Погасшая радуга

      Кэтал. Мой брат мертв. Мой брат — мертв. Мертв. Мертв.       А теперь к нам заявился этот странный, потрепанный, уставший от жизни мужик, Фрэнк, говорит, что он был другом Кэтала.       Другом, понимаете? Не барыгой, требующим долг за все просроченные дозы, не местным подонком, каких в нашем районы сотни — а другом. Тем самым, что вроде бы «плечом к плечу и навсегда».       Каким, нахуй, другом?! У моего долбанутого братца не было друзей — с тех пор, как он со скандалом разогнал свою группу, его послали даже самые упертые отщепенцы, — Кэтал заебал всех, честное слово. Этот маменькин сынок с замашками «крутого» никогда не был крутым, — и оттого доставлял окружающим его людям кучу проблем.       Фрэнк талдычит что-то отцу про то, что его покойный сын был хорошим человеком, что он никогда не захотел бы причинить боли семье, что он всегда любил своего отца, что всё случившееся — лишь результат трагической нелепости, что Кэтал всегда был лучше, чем его считали.       А я допиваю пиво и расстегиваю ворот зеленой защитной рубашки, — во мне закипает, душа горло, дурацкая ревность к этому мужику, который, типа, знает… знал моего брата лучше, чем я. Господи, да вот ни хуя не знает, отвечаю.       Так, Хиггс, спокойно, — ты знаешь, как все было на самом деле. Ты знаешь Тали с такой стороны, от какой бы охуело все мудачье, а самое главное, — ты знаешь, с чего всё началось.       Хиггс и Кэтал, два антипода — один рациональный, умный, будущий помощник отца в его бизнесе, а другой — вечно не угадаешь, чего он захочет, долбаная радуга эмоций и настроений, вечно то группа, то уличные танцы, то попытка поступать в дублинскую художку, с треском провалившаяся из-за того, что Кэтал опоздал на экзамен, — пережидал похмелье, то идея создать модный дом в нашем маленьком, диком городке, то куча девушек и парней, ночь за ночью…       Надо бы еще упомянуть, что будущий помощник отца, то есть я, был членом местного националистического кружка. Цель была проста: мы отстаивали чистоту населения, зачищая улицы от всякой, по нашему мнению, мрази — бомжей, наркоманов, барыг, шлюх, — а оставшимся проповедовали идеологию силы, чистоты духа и мозгов. Не скажу, что я был согласен со всем, но в то время Ирландию и так раздирало на части от политических, религиозных, идеологических и хер еще знает каких противоречий, — никто не мог находиться в стороне, вихрь смуты втягивал всех. Безопаснее было иметь хоть подобие убеждений, чем выбирать монастырь собственного духа.        А вот музыкант-недохудожник клал на всё и вся, умудряясь миновать любые идеологические столкновения — и каким-то образом выживал. До встречи с наркотиками.       Разум и хаос, черное и яркое, бизнес и музыка, убеждения и наркота — вот кем мы были в нашей семье. И именно тогда я и понял, что, в общем-то, люблю не Дейзи, а брата, что не нужна мне никакая ебаная Дэйзи и вместе с ней — ни одна баба в мире, что Кэтал дороже их всех…       А, кстати, сучка Дэйзи — белокурая маленькая блондинка с певучим голоском и умопомрачительным минетом. Именно она познакомила Тали с героином, вколов ему первую дозу, когда он изгибался в оргазме…       Как сейчас помню: пустырь, мы втроем — я, Кэтал и Дэйзи — сидим у костра, они курят марихуану, я пью пиво. А потом Дэйзи соблазнительно улыбается:       — Мальчики, у меня кое-что есть, — и достает из лифчика шприц и пакетик с белым порошком.       — Что за хуйня?! Ты сдурела?! — завожусь я.       — Тише, малыш Хигги, ну-ну, — мурлычет Дэй. — Это кайф, солнце, это, охуительно. Попробуй — и получишь самый яркий оргазм в своей жизни…       — Я не собираюсь пробовать всякую мерзость, Дэйзи, и ты в курсе, — жестко говорю я. — Выкинь нахуй. Живо!       Блондинка кивает, выкидывает пакет и шприц, — а потом мы трое начинаем дико ебаться, — впрочем, как всегда. Дэйзи мы с братом трахали вдвоем, она была вроде как нашей общей девушкой, и никто из нас особо не ревновал, — мы оба прекрасно знал, чего она стоит на самом деле. Пока есть хороший секс — есть и Дэйзи, а остальное неважно.       А потом, в «тот самый» момент, когда Кэтал бурно кончает, эта мразь достает из кармана мини-юбки еще один шприц — уже заранее наполненный. Продолжая раскачиваться на моем брате, Дэйзи вонзает иглу ему в вену — и Кэтал стонет от мгновенной боли, а потом уже от наслаждения…       Я лежу как зачарованный и почему-то ничего не могу сделать — всё как в замедленном кино: Дэйзи, с распущенными волосами, верхом на брате во всполохах костра, болезненно-удовлетворенное лицо Кэтала и маленькая смерть, впивающаяся ему в вену…       Почему я просто не скинул эту суку в костер? Почему я ни хуя не сделал, а просто лежал, как приклеенный? Я так до сих пор и не знаю, почему — видно, на меня действует обаяние чужой ебли, видно, во мне гораздо больше от иррационального братца, чем я думал.       Но то, что я узнал о Дэйзи позже, было еще хуже: она была посредником между местными барыгами и их будущими «клиентами» — Дэйзи подсаживала своих трахалей на наркоту, причем разными способами. Меня она не пыталась подсадить: ей объяснили, из какой я организации и чем мы занимаемся, а также дали понять, что стань я наркоманом — за меня эту козу отдерет вся группировка, потому что принцип «Один за всех — и все за одного» работал у нас четко.       Потом Дэйзи куда-то свалила из нашего района — а Кэтал стал искать новую дозу, и чем дальше, тем больше. Он исхудал, ввалившиеся глаза сверкали нездоровым блеском.       Почему я не пытался ему помочь? Да как же не пытался — пытался: и дома запирал, в его комнате, и к кровати привязывал во время ломки, и выкидывал весь порошок и таблетки — но не помогало: Кэтал исхитрялся сбегать, пропадал по неделям, а потом возвращался обдолбанный.       Тогда же заболела моя мать — рак желудка, вторая стадия, вскоре перешедшая в третью, на которой мало кого вытаскивают, как нам объяснили… Она умерла в больнице, отец сидел рядом с ней во время агонии.       Все деньги уходили на химиотерапию, и отправить Кэтала в реабилитационную клинику было не на что. Впрочем, однажды я все-таки скрутил его и отвез в местный реабилитационный центр. Брат пробыл там неделю, а потом сбежал, оглушив медсестру и украв все транквилизаторы, какие ему под руку попались. После этого случая он ночевал дома раз или два — а потом исчез, по-настоящему исчез. Пропал.       Впрочем, перед его исчезновением у нас с братом состоялся последний разговор — тогда-то я не знал, что он последний, но неважно…       — Слушай, Хигги, я же в курсе, что я вам мешаю, — позорище семьи, белая ворона, вечный недоделок, не пригодный ни к какому полезному занятия, — распалялся Кэтал, сидя вместе со мной на том самом пустыре у костра. — Будет лучше, если я исчезну?       — Ты никуда не денешься, Тали, — сказал я. — У тебя есть кров над головой и относительная безопасность, — куда ты пойдешь?       — А вот пойду! — дурашливо вскинулся братец, вскочив на ноги и мелко приплясывая перед костром. — Пойду — и будет вам счастье, ведь я больше не буду мешать ни отцу, ни тебе!       — Сядь, — я устало потер лоб, — мне ты никогда не мешал и не помешаешь. Я просто беспокоюсь о тебе, о твоей жизни, хоть ты ее ни в грош не ставишь…       — Да-да, беспокоишься, — и именно поэтому привязываешь к кровати и пытаешься в дурку запихнуть?! Да о своей репутации ты печешься, наци недоделанный! Вы же таких, как мы, режете пачками, или, пардон, «лик-ви-ди-руе-те», палачи хреновы! А у тебя, ликвидатора, брат — наркоша, тень на твоем безупречном досье! Хигги, кого ты дуришь?!       И тут меня залило холодное бешенство: о своей репутации я думал в последнюю очередь, хотя бы потому, что в нашей организации были важны поступки конкретного члена, а не его семьи. Сын не отвечал за отца, а брат — за брата, мы сами себе были семья и клан, и это сплачивало намного сильнее, чем кровные узы.       Но дело было даже не в этом: я действительно беспокоился за своего придурочного братца, за него самого, а не за то, какую свинью он мне подложит. Хотя бы потому, что я любил его. Просто любил. Как… не хочу озвучивать, как. Уж точно не как Дэйзи.       — А ведь ты прав, — неожиданно зло говорю я, — ты мешаешь. Хотя бы потому, что ты уйдешь — но будешь периодически возвращаться, чтобы тянуть с меня и отца деньги на наркоту. Я не думаю, что твои дружки предоставят тебе долгосрочный кредит, так что всё будет происходить по одному и тому же сценарию: ты исчезнешь, потом будешь возвращаться, исхудавший и измученный, клянчить деньги и опять пропадать — до следующего раза. И когда-нибудь ты просто не доберешься до дома — тебя убьют на полдороге к нему. Поэтому, пожалуйста — оставайся. Я не хочу твоей смерти, и отец — тоже. Я не хочу видеть тебя в гробу, Тали…       «Потому, что я не буду тогда знать, что мне делать, если тебя не станет», — добавляю я мысленно. — «Потому, что ты уйдешь, Тали, потому, что померкнет эта ебаная радуга-Кэтал, и в моей жизни больше не будет хоть чего-то неправильного, того, что не укладывается ни в какие правила и рамки…»       Но эти мысли я оставляю при себе — так надо, правда. Однако брат услышал самое, на его взгляд, главное — и уже завелся:       — Вот ты и сказал, что думал, Хигги! — кричит он. — Только деньги тебя и беспокоят! Недаром папаша тебя в бизнесмены прочит! Так что иди-ка ты нахуй, Хиггс, и вы все — тоже! Я сваливаю! И не беспокойся, — я не попрошу денег ни у тебя, ни у отца!       Он поднимает над головой руки с прямыми «факами» и уходит.       Но я догоняю его, разворачиваю к себе, встряхиваю за плечи, обнимаю:       — Блядь, какой же ты долбоеб, Тали, — шепчу я. — Мне единственному не похуй на тебя, как ты не понимаешь?!       Тот что-то пытается ответить, вырваться из моих рук — но внезапно заходится в рыданиях, и мы оба падаем на землю. Кэтал всё еще рыдает, уткнувшись мне в плечо, а потом говорит:       — Я услышал тебя… я понял, что ты имел в виду. Просто все это правда — и наркота, и то, что я буду деньги у вас клянчить… Думаешь, я не понимаю? Просто пойми, по-другому не будет, — я не отец и не ты, я не займусь семейным бизнесом и не стану наци, я — это я, ебучий Кэтал, который бесит всех, даже себя, — но это моя! ебаная! жизнь! Я не захочу жить по-другому, Хигги, не захочу! Поэтому просто оставь меня… Всё идет, как идет, ты меня не переделаешь и не поможешь… И, бля, я тоже тебя люблю, — понимай, как хочешь, братец…       Последние слова он произносит особенно язвительно, а я не хочу больше ничего говорить, — мне и так хреново, ведь Кэтал по-своему прав. Мы с ним разные, и мне не спасти человека, который сам выбрал себе путь смерти и дет по нему с гордо поднятой головой, даже если этот человек — мой брат.       Поэтому я просто крепко обнимаю его, и мы лежим так до рассвета. Костер догорает, а мне вдруг становится легче: по крайней мере, Кэтал меня услышал. И он тоже любит меня — по-своему и эгоистично, но любит.       На рассвете Кэтал молча уходит, я не пытаюсь его остановит, — мы уже всё выяснили. Теперь надо просто жить, зная, что Кэтал жив.       ***       А потом — гроб, черный костюм, навеки успокоившееся лицо. Он мертв. Мой брат мертв, и я ничего не могу сделать, чтобы вернуть его.       Нет, тех барыг мы, конечно, найдем, — они попались на горячем, но какая уже, нахуй, разница? Что теперь мне делать?       Что-что — привыкать жить с мыслью о том, что Кэтала больше нет, что моя радуга навеки погасла, и остается скучная рациональность.       Я иду в свою комнату, достаю из-под кровати старую гитару Кэтала и начинаю наигрывать «Stairway to Heaven» — одну из любимых песен брата.       Лестница в небо, блядь… Ну, я надеюсь, ты получил хотя бы ступеньку от этой лестницы, Тали.       Потом мои пальцы вполне закономерно сбиваются на «Knocking on the heavens door», а я стараюсь думать, что жизнь продолжается, — и тут же под дых бьет мысль: «Моя жизнь, не Кэтала».       Ну, а что еще я мог сделать? Да, всё, что угодно и одновременно — ничего.       Спасать людей от самих себя — глупое занятие, даже если ты потом без этих людей загибаешься. Будь сильнее, помогай семье, вычищай всякую шваль, наводняющую улицы вашего района, не думай о брате…       Как всё это, блядь, скучно. Но скука — потом. А сейчас «Mama put my guns in the ground…», пальцы — по струнам Кэталовой гитары, и просто не думать о том, что брата нет.       Что нет в мире единственного человека, который (пафосно, сука, но правда!) был мне дорог. Которого я просто любил — как брата, как друга, как семью, как парня — пусть и не сбылось последнее.       Знаете, я не хочу этих ебаных определений — «гомосексуалист», «гей», пидорас» и прочее. Но осознавать тот факт, что после бегства, а затем и смерти Кэтала мне не хочется отношений ни с кем из местных девах, даже думать блевать тянет, мне тоже не хочется, — и так слишком больно.       Я откладываю гитару в сторону, спускаюсь на кухню, — проведать отца. Тот стоит и вертит в руках свои старые часы, которые когда-то давно украл мой брат, пытаясь вернуть долг за дозу. Странный мужик уже ушел.       — Кто это был? — спрашиваю я.       — Никто, — хмурится отец. Он все еще вертит часы в руках, потом прикладывает их к моему уху:       — Тикают, — говорю я. — И что?       — Этот… друг Кэтала их починил, — без всякого выражения произносит отец. — А ты молодец, стойко держишься, — без всякого перехода произносит он и поправляет расстегнутый ворот моей рубашки.       — Ну, а что еще остается, — пожимаю я плечами.       Отец хлопает меня по плечу и вновь отворачивается к окну       Я ухожу в свою комнату, стискивая зубы, чтобы не заорать на весь дом: «Кэтала нет, — как вы не понимаете, суки ебаные! Как вы можете ходить тут, жрать, пить рядом с его гробом, — ведь моего брата нет! Нет и не будет! Он не воскреснет от ваших злоебучих соболезнований!!»       Но я всегда держусь, — от крика нет толка, он лишь выматывает силы. Мне просто нужно унять боль, чтобы хотя бы начать дышать без проклятий и ненависти ко всем окружающим, — они-то живы, а брат — нет, нет, нет…       Знаешь, почему я трахал Дэйзи вместе с тобой, Кэтал? Она была одной из немногих общих вещей между нами, хоть что-то, что объединяло меня с тобой. Как и твоя старая гитара, которую я просто стащил, а в свободное время наигрывал на ней. Блядь, всё, что осталось мне от тебя, - воспоминание о совместной ебле с белокурой шлюхой и гитара. Смешно.       Хуже смерти — лишь осознание того, что ты потерял свою лучшую часть, ради которой, возможно, и стоило жить.       Я справлюсь — но не сейчас: боли и так больше, чем нужно.