Абсурд

«Это абсурд! Полнейшая глупость! Где же этот чёртов лифчик?!» — думает Эмили, пока ищет по комнате предмет своего нижнего белья. В этом бардаке найти что-либо вообще нереально. И так каждый раз. Из колонок раздается что-то классическое и разносится по небольшой квартирке, заполняя тем самым гробовую тишину. «Опять балет. Будь он проклят», — думает Эмили, заглядывая под большую кровать, крепко держась за бортик, чтобы не упасть. Сон в два с чем-то часа — даже хуже, чем вовсе не спать. Амели любит балет до сих пор, даже спустя столько времени, беззаветно отдавая частичку себя этому искусству. Эмили же считает, что это безумно красиво, но не стоит той цены, которую отдают балерины, блистая на сцене в свете софитов. Впрочем, она ведь не лучше — выбивает себе кости и суставы при каждом падении на лёд. Амели. Это имя будоражит сознание рыжеволосой настолько сильно, что становится мучительно стыдно за свою слабость. Всякий раз, когда она слышит это имя, даже если оно не принадлежит известной ей Амели. Значения это не имеет. Когда она успела влюбиться в женщину, встречи с которой никогда не несли особого смысла или попыток узнать друг друга лучше? Женщину, которая всякий раз утверждала, что все они — бездарные девицы, чье место в каком-нибудь гастролирующем коллективе народных танцев. Разумеется, она утрирует. По крайней мере, девочкам хочется в это верить. Эмили порой задаётся вопросом: как это произошло? Что вообще может связывать их, кроме искусства? Ответ она знает, но пытается найти нечто более разумное, чем химия между ними. Она решает сама, за них, без обоюдного согласия. Эмили это почти устраивает. Устраивает ли Амели? Ответ неизвестен. Пахнет кофе. Вкупе с классической музыкой, круассанами и светлым парижским пейзажем за окном это было бы идеальным утром и идеальной жизнью. Только не для них. Для них, здесь и сейчас, это промозглое, серое утро Лондона. — Доброе утро, — раздаётся голос хозяйки откуда-то из недр квартиры. Обычно Амели не так доброжелательна. Только вот утро, когда ты просыпаешься в чужой постели и носишься по комнате в поисках своей одежды, по определению не может быть добрым. Потому что Эмили — не Лена. Не прокатит отсутствие такой важной части гардероба с ее-то фигурой. Конечно, она худая и подтянутая, образ жизни не позволит иметь лишние килограммы, но не так угловата, как Окстон. Окстон было проще, доска доской, почти как мальчишка, и оттого ношение нижнего белья не было обязательной частью ее жизни. Оно ей было просто не нужно. У Эмили все иначе. Абсолютно всё. Даже отношения с Лакруа совершенно другие. Если проводить параллели между отношениями Амели и Лены и отношениями Амели и Эмили, можно увидеть одну вполне логичную вещь: Лакруа по сути своей плевать. Плевать, кто лежит в ее постели и бьется в экстазе под ней. Главное, чтобы был живой человек, живое сердце. Живая. Все балерины в отставке такие суки? Амели точно та ещё сука. С первого взгляда и не скажешь, но это так. Уравновешенная, спокойная и абсолютно здраво мыслит, как человек, явно видевший в этой жизни достаточно дерьма, чтобы уметь различать в нем хоть каплю потенциала. Но если копнуть глубже, то можно провалиться в целую усыпальницу скелетов, которые столь бережно охраняет эта француженка, пуская в свою постель лишь избранных. И Эмми понимает, что Окстон попала в «ВИП-зону» за собственные заслуги. Она разжигала в Лакруа такой костёр чувств и эмоций, что порой казалось, будто бы эта маска напускного безразличия у бывшей балерины наконец треснет и упадёт осколками на пол. Но нет, этого не случалось. Бывшая прима была неприступна как Бастилия. И можно было бы подумать, что между ними и вовсе ничего нет и быть не может, только шея Лены напоминала один большой синяк (который не проходил до самого конца их связи), переходящий на ключицы и грудь. Порой синяки распространялись и на запястья. Только со временем все кончается, и костёр до небес тухнет. Тухнет блеск в глазах англичанки, которая пытается вырваться из плена чувств, как муха из паутины. А Эмили, ей ведь всё и всегда нужно. Нужно влезть в самую грязь и вытащить человека на свет божий, потому что ведь Мать Тереза по натуре. Отдаст последнее, но человеку поможет. Поэтому она клюёт на наживку в виде Лены с охотой и рвением, не замечая, как паутина оплетает ее, обрекая на смерть вместо подруги. А ведь у них могло что-нибудь получиться. Лена, в попытках вырваться из сетей, расставленных наставницей, водила Эмили на свидания и даже робко целовала на прощание. Пару раз даже встретила с тренировки, болтая о всяких пустяках, совсем не интересовавших Эмили. А потом Окстон ушла. Просто взяла и ушла, заявив прямо на разминке, что присоединяется к другому коллективу. Другой хореограф, тренер, люди другие. И страна. Всю ту тренировку Эмили ощущала, будто бы лёд более скользкий, чем обычно. Тогда она упала семь раз. Пять из них настолько неудачно, что было подозрение на трещину в руке. Из-за Лены она тогда ещё и пропустила неделю тренировок, ссылаясь на болезнь. На самом деле ту неделю она разлагалась как личность, лёжа на диване и смотря слезливые мелодрамы. Потом, конечно, снова тренировки до седьмого пота, соревнования и глаза Амели… Янтарно-карие, выбивающие почву из-под ног так, что и ухватиться ни за что не успеваешь, падая вниз. В самую бездну. Эмми не из тех девушек, что прыгают в койку на первом свидании, но назвать свиданием то, что происходило у них с Лакруа, у неё язык не поворачивается. Это единственное, чем оправдывалась первое время Эмили. Потом стало и вовсе всё равно, потому что затянуло её с головой, что сил порой на тренировки просто не хватало, не говоря об уроках с Амели как с хореографом. Самое страшное, что Эмили не может понять, нравится ли ей это положение вещей. Ведь, с одной стороны, то, что между ней и Амели, — ненормально. Даже с учётом, что она стремится не допускать, чтобы острые зубы балерины впивались в её кожу слишком сильно, оставляя недельные синяки. Их и так от падений много. Её раздражает просыпаться в чужой постели, измятой и без одеяла, потому что Лакруа мёрзнет. Раздражает, как наплевательски эта женщина относится к одежде британки. Раздражает, что это даже нельзя нормальными отношениями назвать. Они даже не ходят в кино или кафе. Максимум перекус между сексом. Никакой романтики или утончённости, которую обычно вселяют француженки. (Разве что кроме самой Амели.) И всё раздражение уходит всякий раз, когда Амели говорит на своём родном языке нечто, где фигурирует «ma chérie», или какую-нибудь ерунду на французском, значение которой она знает совсем приблизительно, отдалённо. Почти как сейчас. — Ma chérie, ты будешь завтракать или выпьешь только кофе? — Амели входит в комнату в халате, лениво зевая и наблюдая за тем, как рыжеволосая гостья ползает по полу в поисках одежды. Что-то раздражённо ворча, девушка машет рукой, давая понять Лакруа, что ей без разницы. Она свободно переживёт без еды и перекусит по пути на каток. — Куда так рано встала? Сегодня ведь воскресенье, я думала, что ты останешься хотя бы до вечера. Рука Эмили застывает в тот самый момент, когда она тянется к носку, закинутому под кресло. Ей ведь сейчас не послышалось? Сама Амели Лакруа, называвшая её деревянным манекеном два дня назад на занятии, надеялась, что она останется у неё? Это не слишком похоже на правду, и потому, выпрямляясь и пристально глядя на женщину, она пытается найти подвох в этом всём. И Эмили его не находит, отчего теряет оплот, на котором зиждутся их отношения вот уже полгода. Без него у фигуристки нет того шаблона, по которому она может найти правильную модель поведения в данной ситуации. Амели же, видя взгляд, полный недоумения, лишь закатывает глаза, так, будто бы это обычное для них утро. Самое обычное, нормальное утро, какое бывает у самых обычных пар. — Кажется, тебе нужен отдых, моя дорогая. Забирайся обратно в постель, сейчас будет завтрак и кофе. «Это абсурд!» — думает Эмили, забивая на потерянный бюстгальтер и забираясь обратно под одеяло в ожидании завтрака в постель, который будет первым, но вряд ли последним.