Страдания

Наручники давят на запястья, царапают, ссаживают кожу. Ло стискивает зубы. — Понимаешь, — терпеливо объясняет Монэ, — есть в тебе что-то такое… Она наклоняется так низко, прижимается так тесно, шепчет на ухо, почти касаясь губами его щеки. Её дыхание мягко ложится на кожу, щекочет и ласкает, и от этого мурашки бегут по спине и волосы на затылке встают дыбом — то ли от возбуждения, то ли от ужаса, то ли от смеси того и другого. — Это в твоём взгляде, — продолжает Монэ, — в твоём поведении, в том, как ты двигаешься, как ты говоришь… Во всём! Это невозможно игнорировать… Я не могу это игнорировать… Она отстраняется, окидывает его взглядом — беспомощного, заключённого в кайросеки, прикованного к кровати. Добровольно пошедшего на это и пока ещё не пожалевшего… И начавшего задумываться, не пожалеет ли с минуты на минуту. Она смотрит на него — так смотрит безумный учёный на свой удавшийся эксперимент, так смотрит охотник на дичь, так смотрит снежная женщина на того, кого хочет заморозить и оставить себе навсегда… Монэ медленно облизывается, острый розовый язычок очерчивает бледный контур губ, в потемневших птичьих глазах плещется желание. — Ты создан для страданий, Ло, — говорит она. Выговаривает медленно, чётко, рот растягивается, округляется, язык прижимается к зубам, губы выталкивают звук за звуком: «Соз-дан-для-стра-да-ний…» — Не знаю, чего хочется сильнее: сделать тебе хорошо или сделать тебе плохо. Она наступает своей птичьей лапой ему точно в солнечное сплетение, давит несильно, но в самый раз для тянущего болезненного дискомфорта. Ло хмурится, терпит, кусает губы, но не выдерживает, выдыхает резким спазматическим кашлем, давит через силу: — Прекрати. — Это сильнее меня, — улыбается Монэ, но давление ослабляет. Она слегка оцарапывает когтями живот Ло, вынуждая напрячь мышцы пресса, смотрит с нежностью на то, как он тяжело дышит, как выступают на его лбу бисеринки пота. Ласково обводит крылом овал лица, улыбка её такая мягкая, голос такой тихий… — Ты не пытаешься опровергнуть мои слова, потому что уверен в моей правоте? — шепчет Монэ. Её кожа молочно-белая — нет, в соответствии с ролью, снежно-белая — и почему-то без просвечивающего синеватого букета вен. Ло не слушает глупостей, которые она болтает, только тянется навстречу, хочет прижаться к этому бледному телу, такому холодному и такому горячему одновременно. Монэ медленно ведёт лапой по его груди, когти вспарывают кожу, разрывают ровные линии татуировок. Багровые полосы тянутся из-под когтей, вспухают, пульсируют горячо, наливаются кровью. — Ты просто притягиваешь страдания. Вся твоя жизнь — страдания. Ты светишься страданиями, — воркует Монэ. — Может, это что-то вроде твоей особой ауры? Она меняет положение, нависает над ним, и Ло ловит губами её сосок, такой тёмный на контрасте с бледной кожей. Она вся казалась бы монохромной, чёрно-белой, если бы не светлая зелень волос. Монэ мягко ускользает из-под его губ, но прижимается всем телом, жарко трётся, целует шею, ключицы, тяжело и сладко дышит. Когда она плавно опускается на член и выгибается назад, Ло видит, что её грудь расписана красными разводами — его кровью; только зияет чистотой и пустотой дыра на месте отсутствующего сердца. — Ты так много знаешь о страданиях, — говорит Ло. — И так много о них говоришь, больше, чем об удовольствии… Монэ игнорирует это замечание, начинает медленно двигаться, снова целует его шею, чтобы спрятать взгляд. От пота щиплет царапины на груди, липкая кровь неприятно тянет кожу, скованные руки затекли, но жаркое сладкое удовольствие перекрывает эти ощущения, дыхание сбивается, Ло толкается навстречу, пытается попадать в ритм. — Ты создан для страданий, — сорванно шепчет Монэ. Так упорно, словно хочет убедить его в своей правоте. Или не его? — Ты лучше переносишь страдания, чем причиняешь их, — отвечает Ло бездумно, интуитивно. На мгновение они встречаются взглядами — и тут же отводят глаза и, не сговариваясь, ускоряются. Только бы даже ненароком не видеть, не читать друг в друге всё запрятанное слишком глубоко.