Марьины слёзы

«Говорили, что злые духи исчезают из тех мест, где растет пион, и что даже небольших кусочков его, надетых на нить, обвязанную вокруг шеи, достаточно, чтобы защититься от всякого рода дьявольских наваждений…»

Весна в наши северные края обычно не торопится. К середине мая едва-едва, полусонно и лениво, начинает ворочаться в своем мягком илистом ложе Усá . Снег отступает неохотно и незаметно – в день по вершку. Первая трава выглядывает из земли опасливо, с трудом пробиваясь сквозь путаную кудель полегшей прошлогодней. В конце месяца робко высовываются из крохотных своих укрывищ первые листочки на ивах. Так бывает обычно. Но не в этом году. Нынче все пошло через пень-колоду. Начало июня, а вокруг сугробы по пояс – плотные, слежавшиеся ледяным слоеным пирогом. Тыркнешь в него лопатой, а срез – ну, в точности край ледника! - полосатый, разноцветный, от голубовато-белого до темно-серого с крупинками породы. «Котики» на вербах как вылезли месяц назад, высунув самые кончики пушистых носиков, да так и замерли: ждут, потеплеет или так и останется. День-два лениво подтает снег, а три снова падает густыми хлопьями, сплошным непроглядным пологом. Из-под снеговых залежей расплывается вода: некуда ей уходить, потому как земля так и осталась промерзшей на полтора метра вглубь. Небо насупилось, затянутое тяжелыми серыми облаками, похожими на беременных овец, жмущихся в поисках тепла бок к боку. И царит у нас в это время бесконечный серый полусвет – и днем, и ночью. Южнее, там, видать, все идет по плану. Не то, что у нас. Потянулись на север гуси – помалу, осторожно: сперва разведчики, а за ними – небольшие стаи самых отважных. Садятся на залитую талой водой и покрытую снежной кашей-шугóй тундру и взлетать не хотят: дальше к полуночи и вовсе чистая зима – дышит ледяным арктическим холодом, будто место преемнице своей и вовсе уступать не собирается. Стыло, сыро, тоскливо… но против природы не попрешь: потянулся гусь, потянулся за ним и наш брат охотник. Долго я тот раз репу чесал, поглядывая то на небо, то на сивую тундру, и никак решить не мог, пора или не пора. Потом гляжу – дядя Митя вроде загоношился : ружьишко чистит, патроны набивает, сетку маскировочную выволок из сараюшки и давай пучки сухой травы на ней поновлять. «Ага, - думаю, - раз такое дело, значит, точно пора!» Заглянул через заборчик, поздоровался вежливо и спросил: «Никак на охоту собираешься, дядь Мить?» «А то как же, - отвечает, - у меня уж и местечко приготовлено. Вот сетку подновлю – и на гуся». А потом хитро так глянул на меня искоса и рассмеялся. «Что, - говорит, - пáря, невтерпёж?» Я только вздохнул тоскливо. И то, чувствую себя, как пёс, которого на цепь вместо охоты посадили. Улыбнулся дядя Митя себе в усы и говорит: «Чего стоишь? Иди, собирайся. Под утро и махнем». Чуть не запрыгал я на радостях, как пацан: мне ж собраться – только подпоясаться, а все остальное давно готово. Сумерки кое-как перемогся, а как птицы просыпаться стали, так с кровати и соскочил. Акулина моя только заворчала спросонок: «Вот же неймется мужику! Только крякнуло над головой – он уж уши навострил, хвост задрал - и ходу…» «Спи, - говорю, - жена. Не бабское это дело, про охоту рассуждать». Оделся, рюкзачишко да ружьецо подхватил, глаза во дворе снегом протёр – да и был таков. Двинули мы с дядей Митей прямиком на пойму между Большой и Малой Роговой(1): там между двумя излучинами здоровенная болотина, на которой обычно стаи гусей отдыхают, прежде чем на Харутý(2) рвануть. Двинули, само собой, на лыжах: снегоход о сию пору – не столько подспорье, сколько страшная обуза. Не потонет, так завязнет. Не больно долго бежали – часа, может, четыре, - но кабы не прорезиненные штаны, быть бы нам мокрыми по пояс. Понятное дело – пойма: кочки да мочáги(3). Зато местечко у дяди Мити оказалось, по его же словам, «стратегически выгодное» - островок небольшой с травой, ивняком и чахлыми елочками, а на нем – окопчик. Там мы с ним сетку и натянули. Подправили травой да ветками, чтоб сверху-то в глаза не бросалось, спустили на воду обманки и в укрывище заползли. Там и перекусили, чем Бог послал. На такой охоте ведь не больно пошикуешь: палатку не поставишь, огня не разведешь, потому как гусь – птица памятливая и сторожкая, видит сверху любую перемену на местности и сразу в сторону отворачивает. Оно нам надо? В общем, пожевали хлеба с колбасой, чайком из термоса запили и лежим, в манки́ посвистываем. Лежим полчаса, час… Ни шиша. Пролетели над нами две небольших стайки, поприглядывались, но на выстрел не подошли – свалили севернее. Хорошо хоть не в пределах видимости, а то пришлось бы либо пугнуть, либо самим на другое место перебираться. Прошел еще час. Заскучал я. Да и зябко так-то лежать, хоть и устроили мы себе подстилку из ковриков и лапника. Начал я ворочаться и ворчать, что не упомню, мол, такой затяжной весны. Где такое видано, чтоб конец мая, а гусь только потянулся. А дядя Митя лежит себе и посмеивается. - Да откуда, - говорит, - тебе-то помнить? Какие твои годы, пацан? А я вот помню. Было такое с полста лет назад. Время тогда, правда, такое выдалось… никто и внимания особо не обратил на непорядок. Разве что оленные(4) наши. Они тогда сильно беспокоились: к Шаман-горе(5) ходили, белого оленя духам поднесли, а потом шаману весточку отправили. Тот пришел. Долго камлал на Еркусее. Поговаривают, будто изгонял какого-то вредного духа… Дядя Митяй у нас вообще-то не больно охоч пустые разговоры разговаривать, но нынче от такого непутёвого промысла, видно, разобрало и его. Да и мне интересно стало: не знал я, что еще пятьдесят лет назад наши люди вот так запросто к шаману ходили. - Ну и как? Получилось у него? – осторожно спрашиваю. - Не знаю, что там люди говорили, - усмехнулся дядя Митяй, - а я помню, что лето в том году вдруг разом пришло. Солнце жарить начало, как на югах. За неделю весь снег сошёл – и на тундре, и в лесу, и в горах. Половодье было – не приведи Бог! Говорят, к мосту вплотную вода подступала. Зелень разом выстрелила: не успели оглянуться – тут тебе и трава, и цветы, и листья. Вроде только в малицы кутались, а тут уж косить пора пришла. - А шаман тот жив еще? – спрашиваю. - Да кто ж его знает, - проворчал он. – Ему уж тогда немало лет было. Однако и мёртвым его никто не находил. Может, просто ушел. - Куда?! - «Куда, куда…», - с некоторым раздражением отозвался он. – На кудыкину гору. Откуда ж мне знать? Мест заповедных много. Может, на Лэчыд-кырт(6), может, на Пай-Хой(7)… или вообще к Карскому ушел, на Вэсэй-Пэ – гору Старцев. Такие, как он, наособицу живут… - Так там же уже ненцев земли! – удивился я. - А ему не все ли равно? – с усмешкой сказал дядя Митя. – Ненцы, русские, коми… Какая разница, на чьей земле чум ставить да на бубне летать? Верхний и Нижний мир – они и в Африке местами не меняются. - Слышь, дядь Мить… - замялся я, не зная, как спросить, а потом и бухнул в лоб: - А вот ежели помирает шаман, как люди узнают и как хоронят, коли тот живет, как ты говоришь, наособицу? - Да вот узнают как-то, - поглядывая на болотину, отозвался он. – А когда находят, с большими почестями хоронят: несут много подарков, одежду, еду… оленей режут, чтоб дух задобрить. - До сих пор, что ли? – удивился я. - Сам не видел, но говорят, что до сих пор. Другое дело, что при Сталине шаманов-то почти всех повывели: пересажали по зонам в наших же краях. С другой стороны, остались тогда только настоящие - самые сильные, которые заранее беду почуяли и уйти успели. А тундра велика: хоть с собаками ищи – век не найдешь… Может, и остался кто. Еще лет десять назад наши оленные поговаривали, будто на Пай-Хое один обосновался, на Сиртя-Пэ(8). Я как название услышал, аж присвистнул: - Ничего себе занесло! Это ж самый край земли… Он только укоризненно глянул на меня: не шуми, мол. Гусь – птица чуткая, любой посторонний звук слышит. Отвернет в сторону – и не видать нам на этом месте добычи. Повозился я под сеткой, подгребая под себя разъехавшийся лапник, и опять спросил: - Дядь Мить, а не слыхал ты от кочевых: еще раньше, в старые-то времена, бывало такое, чтоб и вовсе лета не было? Он призадумался. Погладил ружьё, стирая капли воды с воронёного ствола, а потом сказал: - Было, говорят. Такое было, что надолго в памяти людской задержалось. Помню, когда мальцом еще брал меня дед с собой на кочёвку, старик один древний совсем – Памъя Вась Миш(9) его звали – сказку одну рассказывал. Крепко тогда у меня в голове засела сказка эта. Так крепко, что ходил я потом на Лэчыд-кырт: уж больно хотелось поглядеть, много ли в той сказке правды. Сказал так-то и задумался о чём-то своём. Ждал я, ждал, а потом не выдержал: - Ну и?.. Дядя Митя вздохнул. - Ну, что тебе сказать?.. Тут каждый сам решает, верить или не верить. А если верить, то во что. Наши люди верят. - А ты? Он озадаченно головой покачал. - Кабы жил я в те времена, Федя, пожалуй, что и верил бы. А так… красивая сказка. И непростая. Для души важная. Чтоб, значит, не забывали люди: не хозяева они здесь и не господа, а только гости. А иной раз и вовсе… дети неразумные. Повернулся и замолчал, поглядывая то на небо, то на пойму. Я тоже дальше расспрашивать не торопился: всё думал, что прав он, как всегда. Ну, живём мы тут уж два века почти, и что с того? Всё равно – пришлые. Даже ненцы и оленные коми, и те по меркам гор Уральских явились сюда почти что вчера, а до того… Не знали эти места людей. Ходили здесь со своими оленями только предки нынешних ненцев, хантов и манси, да и то изредка – осторожно, опасливо, с кучей всяких обережных ритуалов, чтоб не потревожить и не прогневать настоящих хозяев этой земли – могучих богов и грозных духов. А уж те, что явились сюда за углем, газом, золотом, нефтью и кварцем – и вовсе здесь чужие. Нежеланные, нежданные и незваные. Пришли, перепахали тундру, вгрызлись машинами в земные пласты – нагло, по-варварски… Чего удивляться после этого, что озлобился в последнее время Север, задышал ледниковым холодом, обрушился буранами, ураганными ветрами, снегами непролазными, морозами жгучими, горными осыпями и обвалами… Задумался я крепко, потому даже вздрогнул, когда дядя Митя рядом негромко проворчал: - Худой день. Холодный. Ветер с севера. Видно, гусь пережидает где-то. Если к вечеру ветер не повернёт, домой пойдем: не будет нынче охоты. - А может, здесь заночуем, дядь Мить? – взмолился я. Уж больно не хотелось мне пустым возвращаться. - Может, и заночуем, - добродушно согласился он, наблюдая за тем, куда ветер клонит сухую траву, - ежели мои старые кости не заноют от такого комфорту. Я радостно закивал: у меня-то кости не ломило. Одна беда – скучно так-то сидеть в окопчике. Знай считай себе обманки на воде, да гадай, когда настоящая стая в небе появится. Со скуки и расхрабрился я: - Дядь Мить, а рассказал бы ты ту сказку старинную. Всё не так тоскливо будет в засаде сидеть. Усмехнулся он, пожевал сухую травинку, на небо сквозь сетку поглядел, будто припоминая… и кивнул. - А пожалуй, и расскажу, коли просишь. Было это очень давно по нашим меркам. В те времена здесь «роча» – русских – и в глаза не видали. Жили родами, охотились, оленей пасли, как от отцов заповедано. Хорошо жили, сытно: хватало места, хватало пастбищ, хватало зверя и птицы в лесу, хватало рыбы в реках. Вроде и делить-то было нечего, а вот поди ж ты… От сытости такой стали люди ленивыми да жадными. Каждый за своё добро крепко держался, а и чужим не брезговал: раздумывал, как бы у соседа чего при случае ухватить. Известное дело: где зависть да страх, там и свара. Стали люди ссориться да драться, а там и до смертоубийства дошло. Начали отселяться друг от друга подальше, угодья делить. Встретятся – косятся один на другого: никто никому не верит, никто никому не помогает… Однако жили как-то. И вот настала очередная зима – такая холодная, что в иные дни плевок на лету замерзал. Реку сковало льдом почти до дна. Потом упало ненастье – бураны да метели. Снегу намело столько, что не смогли олени корм себе добывать. Ушли лоси, пропала боровая дичь, даже волки куда-то исчезли. Без добычи стали возвращаться охотники. Начали люди оленей забивать. На оленине и протянули кое-как до весны. Кончилось тёмное время, начал день прибывать. Вот уже и солнце сутками по кругу ходит, а тепла всё нет. Доели люди последние припасы и начали голодать. Дошло до того, что, будто лоси, кору с деревьев драли. Худо стало совсем. Тогда собрались они наконец на сход, стали судить да рядить, как беду избыть, но и тут у них ничего хорошего не вышло: кричали только один на другого, перессорились да передрались – всё виноватого искали. Так и разошлись ни с чем – дальше горе мыкать. Так, наверное, и перемёрли бы все, но боги не попустили: ведь даже в самом паршивом стаде найдется хоть один добрый олень. Была у старейшины рода дочь. Звали её Авъя(10) Марья, потому что уродилась она доброй да приветливой и всё старалась хоть чем-нибудь родичам помочь. То малицу или пимы(11) сошьёт из остатков шкур и отдаст тому, кто совсем пообносился; то намелет муки из коры, смешает с сушёной брусникой, лепёшек на углях напечёт и раздаст тем, кто от бескормицы едва на ногах держится. Ей одной в силки еще изредка куропатки попадались. Варила тогда Марья похлёбку в большом котле и относила тем, до кого добраться могла – саму уже от голода ветром качало. Прошёл еще месяц, а весны нет как нет. Многие тогда умерли. Умер от голода и отец Марьи. Схоронила она тело в глубоком снегу, да от усталости прямо там, на сугробе и уснула – как в беспамятство провалилась. Спит и видит: вроде идёт к ней кто-то. По глубокому снегу идет. Лыж на ногах у этого человека нет, а он не проваливается. И следов не оставляет. Подошёл так-то, поглядел на Марью, как на диковину какую, повернулся и обратно пошёл. Потом остановился, оглянулся и вроде как рукой её за собою поманил. Попыталась Марья встать, да тут и проснулась. Огляделась – нет никого. Тогда только и сообразила, что одежда на том человеке была непростая: малица вся расшита разноцветными кусочками меха, а поверх неё – привески да ожерелья всякие из когтей и клыков, костей, перьев да бубенчиков. Поняла Марья, что шаман это был. Вернее, дух шамана. И дух этот её, непутёвую, от смерти спас: уснула бы на морозе и не проснулась больше никогда. Вернулась она в чум, расшевелила в очаге угли. Смотрит в огонь и думает: «Неспроста, видно, шаман мне показался. Верно, что-то важное сказать хотел. А может, худо ему совсем, помощь нужна?» Подумала так-то, поднялась и давай в путь собираться. Взяла лепёшек из ивовой коры с брусникой, собрала украшения свои бронзовые и серебряные – есть их нельзя, а в подношение мудрому человеку пригодятся, - закрепила понадёжнее оленью шкуру на входе в чум, встала на лыжи, на койбедь(12) оперлась и двинулась в ту сторону, куда дух шамана ушёл. Шла не один день: по снежным равнинам да лесам пробиралась, замёрзшие реки по льду переходила, поднималась на горные увалы. Сил у неё немного было: когда совсем невмоготу становилось, опускалась Марья на снег, откусывала кусочек лепешки, снегом колючим заедала. Глаза только прикроет – дух шамана тут как тут: стоит впереди, манит за собою. Долго ли, коротко ли шла Марья, на исходе дня увидела впереди Шаман-гору с плоской вершиной, а у подножия горы - чум. Возле чума – нарта, а рядом с нею белый олень бродит. Самого же шамана не видать. Добрела она до чума, полог откинула и вошла. Видит, лежит на постели из шкур шаман – седой как лунь и высохший, как осенний лист. Кинулась Марья к очагу, огонь затеплила, растопила в котле снег, раскрошила последнюю лепёшку, приготовила взвар, напоила целебным питьём старца. Тот выпил, кивнул с благодарностью и говорит: - Срок мне пришёл. Предки ждут. Но прежде чем уйду, должен поведать, что мне открылось. Ходил я в Верхний мир, беседовал с богами. Ходил в Нижний мир, говорил с духами. То, что случилось, не гнев богов и не козни духов. Видел я ледяной лес, протянувшийся между Нижним миром и нашим, но корни его не там, а здесь. Люди прорастили в себе его семена: их замёрзшие сердца дают пищу зиме и силу – Войпелю(13). Тяжко ему было говорить, голос становился всё тише и слабее. Тогда склонилась Марья к нему и услышала: - Выведал я у духов, что сами люди не смогут измениться: помочь им сумеет только человек с тёплым сердцем. Сказали они: «Такому человеку не дано извести корни зла, но сможет он обрубить ветви». Потому не трать силы, пытаясь изменить людей, мича ныв(14), иначе они тебя проклянут. Иди прямо к Войпелю, отцу северных ветров. Он могуч. Его нельзя запугать или заставить, но можно обхитрить или попросить. В твоем сердце нет холода. Ты сумеешь. - Где же мне искать его? – спросила Марья. - На самых неприступных вершинах, - отозвался старик. - Не по нраву ему шум и суета жизни. Иди туда, где только снег, лёд и ветер. Возьми мою нарту и моего оленя. Я берёг их для того, кто придёт. Пришла ты – теперь они твои. А мне пора. Я уже вижу духа-проводника. Он ждёт. Сказал… и дух испустил. Встала Марья с колен, поклонилась мёртвому старику, положила ему на грудь красивые серебряные пряжки. Сказала «Бур туй, ыджыд морт!(15)» и вышла из чума. Глядь, олень уже возле нарты стоит, а на нарте – упряжь. Запрягла Марья оленя, положила на нарту свои пожитки, койбедь и лыжи и говорит: - Бур кöр, тэрыб кöр(16), ты наперегонки с ветрами бегаешь, ты им родич, знаешь, где они живут. Отвези меня туда, где гнездо Войпеля, отца холодных ветров. Покрутил олень головой, принюхался… и потянул нарту туда, где синей грядой протянулся высокий горный хребет. Не день и не два шли они речными долинами, горными тропами и перевалами, и всё время глядел олень в ту сторону, куда уносились, кружась и завывая, снежные вихри. На четвёртый день пути воздвиглась перед ними могучая Лэчыд-кырт – чёрная гора в бело-синей ледяной шапке. Вьются-танцуют по ее крутым склонам сверкающие снежные духи, длинными космами клубятся вихри вокруг вершины, щерятся волчьими клыками высокие скалы. Сняла Марья с оленя упряжь, поклонилась ему низко и сказала: - Спасибо тебе, тэрыб кöр. Дальше мне самой на гору подниматься. Тебя неволить не могу: ступай, куда душа пожелает. Вздохнул олень, положил голову ей на плечо: ты, мол, теперь моя хозяйка, не могу я тебя бросить – тут буду ждать. Тогда достала Марья свои пожитки, почистила малицу, умыла снегом лицо, причесалась, вплела в косы шёлковые ленты с бусинами и бубенчиками, повязала на лоб тканую тесьму с жемчужными привесками. Нарядилась – то ли на свадьбу, то ли на смерть – и стала в гору подниматься. Только добралась до первых скальных зубцов, как налетели снежные вихри. Стали малицу на ней рвать и трепать, драли за волосы, норовили ленты сорвать, секли по лицу ледяным крошевом, а Марья всё идёт и идёт. Остановится, слёзы утрёт и дальше карабкается. Исцарапала в кровь руки, истрепала в лохмотья тобоки(17), но до седловины добралась. Окружили тут её вихри метельной мглой, толкают, воют, рычат, дальше идти не дают. Прижалась Марья спиной к холодной каменной скале… и запела. - Пöчö менö видзлывлiс, потан дорын сьывлывлiс: «öввö, öввö». Пöчö менö ланьтöдö, кыдзпу лайкан лайкöдö: луйк-лайк, луйки-лайк. Колыбельную пела она. Ту, что слышала когда-то от матери, а та – от своей матери. Негромко Марья пела, да голос у неё такой чистый и нежный был, что заслушались вихри. Замерли, у ног её улеглись, будто охотничьи псы. Слушают, только снежными своими хвостами помахивают, позёмку поднимают. - Пöчö сьылö нораа, лайкан дзуртö гораа: Дзурк-дзурк, дзурки-дзурк. Шебрас кокöн чужъяла, ичöт кекöн шыблала, Вот тай на. Позванивают в Марьиных косах монетки да бубенчики, постукивают жемчужные привески, голос льётся, как чистая вода в ручейке: то звенит, то журчит, то шепчет. Допела Марья песню до половины и видит: поднимается над вершиной горы снежный вихрь – огромный, до самого небесного свода, - а потом как ринется вниз, прямо на неё! Закрыла Марья руками лицо и к смерти приготовилась: не любит Войпель шума, ступивших в его владения в лёд и камень обращает. Затряслась под её ногами гора, налетела с рёвом снежная лавина, обтекла с двух сторон скалу, к которой Марья прижалась. Окутала всё вокруг стылая метельная мгла, а когда осела снежная пыль, открыла Марья глаза и увидела перед собой самого Владыку Севера – огромного, косматого, страшного. Хмурит он седые брови, сверкает злобно глазами прозрачными, как лёд. - Кто, - прогремел, - такая?! Зачем явилась и меня потревожила?! Подкосились у Марьи ноги. Упала она на колени и сказала: - Не гневайся, Отец ветров! Я к тебе за помощью пришла. Смилуйся над людьми: холодно им и голодно, умирают они… - Нет мне дела до людей! - загудел Войпель. – Сами они в своих бедах виноваты! Сами дали холоду власть над собой и угодьями своими! Протянула тогда Марья руки к Владыке Севера и взмолилась: - Могучий Войпель! Если ты поможешь им, они изменятся! Они будут благодарны тебе, станут почитать тебя превыше других богов, станут приносить тебе щедрые жертвы… Нахмурился Войпель, призадумался. Почесал кудлатую белую бороду и говорит: - Так и быть. Придержу я свирепых сынов своих, умерю лютую стужу. А еще дам людям оленей: пусть насытятся. Если от сытости сердца их смягчатся, я отступлю на дальний север, в свои исконные владения. Но если нет… Стану властвовать здесь еще трижды по три года! Почтительно склонилась перед ним Марья, хотела поблагодарить, но Войпель остановил её и молвил так: - Не спеши благодарить, женщина. Потому что ничего не даётся даром. Дам я твоему роду оленей. Но роду, живущему рядом с вами, я дам вдвое больше. Опустила голову Марья и ответила: - Пусть будет так, как ты велишь, Отец ветров. Тут перекинулся Войпель снежным бураном и умчался на вершину горы, в своё неприступное жилище. Улетели следом за ним и кусачие ледяные ветра. Отдышалась Марья и стала спускаться с горы. Добралась до седловины, глянула вниз, а там, у подножия Лэчыд-кырт снег ходуном ходит, будто вода в горной реке: выходят один за другим из сугробов белые олени, много их – видимо-невидимо. Покуда Марья с горы спускалась, набралось оленей огромное стадо. Сгуртовала их Марья и повела на закат, на пастбищные угодья рода своего. Три дня шла, ни одного оленя не потеряла. Люди рода её обрадовались, стали оленей делить и метить. Кто покрепче был, тем больше досталось; кто послабее – тем меньше. Из-за этого опять люди передрались, и никто ни Войпелю, ни Марье доброго слова не сказал. А уж как увидели, что две трети стада отделились и ушли еще дальше на юго-запад, к соседнему роду, так и вовсе браниться принялись: стали попрекать Марью мягкостью сердечной, а потом и вовсе разговаривать с ней перестали, словно и нет её. Стала Марья жить на отшибе. Что ни день - глядит со стороны на людей и что ни день - плачет, потому что не стали люди добрее: друг у друга оленей силой отнимают. Прошёл так ещё месяц. Съели люди и этих оленей – ходят злые и голодные. Думала Марья, что опять они переругаются меж собой, ан нет, наоборот: стали они собираться вместе и о чём-то толковать; стали править ножи и копья, стрелы новые ладить. Решила она, что на большую охоту родичи собрались, потому не стала беспокоиться, когда те ушли. День их нету, другой, третий… На четвёртый вернулись и стадо белых оленей привели. Как увидела Марья тех оленей, как заметила кровь на одежде охотников, так и поняла: на худой промысел они ходили. Напали на соседний род, людей перебили, оленей увели. Заплакала она, стала родичей совестить, а те только смеются да добычу делят. Не смогла Марья на это смотреть – ушла в свой чум, вход завесила, сидит, плачет и думает: «Прав был старый шаман. Это люди призвали в Средний мир холод, и никто им не сможет помочь, кроме них самих». Люди между тем недолго радовались: узнал Войпель от своих сыновей-ветров, как люди его подарком распорядились – рассвирепел. Наслал морозы и бураны, а белые волшебные олени на глазах у людей снежными вихрями обернулись и рассыпались ледяной крупой. Ещё больше обозлились люди: обвинили Марью во всех своих бедах, прокляли и прогнали прочь. Разобрала она свой чум, погрузила на нарту пожитки, запрягла своего оленя, на которого люди уже по-волчьи поглядывали, и ушла. Везёт её олень куда глаза глядят – день, другой, третий… А вокруг – ледяная пустошь. Ни птицы, ни зверя, деревья почти до макушек снегом замело, только ветры поют, да позёмка танцует. Солнце ходит в небе по кругу, светит и днём, и ночью, да не греет ничуть. На четвёртый день встал впереди высокий синий хребет, а среди белых вершин засверкала ледяной шапкой Лэчыд-кырт – Острая гора, дом Войпеля. Поглядела на неё Марья и подумала: «Умирают люди от голода, умирает моя земля от холода. Некуда мне идти. Пойду к Войпелю, стану опять просить. Может, смилуется? Коли жертва ему обещанная нужна, коли только так можно землю мою спасти, пусть мою жизнь возьмет!» Повернула оленя и направилась прямо к Острой горе. На этот раз никто ей препятствий не чинил: разлетелись дети могучего Войпеля гулять на просторе. Мечутся по белой пустыне, забавляются, громоздят снежные завалы – кто выше. Распрягла Марья оленя, попрощалась с ним, как с братом родным, и стала на гору подниматься. Добралась до седловины и принялась Войпеля звать. Тот долго ждать не заставил: взметнулся над вершиной бешеный вихрь, налетел бураном, с ног сбил, в снег втоптал. Ревёт злобно: «Уходи! Убирайся с моей горы! Солгала мне! Слова своего не сдержала! Никто мне не кланяется, никто жертв не приносит! Не нужны мне люди! Пусть умрут! Без них обойдусь!» Поднялась Марья кое-как на колени и взмолилась: - Не ярись, могучий Войпель, выслушай, что скажу, а в камень меня обратить ты всегда успеешь. Видит Войпель: хоть и молит женщина о милости, но страха в ней нет. - Говори! – заревел. - Не смогла я слово сдержать, твоя правда, - говорит ему Марья. – Не сумела сделать так, чтоб людские сердца оттаяли. Не стали люди тебе молиться, прокляли и меня, и тебя. Потому пришла я, чтобы сдержать слово. Возьми в жертву меня. Зарычал Войпель свирепо, топнул ногой так, что весь хребет содрогнулся и проревел: - Не нужна мне твоя жалкая жизнь, не нужны и твои молитвы! К мощи моей они ничего не прибавят! Убирайся прочь! Придёшь в третий раз – не помилую, в камень превращу! Взвыл по-волчьи, завертелся ледяным вихрем и умчался в своё каменное гнездо. Упала Марья в колючий снег и заплакала. Плачет, а от горючих слёз её ледяная корка наста тает. Увидела это Марья и сказала: - Люди меня прокляли. Войпель меня прогнал. Владыке моя жизнь не нужна, людям я помочь не могу, покуда сами того не захотят… Помогу хоть земле родной. Отогрею её своим теплом. - Обняла она землю руками, прижалась телом к обледенелым камням. – Земля моя родная! От мёртвого сна пробудись! Возьми тепло моего сердца и оживи! Лежит Марья на снегу, плачет и чувствует, как тепло её в землю уходит. Коченеют руки и ноги, неподвижными и тяжёлыми становятся. Ползёт холод по телу, всё глубже пробирается, тянется к самому сердцу. Промчался над нею северный ветер, колючей позёмкой запорошил. Прилетел в родовое гнездо и сказал отцу: «Там, на склоне, женщина замерзает. Я её снегом присыпал, чтоб и следа не осталось». Пожал Войпель плечами – мне, мол, всё равно – и спать улёгся. Пролетел над Марьей ветер северо-восточный, увидел, что покрылась она ледяною коркой, а вокруг тела её появились проталинки. Опасливо потрогал ветер молодую траву, что на проталинах проросла, поглядел, как Марьины слёзы в прозрачные ручьи собираются и вниз по склону бегут, испугался и помчался в родное гнездо. Растолкал спящего отца и говорит: «Там, на склоне, женщина умирает. Её тепло в землю уходит, а земля просыпается, травой зеленеет…» Отмахнулся Войпель, накрылся снежным одеялом с головой, а сам думает: «Выдумывает сын. Не может такого быть!» С тем и уснул снова. Прокрался мимо Марьи на цыпочках младший Войпелев сын – северо-западный ветер. Пошевелил молодую траву, плеснул солоноватой водой ручья, пробежал по освободившемуся от снега склону и почувствовал, что земля-то тёплая! Глянул кругом, а повсюду стланик поднялся и зазеленел. Испугался северо-западный ветер, полетел в родовое гнездо и зашептал отцу на ухо: «Просыпайся, отец! В наших угодьях диво дивное случилось! Превратилась женщина в ледяную глыбу, весь холод в себя втянула, а землю сердцем своим отогрела. Сошли снега, утекают ручьями и в озеро под горой собираются. Шелестят, зеленеют трава и стланик, распускаются по склонам цветы яркие!» Как услышал это Войпель, вскочил, зарычал, будто медведь, и вниз помчался. Долетел до седловины и остановился как вкопанный, будто на невидимую стену с размаху налетел. Стал биться, яриться, да всё без толку: нет ему дальше ходу, не может он дальше кромки снегов пройти, не даёт ему с места двинуться Марьино тепло, напитавшее землю. Огляделся Отец ветров и видит: там, где пала на землю Марья, встал огромный прозрачный ледник; текут из-под ледника чистые ручьи, питают студёной водой два голубых, как Марьины глаза, озера. Ниже ледника, ниже границы снегов, всё растёт и зеленеет, а по берегам озера словно огненные искры пламенеют. Пригляделся Владыка Севера и увидел крупные алые цветы с яркой жёлтой сердцевинкой. Трепещут нежные лепестки под его холодным дыханием, будто язычки пламени вокруг золотых от жара углей. Удивился Войпель, испугался. Смутилось его ледяное сердце оттого, что сумела простая женщина своей любовью смертный холод одолеть. Склонил он голову и отступил на горную вершину. Созвал своих сыновей и сказал им: «Собирайтесь, дети. Покидаем мы эти края. Слишком уж здесь тепло стало. Уходим на дальний север, к Ледяному морю. Там будем жить и властвовать». Закружились вихри, завыли жалобно… и помчались следом за отцом своим к морю, где царят вечный холод и вечные льды. А земля продолжала цвести. Растаял снег, сбросили реки ледяные оковы, распустили листву деревья. Вернулись в леса звери и птицы, пришли с южных отрогов Каменного Пояса олени. А там и у людей жизнь начала налаживаться. Мало их осталось, потому опомнились они и задумались, отчего вдруг лето наступило. Вспомнили о Марье, стали искать. Знали, что ходила она к Войпелю самому на Лэчыд-кырт, ну и отправились туда. Пришли, поглядели вокруг и ахнули. В седловине горы сверкает-искрится ледник – словно женщина, обнявшая землю руками. Бродит возле ледника белый олень, текут с ледника ручьи, вливаются в два голубых горных озера. А по берегам тех озёр пламенеют алые цветы, прекраснее которых не встретишь на всём Севере. Стали люди эти цветы собирать, прижимали их к сердцу и плакали, потому что оттаивали сердца - начинали чувствовать боль и горечь. Плакали люди по Марье, и лёд из их душ слезами наружу выходил. С тех пор прозвали они этот цветок «маръямоль» - Марьины слёзы – в память о том, как она любовью своей родную землю отогрела. Прошли годы, а красные цветы с золотой сердцевиной, похожие на полное любви сердце Марьи, снова и снова расцветали. Вот только прятались в таких местах, где люди мало ходят – по большей части в горах. Видно, всё ещё помнила Марья, что изгнали её когда-то из рода. Простила, но помнила. Те из людей, что поприметливей были и умели землю свою слышать, вскоре поняли, что цветок этот ещё и целебный: корень его от девяноста девяти хвороб излечивает. Потому и стали звать его в народе «Марьин корень». Это уж потом, когда русские в эти края пришли, стали называть маръямоль по-научному – пион уклоняющийся. Говорили, что редкий это цветок, что беречь его надо. В Красную книгу маръямоль занесли. Люди, однако, его и так берегут: зря не рвут – только если помощь нужна. Почти забыли уже, по какой причине ценят его больше золота, но название исконное помнят. И даже песни про него поют. Так-то… Очнулся я не сразу. Дядя Митя уж умолк давно, а я всё Марью ровно наяву видел. Как стоит она на горном склоне и к косматому Войпелю руки протягивает, за людей просит… Когда в себя пришёл, огляделся и понял, что дело к вечеру уже. А покуда я сказку дядь Митину слушал, на болотину гусиная стая слетела – купилась на наши обманки-профиля. Прав дядя Митя: сказкой этой крепко «прикладывает». Это ж надо, чтоб я, бывалый охотник, даже криков гусиных и хлопанья крыльев не услыхал! А дядя Митяй толкает меня локтем в бок. - Гляди, - шепчет, - охотничек! Пока мы с тобой байки-то травили, добыча сама к нам пожаловала. Вот и не верь после этого в духов лесных да болотных… Потешили Вöрсу(18) сказкой – он гусей приманил. Гляжу, он уж курки взвёл и справа птицу выцеливает. Схватился я тоже за ружьё, выбрал гуся покрупнее, прицелился… и вдруг понял, что выстрелить не могу. Ну, не могу и всё тут! Уж так он перед гусыней красуется, вытанцовывает, шею тянет, крылья веером распускает... Выругался я сквозь зубы, плюнул в сердцах, в окопчик поглубже сполз и ружьё на предохранитель поставил. Выстрел бахнул под ухом, так я аж подскочил. Стая загоготала, сорвалась с воды в воздух. Замелькали крылья. Покуда птицы в воздухе метались, дядя Митя еще одного гуся подстрелил. Откинул сетку, выбрался, бродни отвернул и полез в воду за добычей. Вернулся, смотрит на меня и головой качает. - Ты чего? – спрашивает. – Заклинило, что ли? Чего надысь затвор не проверил-то? - Да проверил я всё! – говорю. – Выстрелить, блин, не смог! Душа не позволила. - Вон как, - протянул он задумчиво. – Говорил же, непростая сказка-то… Присел он на край окопчика, закурил. Смотрит на меня и улыбается. - Хороший ты парень, Федя, - говорит. – Только промысловик из тебя никакой. Так, любитель. Ты пойми, тут ведь как? Ежели Вöрса что дал, так надо брать, а то обидится. Оно тебе надо? Ты ж птицу больше, чем съесть можешь, не бьёшь, так что всё по закону – и по лесному, и по нашему, человечьему. Я только вздохнул, когда понял, что сглупил опять. Вот интересно у него выходит: учит он меня, учит, а я вечно промашку даю. Одно слово – дурень. - Извини, - говорю, - дядь Мить. Ступил. В другой раз умнее буду, не стану Лешего обижать. Ну, посмеялись оба. Собрались и домой двинули. Без добычи я тогда всё ж не остался: отдал мне дядя Митя второго гуся. Акулина потом его в печке с прошлогодней брусникой испекла. Я, как все, ел да нахваливал. А как лето пришло, сходил на Саблинский хребет, поглядеть на ледник и озёра. Сабля – Лэчыд-кырт по-нашему – даже летом в снежной шапке красуется. Блестит на солнце ледник, текут вниз по склону прозрачные слёзы, собираются в голубые озёра. Глядится в них синее небо, пламенеет по берегам маръямоль. Не знаю, кто как, а я, когда собирал, плакал. Видно, было и в моём сердце что-то такое, чему следовало растаять и наружу выйти. Много не брал – чуток корешков Акулине на настойку: жаловалась она в последнее время, что голова перед ненастьем сильно болит. Пила она ту настойку с месяц. Я, когда с вахты приехал, не узнал жёнушку: свежа да румяна, лет на десять помолодела, бегает, как девчонка. Спросил я её тогда, как голова. А она рассмеялась весело так и говорит: «Да я про мигрень и думать забыла, Федь! Спасибо - марьиному корню. И тебе, муженёк, спасибо, что в такую даль ноги топтал». Вот так-то. Выходит, и впрямь волшебный цветок маръямоль: тело лечит и душу чище делает. А вы хотите лучше и здоровее стать? Тогда не тяните и не раздумывайте - приезжайте к нам, на Север! Примечания: 1) Большая и Малая Роговая – реки, северные притоки Усы, разделенные поймой и небольшой возвышенностью 2) Харута – река в Большеземельской тундре, приток р. Адзьвы; место отдыха гусиных стай при перелёте к местам гнездования на побережье Баренцева моря 3) Мочаги (бочаги) – ямы, наполненные водой, порой достигающие размеров небольшого озерца 4) Манки (мн.ч.), манок – свисток, имитирующий звучание голосов птиц и зверей, в данном случае - крики гусей 5) Оленные (просторечн.), оленные люди – коми, занимающиеся оленеводством и ведущие кочевой образ жизни 6) Шаман-гора – гора Еркусей, расположенная в пределах главного Уральского хребта, в среднем течении реки Болбан-ю 7) Лэчыд-кырт – Острая гора; название горы Сабля на коми языке; по-ненецки – Саук-Пай или Саук-Пэ 8) Пай-Хой – от ненецкого Пэ-Хой, «каменный хребет»; северная часть Уральских гор протяженностью ок. 200 км.; состоит из нескольких хребтов и плато 9) Сиртя-Пэ – (ненецк.) «гора сиртя»; расположена на крайнем западе хребта Пай-Хой, близ моря; сиртя – легендарный подземный народ из ненецких преданий 10) Авъя – (коми) добрая, приветливая 11) Пимы – высокие, до бедра, мужские сапоги из оленьего камуса 12) Койбедь – (коми) палка длиной с лыжную, имеющая один лопатообразный конец; служит для разгребания снега при проверке капканов и силков, а также опорой при ходьбе на лыжах 13) Войпель – (коми миф.) этимолог. «вой» – ночь, север; «пель» – ухо; слушающий ночь, страж севера; дух холода и северного ветра, Владыка Севера, хозяин буранов и метелей 14) Мича ныв – (коми) красивая девушка, красавица 15) Бур туй, ыджыд морт! - (коми) Доброго пути, мудрый человек! 16) Бур кöр, тэрыб кöр – (коми) добрый олень, быстроногий олень 17) Тобоки – короткая, до середины икр, женская обувь из оленьего камуса 18) Вöрса - (коми) Леший