся рецептами, рекомендуем однажды помогшие от поноса лекарства тем, у кого началась золотуха, но никогда не представляем в полной мере, насколько тяжко и тошно под горячим компрессом лихорадки, потому что наше же тело изгоняет память о болезни вместе с последними каплями пота, как самый нежеланный её симптом. Иногда это боль. Температура снова и снова сворачивает мир в тонкий и толстый, тонкий и толстый жгуты, и одеяло идёт растопленными шумными помехами, и я снова чувствую прижавшийся к губам край пластиковой кружки — кажется, жёлтой — и злорадную заинтересованность стаи, явившейся меня проведать и как никогда похожей на кружок трупоедов. Первый месяц в Могильнике — как разгон на старте, как эстафета, которую я потом перекину тебе, обжигая ладони. Но пока это моя кровь, пущенная по усечённому вдвое кругу, но берущая привычный разгон, не успевает замедлить бег. Не слыша второго барабана сердца, она оборачивается гнилым огнём и бьет сквозь швы. Я вспоминаю край пластиковой кружки и твою ладонь, подносящую её к моим губам, — единственное, что не шло рябью. Для кого-то это запах. Целая волна накатывает при первой же ноте и разрывает хрустящую бумагу, укутывавшую мгновение, ломает воск, которым замазали пробку. Хранить запах можно на любом носителе, но он — самый капризный триггер, который может сработать в любой момент, даже если ничья ладонь не касалась пыльной бутылки, не стирала с неё налёт времени неосторожным движением. Дело в том, что запахи не могут принадлежать кому-то одному, энциклопедия их конечна и повторяема, а количество сочетаний и реакций — непостижимо. Иногда это запах. Крепкий чёрный чай, выдыхающий пар через треснувший фаянсовый носик, имеет запах плотный и немного шершавый, как согретая на теле замша. Наложение чайного аромата на предрассветный час, смазавшийся от бессонной, налившейся болью ночи, окунает меня в другое утро, когда сдвинулась линза, сквозь которую мы оба смотрели на мир. Ты заваривал чай в кружке, сыпал крупную буро-бархатную труху тем странным движением, которым кормят в аквариуме суп — солят в кастрюле рыбок — подожди, голова кругом, не осталось ли чего-то в бутылке? Ты гремел чайником, звякал ложечкой, а я всё держал неуклюже в руках тот простой факт, что ещё вчера вечером мы были — немного другими, а ночь изменила всё, и этот чай завариваешь — новый ты, новому мне. Сахара не было, но чай был сладким, потому что изменились мы оба, не разделившись и здесь. Для кого-то это погода. Совпавшие до десятой доли пятнадцать с огрызком градусов, восемьдесят девять процентов влажности, закрывшие три четверти неба лоскуты одеяльных туч. Сырой воздух, всегда кажущийся домашним, способен перенести в мирный день десятилетней давности, когда тонкое перо татуировало бумагу по линиям прописей, и мы всегда сидели так: я справа, ты слева, чтобы не сталкиваться локтями наших разных рабочих рук. Иногда это погода. Когда после жаркого дня ледяной зазубренный ветер проходится по доверчиво подставленному телу, я сдерживаю дрожь точно так же, как сдерживал плач. Мои мысли петляют; ветер тасует последовательность событий. Мне было холодно, но я не двигался, замерев под открытой форточкой, из которой на наши цветы со снежной пылью сеялась смерть. Мне казалось, что если не шевелиться, время замрёт тоже, и ты останешься не дальше, чем «вчера». Но теперь уже не почувствовать правильности твоей ладони в своей — только стужу того дня, когда я тосковал о ней. Для кого-то это слова. Языковые копи глубоки, но ограниченны, флексии закостеневают в наростах годовых колец, «синтетика» и «аналитика» звучат как полустёршийся текст в графе «состав» на колючих ярлычках, вшитых на изнанку кожи. Слова царапают нёбо, щёлкают, неприятно перестукиваются — они знают код, шифр, тайный язык, а мы — нет, и это неприятно. Слова могут стать чужими, поднять восстание, и всё потому, что их имели неосторожность произносить не там и не те. Иногда это слова. Обыденные, как автокатастрофа, наборы звуков складываются в новый, интимный смысл. «Ну надо же, он опять сбросил листья», — и по плечам карабкаются жгучие муравьиные укусы. Простая фраза не могла так совпасть, это ведь ты, да? Это ведь ты сказал её чужими обкусанными губами? «А в коридоре снова драка», — и давно исчезнувший синяк расцветает на скуле, и глаз невольно щурится под заплывшими веками. «Сегодня особая ночь», — и, чьим бы голосом это ни прозвучало, руки немеют и не могут подхватить раскатившиеся бусины слов. Никто не имеет права произносить это. Теперь — никто. Но отобрать эти слова для нас двоих слишком дорого встанет: я ещё не накопил достаточно сил, чтобы расплатиться. Для кого-то это вкус. Есть фрукты, растущие только у моря и поэтому несущие в сладкой мякоти солоноватую нотку. Вкус лета, нынешнего и всех прошедших, — у абрикосов, наступающей осени — у арбузов и медовеющих дынь; рождественское печенье всегда начинено унынием от того, что праздники сделаны из того же теста, что и чёрные календарные дни. Иногда это вкус. Нет ничего постоянней вкуса сигарет. Выбор невелик: в ходу три-четыре марки, помноженные на крепость. Было бы глупо отказываться от той, которую предпочитали мы. Дым принимает форму гортани, расширяется у миндалин, прорастает в легкие. Дым принимает вкус наших губ после того, как ты в первый и последний раз просил у меня разрешения. Из дыма так легко ткутся видения — твои пальцы, сломавшие едва начатую сигарету о прутья на окне. Ты не думал, что делаешь, а я не понимал, пока не лязгнула стяжка и смычка горечи, не позволившая разомкнуть губы — хотя бы губы. Я курю одну за другой, ведь должен же вкус стать просто вкусом, просто жжёной травой на языке, сухим и безжизненным сеном. Потом — думаю о том, полегчает ли, если сделать тягу из тлеющего конца. Потом делаю это. Легче? — нет. Для кого-то это свет, для кого-то — свист дыхания над холодным стеклом; для одних — боль, для других — запах свежезаваренного чая. Для меня это ты. Ты — моя погода и ланцет ветра, ты мой свет и каждое слово языка; каждый вкус и запах; ты во всём, и ты — всё. Каждый шаг, каждое движение получается вниз, будто спуск в стылый ноябрьский пруд, в глубокую воду, чёрную в самом низу, точно вязкая смола. Привкусы, фразы, полосы света впиваются в меня шипами колючей проволоки, петли которой вьются вокруг щиколоток. Пруд жаден до чужого тепла, и воспоминания тащат меня на дно. Я забываю, с кем говорю, я роняю сигареты и слышу окружающие звуки всё глуше, словно ухожу из своего душного, плотно населённого неудачниками мира — на глубину, в расплёсканную мглу. Глотки воздуха всё реже, судорожные и жадные. Мне страшно, я не хочу — но меня тянет и тянет вниз, и я начинаю думать: возможно, так и надо? Я погружаюсь в прошлое, и подошвы скользят на крутом илистом дне, предавая меня чёрной воде. Студёный мрак крупитчатой взвесью льётся мне в горло, и я всё отчетливей вижу размытую тень, ждущую меня внизу, отдавшую мне все свои слова и запахи, все краски, звуки и чувства. Тень, оставшуюся бессловесным и бесплотным оттиском всего, что было нашим. Смиряясь, я тону навстречу ей. — (с) Fatalit & Thairinn 2016