Дороже звёздного неба

Павел ворвался в жизнь Лёши как внезапный порыв ветра, очень сильный и довольно холодный — холодный потому что сам Беляев был очень уж угрюмым, а Леонов не мог подобрать к нему ключик. Не получалось у него и всё тут. Паша всегда был угрюмым? Или ему просто нравилось строить из себя серьёзного и собранного мужика? Лёша не хотел знать. Лёша мечтал подобрать ключик, а там уж как сложится. — Паш? — прокряхтел он, потягиваясь. — М? Чего тебе? — раздалось такое же угрюмо-серьезное из угла. Паша снимал костюм после тренировки, а Лёшка не упустил своего шанса и довольно залюбовался на крепкие ягодицы, но знал, что напарник это непременно почувствует. Беляев постоянно ругал его за такие взгляды, особенно когда они были не одни, а в компании еще нескольких товарищей. Не объяснять же им подробности того вечера, когда они мокрые, изрядно продрогшие под дождём, завалились к Лёше домой, пока жены не было дома. У Пашки тогда болели ноги, он был только что из больницы после того самого злополучного прыжка, и Леонов любезно подставил ему скамеечку с подушкой. — Я тебе что, старик глубокий? — проворчал тогда Беляев, но ноги всё же положил, а через минуту Лёша смог увидеть на его лице едва заметную блаженную улыбку, которая появлялась очень редко, словно лучик солнца проглядывал сквозь тучи. Может быть именно в тот миг Леонов понял, что всё же безнадежно влюблен? Что его переживания, попытки развеселить, стремление помочь — это не просто дружеское тепло. Да, он любил жену, любил дочку. И Пашу тоже любил. Только любовь эта была другая, непохожая ни на что иное. Может быть, ему и не стоило так насиловать Беляева по поводу того полёта в космос. Паше ведь сказали, что негоден, так зачем было раздражать его и идти против всего? Да потому что если бы Лёша этого не сделал, то он бы не был тем самым Леоновым. Он бы попросту предал себя. — Ты же не спасуешь в последний момент? Мы же полетим, да? — спросил Лёшка, когда они закончили переодеваться. Для него всегда немного обидно было замечать, что Павел старается натянуть на себя вещи поскорее — словно бы стыдится перед Леоновым и не хочет показывать своего тела. Но зато когда они оставались совершенно одни, Беляев с удовольствием скидывал с себя рубашку, мигом перевоплощался в почти такого же весельчака, который умудрялся разговаривать с Алексеем, пока тот шарил руками по его чуть выступающим, поднимающимся в такт дыханию рёбрам. Пашенька был тогда совсем другим, и Лёшка всегда удивлялся и радовался этому как в первый раз, как ребёнок радуется чудесам. И уж точно не было зрелища прекраснее, чем слабо краснеющие щёки Беляева, чем его прикрытые карие глаза и приоткрытый в тихом стоне рот. Даже звездное небо по сравнению с этим казалось Леонову практически ничем. Всё это ерунда. Полная ерунда. Важен был только Пашка, его родной теплый Паша, который любил ворчать, который терпеть не мог вишни, но любил клубнику. Лёшка ему полтора кило притащил в больницу, а Беляев на него сильно ругался, снова кинул подушкой. За что, спрашивается? Да просто так, потому что грубость Павла, как и его суровость, зачастую на самом деле оказывались проявлением симпатии. Он не переставал ругать Леонова, всячески припоминал ему косяки, однако на него не хотелось обижаться. Поворчит и успокоится — это же Паша. — Полетим, Лёша, полетим обязательно, — вздохнул Беляев. Радости в его голосе не было слышно, и это немного беспокоило. Самую чуточку. Паша редко открыто показывал то, что чувствовал на самом деле. Возможно, он и не был рад, потому как именно стараниями Лёши его всё же согласились отправить вместе с Леоновым, а тот не верил в судьбу и прочую ерунду. Напарник должен лететь с ним. Нет, напарник звучит слишком сухо, не так. Паша всегда поможет, если что. Паша — любимый человек. Боже, как же Лёша его любил. Даже космосом не болел так сильно как Беляевым. — И чего ты меня так с этим доканываешь? Хрунов ведь тоже неплохой лётчик… — Мой напарник — ты, а не Хрунов. Паша глянул на него снисходительно — лопоухий, вечно серьезный, но порой так слабо отбивающийся от атак Леонова. А тот его атаковал исключительно заботой. Заботой, которая многим показалась бы глупой, какой-то детской, даже похожей на гиперопеку, но что тут поделаешь, если кроме Беляева рядом никого больше видеть не хотелось, да так сильно, что в груди сладко болело, что рот не затыкался в постоянной веселой болтовне, которую Паша терпеть не мог, однако редко позволял себе грубо заткнуть Лёшку. Тот этим пользовался и бегал вокруг него, чуть ли не скакал радостно. Говорил, говорил… — Ты пить хочешь? — спросил Леонов, когда они вышли на улицу и устало направились в сторону его дома. У Лёшки уютнее. У него там и мольберт стоял, и картина была практически закончена, только Павел опять посетует на то, что Алексей ничего кроме неба нарисовать явно уже не мог. Ему нравилось слушать упрёки. Если Паша упрекает — значит, ему определенно по душе рисунок. И даже его сухое и негромкое «ну похоже» иногда звучит лучше, чем целый поток хвалебных од. — Да вроде бы не сильно, а что? — Беляев огляделся. Улицы постепенно пустели, закат окрасил дома в ярко-оранжевый. Почти как автомат со сладкой водой, призывно маячивший впереди. Лёша облизнулся и тотчас же принялся копаться в карманах в поисках мелочи. От черт, как всегда не хватило. — Ничего, абрикосовую хотел купить, — произнёс Алексей, кивнув на автомат, но поспешил спрятать звенящие монетки, чтобы Пашка ненароком не заметил его несколько расстроенного выражения лица. Похоже, придётся сегодня обойтись без сладкой воды. А Леонову так хотелось восстановить немного сил после тренировки. Со вздохом лётчик положил руку в карман, а после заметил слабую усмешку на губах Паши. Заметил таки. Засранец. — Я тебе куплю. Идешь? Паша в подобные моменты менялся за долю секунды. Спокойно достал деньги и бросил монетки в специальную щель, нажал на кнопку и спустя пару секунд протянул стакан Лёше. Благодарить его? Бесполезно, только отмахнется в привычной манере. Но у самого карие глаза в лучах заката светились знакомым до боли теплом. Напарник. Любимый напарник. Леонов так засмотрелся, что поперхнулся абрикосовой водой и чихнул, почувствовав как пузырьки газа ударили в нос. — Пей аккуратнее, захлебнешься же, — тут же отчитал его Беляев, но Лёшка-то понимал, что Паша обо всем догадывается, недовольство у него наигранное. На самом деле он и не злился вовсе. — Вечно ты всё наперекосяк делаешь, не надоело? — Если ты о том, что я тогда прыгнул и тебя заставил прыгнуть, то я уже извинился, — ответил безапиляционно Лёша, продолжая делать короткие глотки. — Вкуснотища… Будешь? — Давай. Паша забрал у него наполовину пустой стакан. Сладкая вода в нём, казалось бы, горела — это лучи заката делали её не просто чуть оранжевой, а как бы похожей на спрятанные на дне языки пламени. — Тогда ты неудачно приземлился, — посетовал Леонов, наблюдая за ним. — Потому что у тебя мозгов не было. Думал бы хоть иногда, что делаешь. Пошли к тебе домой, уже вечереет. Знакомые мозолистые пальцы прошлись по светлым Лёшиным волосам, завернули немного и сжали ухо — Паша всегда так делал, когда Леонов совершал или говорил глупость. Или же когда просто начинал вести себя как ребёнок. Лёшка не обижался. Ни капельки. — Хороший ты человек, Пашка. Столько всего знаешь, умеешь. Вот как я без тебя полечу-то? Хрунов и половиной твоего таланта не обладает. — Да хорош заливать на ухо. Соловьем тут распелся. — А тебе что, не нравится? Знаю же, что нравится. Ну так и слушай. — Лёш… — Так вот, знаешь ты многое, да и домой нас вернёшь, если что… — Лёша. — А я так, за компанию, с тобой. Чтобы ты не стух совсем там в космосе. В космосе, интересно, может что-то стухнуть?.. — Леонов, мать твою! Раздался визг тормозов, сигнал автомобиля, а затем крепкая ладонь сжала плечо Лёши и потянула назад, не дав быть размазанным по дороге. Рядом раздалось тяжёлое дыхание. Волновался, родненький… — Ты, блин, по сторонам смотри, бесстрашный наш. Паша снова заворчал, стоя рядом и смотря на светофор. А Лёшка только захохотал и почесал в затылке. Никуда этот тёплый ворчун Пашка от него не денется. Даже в космос Леонов его за собой хоть насильно потащит. На звезды любоваться.