А с pассветом их вновь pазвело Пеpекpестье путей. Он ушёл, а её чеpез год Забpала к себе смеpть. Как сказать — может, он даже Помнил о ней, Hо о смеpти её даже я Hе смогу ему спеть (1).
Яркие воспоминания о событиях тех коротких дней, проведённых в Бремервоорде вместе с Геральтом и Эсси, нахлынули на менестреля сразу же, стоило ему, известному многим Лютику, появиться в городе. То, как он с Глазком пел на юбилее неизвестных ему людей, как Геральт познакомился с Эсси, как по-своему полюбил её, пусть и на короткое мгновение. Как он с ведьмаком искал жемчужину, чтобы подарить поэтессе на День Рождения… И как уехали рано утром, оставив девушку одну. Стоит ли барду винить себя за это? Лютик был один, чтобы горе, которое поселилось в его горячем сердце, не обрушилось на кого-то ещё. Бард приехал в Бремервоорд, только лишь услышал о настигшей жителей этого места эпидемии оспы, что уже унесла так много жизней. Он жутко боялся за свою Куколку, которую знал, кажется, всю жизнь, которая была ему, можно сказать, сестрой. Конечно, он не мог оставить её одну среди всего этого дикого мракобесия. Жаль, что такое светлое создание находится во всём этом ужасе. Когда Лютик зашёл в небольшую комнатушку, довольно скромно обставленную, его милая Эсси мирно спала, укрытая тёплым одеялом. Бард очень не хотел случайно потревожить её сон, поэтому он как можно осторожнее прикрыл деревянную дверь, поставил около неё лютню и маленькими шажками подошёл к стульчику, что стоял около кровати Давен. Мало кто знает, как сильно он её любит, что она ему – как младшая сестра. И, конечно, чувствительный поэт не готовился к самому худшему. Девушка была неестественно бледная, пугающе бледная, словно она — фарфоровая кукла с длинными светлыми локонами. Предательские синяки под глазами выдавали жуткую усталость, а по мелкой дрожи, которая периодически охватывала тело Эсси, можно было догадаться, что её лихорадит. И, всё же, спала она крепко, бормоча что-то во сне. Лютик мог долго сидеть вот так, тихо и скромно, наблюдая, как она спит. Мог бы… Лишь бы она не… Ах, как же его пугает её прерывистое дыхание! Спустя время Давен понемногу начала открывать глаза, и Лютик сразу же взял её за руку. — Кто здесь? — вымученно спросила девушка. Казалось, будто её веки тяжелы настолько, что она не может надолго открывать глаза. Будто она глядела на мир сквозь белую пелену. — Геральт? Неужели это ты? — какая-то горькая надежда прозвучала в этом «Геральт». Горькая, потому что голубоглазая понимала, что это едва ли белоголовый ведьмак. — Нет, милая, — мужчина попытался сделать голос как можно более естественным, не показывая своей печали. — Это я, Лютик. Эсси слабо улыбнулась и внимательно посмотрела на барда, когда взяла всю волю в кулак и попыталась сфокусировать своё зрение на сидевшем около её кровати мужчине. — Конечно, это ты. Я так рада тебя видеть, — тихо проговорила светловолосая, сжимая его руку. — Я уже боялась, что та наша встреча была последней… — Не говори так, — попросил поэт, чувствуя слабость хватки девушки. — Ты справишься, Эсси. Я тебя не оставлю. Не сейчас. — Лютик… Лютик, ты же понимаешь, что, — но девушка не договорила, потому что у неё случился приступ кашля. Она только поднесла ко рту сжатый кулак и закрыла глаза, выпустив руку трубадура, который не мог смотреть на девушку без боли и сострадания. — Ты же понимаешь, что я умру, — глядя на него договорила поэтесса, когда кашель оставил её. — Прошу, не смотри на меня так, я этого не вынесу. Лютик снял свою шляпу и положил её около Эсси, а потом медленно провёл по лицу рукой, пытаясь прийти в себя. Зачем только она говорит о смерти? Неужели нет никаких шансов на выздоровление? — Скажи лучше, как ты? Есть… есть новые песни? — шмыгнув носом, спросила Глазок. — Есть, Эсси. Только поправишься — обязательно спою тебе. Сейчас ты ещё слаба, — надежда — последнее, что осталось другу Белого Волка. — Что говорят лекари? Девушка лишь вздохнула и прикусила губу, посмотрев на лежащую рядом шляпу с белым пером. Какое-то время в комнате царило невыносимое для обоих молчание. Тяжёлое молчание, в котором было слишком много смысла и подтекста. А смысл был в том, что Эсси прекрасно понимала, что скоро умрёт и в том, что она знала, как хорошо это сейчас понял и Лютик, хоть он и не хочет с этим мириться. Он, как и любой поэт или бард, всё принимал близко к сердцу. Впрочем, Эсси — не исключение, ведь данная профессия требует высокой чувствительности и эмпатии. — Помнишь, как ты показал мне первый аккорд? — Глазок слабо засмеялась. — Ты тогда сказал, что я слабо зажимаю струны. — Как же… Помню, — улыбнулся в ответ Юлиан Панкрац. — Помню и твою первую песню. Словно это было вчера. Внезапно выражение лица госпожи Давен переменилось. Из печального умиротворения, из опасного спокойствия улыбки и взгляда выросли глубокая печаль и обеспокоенность. — Лютик, — по тону голоса он уже догадывался, о чём пойдёт речь. Дрожащий голос, который пытается узнать то, чего знать не так уж сильно и хочет. «Пожалуйста, не спрашивай меня. Не проси» — мысленно взмолился бард. — Скажи мне, как… как там Геральт? — Глазок вздохнула, прежде чем произнести имя ведьмака. — Он вспоминал меня? Как сказать ей, что Геральт после последней встречи с поэтессой ни слова о ней не говорил? Как сказать ей, любившей его до сих пор, что он вернулся к Йеннифэр, своей черноволосой чародейке? И как ей, дрожащей от лихорадки, принять это? Неужели она заслуживает именно такого ответа? — Эсси… — вымученно выдохнул мужчина. Плакать он не будет. Хотя бы ради неё. — Можешь не говорить, я понимаю, — сказала девушка, и её глаза стали мокрыми от подступивших к ним слёз. — Тогда скажи другое, — сглотнув, продолжила светловолосая. — Он счастлив с ней? С Йеннифэр… В глубине души Глазок уже давно поняла, что её любовь была без надежды на продолжение, без шанса на что-то большее, чем одна встреча и глупое признание. По её телу снова прошёлся озноб, когда она вспомнила тот день. Всё, что ей осталось — жемчужина, что теперь — часть кулона, который уже долгое время висит на её шее. Иллюзия чего-то более серьёзного и глубокого, нежели слова. — Я не знаю, правда, — Лютик не смел смотреть в голубые глаза Давен. Он устремил взор на её тонкие руки, которые осторожно гладили перо его шляпы. — Не говори ему, что я умерла, когда увидишь его, — серьёзно сказала Эсси. — Прости, что я говорю это так, но для меня это важно. И… Прошу, если сможешь, если это не слишком много, похорони меня с лютней и этим кулоном. И тут трубадур уже не выдержал. Он вскочил с места, опрокинув стул, и, подойдя к стене, ударил её кулаком со всей силы. Будто стена была виновата. А потом он зарыдал. Почему Геральт не рядом с ней? Почему он — не пойми, где, а Эсси лежит здесь, совсем одна и говорит о нём? Разве это справедливо? Неужели это прелестное создание не заслуживает хотя бы немного жертвенности? — Лютик, прошу тебя — не плачь, — попросила Глазок, хотя и сама плакала, судя по голосу. — Я не хочу, чтобы ты обо мне плакал. Просто не забывай обо мне, хорошо? Этого… этого будет достаточно. Поэт молчал. Давно у него не было таких ситуаций, когда слова застревали ещё в горле. Когда он не мог ничего произнести, чтобы утешить кого-то или развеселить. — Может, тебе не будет так тошно, если я скажу, что мне легко? — помолчав немного, произнесла голубоглазая. — Я счастлива уже от того, что у меня есть ты. — Эсси… — смог промолвить Лютик, вытерев слёзы. — Мне не станет легче. Понимаешь? «Понимаю» — молчание ответило за девушку. Тишину разрушил скрип двери. В комнату вошла взрослая женщина, от которой сильно пахло травами. На её голове был завязан нелепый платок, а одета незнакомка была в светлую рубашку, заправленную в длинную юбку. — Жаль вас прерывать, господа, но вам, Эсси, пора принять лекарство, после которого вы обычно долго спите, — быстро проговорила она, серьёзно глядя сперва на Лютика, а после — на девушку, лежащую на кровати. Глазок с сожалением взглянула на поэта, а затем кивнула лекарю. Без лишних слов бард взял свою шляпу и оставленную у двери лютню и собрался уже было уходить, когда его окликнула Давен. — Лютик… Спасибо тебе. — Я ещё зайду. Позже, — ответил маэстро и закрыл дверь. С тяжёлым сердцем трубадур направился в ближайшую таверну, где планировал забыться хотя бы на вечер. Ему хотелось напиться до беспамятства, чтобы всё это оказалось дурным сном, чтобы не было этих дрожащих рук, вымученной улыбки и смертельной бледности. Ему хотелось напиться, но он не мог. Горячительная жидкость не привлекала своим хмелем, не сулила никакого избавления и облегчения. От выпитого становилось даже хуже.***
Эсси выносили из комнаты, когда Лютик только-только к ней подошёл. — Что? Она уме… — взволнованный поэт не смог договорить. Он подбежал к телу девушки и не поверил глазам. Это не она. Не может быть она. — Почила, как и многие другие, — ответил крепкий мужчина, держащий носилки. Его спутник молчал. — Уже часа два как почила, кажись. — Оставьте. Я… я сам её похороню, — убитым голосом сказал менестрель. — Воля ваша, — носильщики лишь пожали плечами и осторожно положили тело Давен на пол, а затем спешно удалились. Она была такая холодная, но вместе с тем и спокойная. Застывшая полуулыбка на лице, руки и ноги уже начали коченеть. Как это всё было грустно и отвратительно. Подняв тело Глазка, бард понёс её прочь из этого места. Он не мог позволить им просто сжечь тело, как они делали с остальными. Эсси заслуживала большего. Не стоит говорить о том, как он раскопал для поэтессы яму, как потом закопал её хрупкое тело вместе с кулоном и её любимой лютней, как просидел потом около могилы несколько часов, то плача, то злясь. — О, Боги, как мне теперь жить? — взвыл Лютик. — Как смотреть в глаза Геральту, когда увижу его? О, Эсси… Взяв в руки лютню, мужчина начал наигрывать жалобную мелодию. Мелодию, которая станет для него своеобразным утешением, некой данью уважения для его милой Куколки. Мелодия для будущей баллады, которую никто и никогда не услышит, потому что сыграть её он не посмеет.А на сеpдце осталась туманом Глухая тоска, Только вpемя поможет Потеpю и боль пеpежить. Hе узнать никому, Как я мёpтвую нес на pуках, Потому, что об этом я песню Hе смею сложить (1).