Романс

И лампа не горит, И врут календари И если ты давно хотела что-то мне сказать, то говори. Воздух в Капитолии сегодня прохладный, легкий, и несет он с собой какой-то ласковый цветочный запах, схожий с ароматом духов всех тех дам, что сновали туда-сюда какой-то час назад, попивая свои коктейли и бешено тарахтя о судьбе игроков, манящий, но не слишком сильный. Ветерок есть, а ветра нет, и небо — ни облачка. Гидромецентр в лице Плутарха Хэвенесби обещает хорошую погоду и приятную ночную видимость — самые что ни на есть приятные условия для угона государственного планолета прямо в Дистрикт Тринадцать. Хеймитч валяется в кресле и делает вид, что не знает всей этой информации. Ярко-голубой экран слепит глаза вот уже сорок нудных минут, и ментору кажется, что он тут вовсе уже и не находится, а лишь наблюдает за происходящим откуда-то сверху, прямо над своей собственной головой. Он, который повыше, спокойнее, холоднее и умнее, старше, потому что он из будущего. Но ничего будущий Хеймитч Хеймитчу настоящему о своей жизни говорить не собирается, а потому этой информации Эбернети не знает, и что его ждет через каких-то несколько часов, никто не знает. Рядом сидит Бряк. Ее убийственные туфли аккуратно оставлены рядом с диваном, а сама она сидит, откинувшись на спинку и скрестив ноги, так что ее сверкающее, легкое и пушистое, как сладкая вата, платье, скамкивается в розовое облачко между ее острых коленей. Это не совсем в ее стиле, но в общем-то, все по-прежнему. В неестественном свете экрана ее золотые волосы кажутся серебряными и еще более блестящими, а макияж — еще более угрожающим: на глаза падает страшная тень от ее накладных ресниц. Обычно от них она часто моргает — тяжелые ведь — но сейчас почти не моргает вообще, да и глаз-то от телевизора совсем не отводит. Брови у Бряк, считай, отсутствуют — обесцветила или выбелила, оно и не важно — но Хеймитчу и с соседнего кресла видно, что она хмурится. Кучка эта, которая сейчас на пляже, план придумала потрясающий. Заковыристый, продуманный, но все еще будто недоделанный, и Хеймитч, который в настоящем, хоть никогда и не признается, но понятия не имеет, есть ли что-то, что может пойти не так, а с Китнисс что-то всегда идет не так. Но этой информацией Хеймитч не располагает. Знает он только то, что у него есть еще около двух часов до того, как их угнанный государственный планолет полетит по приятному панемскому воздуху прямо в место, которое по теории не существует. Видимо, глаза у Бряк и в прям начинают болеть, и она, наконец, отводит взгляд и ускоренно работает веками. Ну, хоть не слезы смаргивает — плакать пока не от чего. И все же Хеймитч не хочет думать, что Эффи будет плакать или грустить. Она почти никогда не плачет, но грустит — у ментора потрясающая способность замечать, когда улыбки сопровождающей становятся неискренними, плечи неестественно натянутыми, а глаза не такими блестящими от радости. Что-то в ней иногда меняется, в последнее время все чаще и чаще, и Хеймитч не располагает информацией о том, замечает ли ту же перемену правительство. Синоптик Плутарх Хэвенесби уверяет, что Эффи лучше остаться в Капитолии. Тут ее дом, ее пристанище, это тебе не забытый богом на семьдесят пять лет дистрикт в кротовой дыре, тут она своя и тут ее никто не тронет. Плутарх знает, хотя, наверное, просто надеется. Они все тут по большей части просто надеются, хотя удача почти никогда не бывает на их стороне. Они обмениваются молчаливым взглядом, но глаза Бряк — сейчас она отвернулась, и зловещие тени уже не скрывают поблекшего блеска голубизны — говорят сами за себя. И Хеймитча бесит, что осталась всего пара часов — кажется, за такое маленькое количество времени никто из них так и не наберется смелости что-нибудь другому рассказать. Эффи не располагает информацией, вообще никакой. Ни об угнанном государственном планолете, ни о том, как заковыристый и продуманный план трибутов скажется на жизни и судьбе целой страны, ни о том, что у Хеймитча осталась лишь пара часов, прежде чем он уйдет в прохладную капитолийскую ночь. Хотя наверняка догадывается, интуиция у нее всегда хорошо работает. Но синоптик Плутарх говорит, что оно и к лучшему, что ей ничего и не надо говорить, так проще, так ей же потом одной в этом страшном городе легче будет. Но на деле никому от этого не легче. Это напряжение, неприятное тягучее ожидание чего-то сокрушительного почти гудит в воздухе, и, кажется, сейчас совсем перекроет глотку. Эффи чуть приподнимается, словно желая вытянуться в полный рост и что-то сказать — напутственное? — но потом снова оседает, возвращается в ту же позу ждущего, но глаз с лица ментора не отводит. — Самое время идти к спонсорам, — произносит она, перебирая слои облака под ладонями. На часах десять вечера. Можно забываться в танце, опустошать мини-бар, таращиться в телевизор, орать на безгласых и скидывать маски театральных кукол. К спонсорам идти поздновато. Эффи не располагает информацией, но догадывается. — Не, еще рано, — вяло отвечает Хеймитч, рассматривая ее лицо. Она все еще немного хмурится, — Через пару часов. Эффи улыбается, встает с дивана, поднимает свои туфли и куда-то уходит, притормозив у кресла лишь для того, чтобы взърошить его волосы. Любой обманчив звук. Страшнее — тишина, Когда в самый разгар веселья падает из рук бокал вина. Хеймитчу надо через пару часов, а Эффи спешит уже сейчас — не к спонсорам, но к гостям, таким же заинтересованным в том, что показывает экран, скомпоновавшимся в главном зале в свете помпезных золотых люстр, где даже любой ужас в квадрате элитной коробки телевизора кажется не таким трагичным. Информацией Эффи не располагает, в отличие от Хеймитча, а потому Хеймитча надо оберегать, и все, что для этого Бряк может сделать — это заболтать присутствующих до смерти, прожужжать им все уши смехом, чтобы они и думать не думали, почему это она пришла на встречу одна. Уморительный утомительный и омерзительный разговор прерывается прямо на своей середине, на полуслове, когда небо рассекает молния, и Китнисс стреляет в купол. Проходят яркие искры и делят все, что сверху, на огромные железные квадраты, падающие хлопьями на ядовито-зеленые тропики, а через пару секунд экраны гаснут, и вместо разбитого тела мисс Эвердин огромные люстры подсвечивают лишь черную пустоту. Кто-то роняет бокал — может, сама Эффи, а может и кто-то другой, потому что Эффи уже бежит среди пестрых юбок и высоких каблуков, протискивается в кричащей от недовольства и страха толпе локтями, словно забыв, что леди так себя не ведут, а ведут только злобные неправильные девушки, не получившие вовремя соответствующий урок, и стучит каблуками в сторону своей комнаты, чтобы скрыться от этого ужаса, но ужас ее там и ожидает — миротворцы тут как тут, с их блестящими железными доспехами доблестных рыцарей в борьбе со строптивым злом, с теми, кому предстоит выучить новый урок вместе со всей программой занятий в подарок, и Эффи даже не сопротивляется. И черный кабинет, И ждёт в стволе патрон. Так тихо, что я слышу, как идёт на глубине вагон метро. Эффи информацией не располагает, но ей никто не верит. А потому она каждые два дня (а может, и три, тут никто не заботится оповещать о датах) попадает в кабинет с черными стенами, источающими холод и какой-то запах отходов и крови, со столом в самой середине и людьми в каждом углу от него на случай, если леди поведет себя слишком нетипично. Но в общем-то, все по-прежнему, только раны от скальпеля на руках зудят и бок болит — плохо дышится, а потому Эффи бы ничего не могла сказать, даже если бы было что. Ей говорят, что Хеймитч ее оставил, и они правы. Эффи не обижается и не плачет, хоть и грустит. Ей говорят, что Китнисс мертва, и что Хеймитч мертв, что они его подсекли на государственном планолете и убили, но в это трудно поверить, потому что на следующий день, или даже в тот же, ей говорят, что он в Дистрикте Тринадцать, и что если она не расскажет, что он там делает... Плетки хлещут по спине и волосы выдергиваются, Джоанна топится в соседней камере за стеклом у нее на виду, и все для того, чтобы она сказала, что она знает о тринадцатом Дистрикте. Но Эффи не располагает информацией. Это они понимают потом, когда Джоанна спасена, Пит вызволен, и даже Энни, которую и так никто и не трогал, вытащена на божий свет, и Эффи остается одна в кромешной темноте гнилой камеры, но все еще молчит. Вот тогда они понимают, что вытаскивать из тупой капитолийки нечего, а это значит, что теперь ее можно спокойно убить. Когда мысли не превращатся в кашу или не скандируют в одноголосье о боли, Эффи думает о Тринадцатом. Есть ли он на самом деле? Иногда, когда она заставляет себя перестать думать о еде, которой нет уже третьи сутки, приходят размышления о том, что же там делает Хеймитч. Время от времени ей слышится гул откуда-то снизу, и это очень вписывается в образ Тринадцатого — ведь если они так оперативно спасли других и оставили ее потому, что ее имени не было в списке, должно быть, это люди очень занятые. Однажды гул становится громче и превращается в глухой топот сапог у двери ее камеры, но Эффи страшно, и поэтому даже когда ее куда-то уносят, она кричит, что ничего не знает. На площади полки, Темно в конце строки, И в телефонной трубке эти много лет спустя одни гудки. Людей выстраивают посмотреть на гибель своего прошлого правителя под руководством своего правителя будущего. Она стоит в сером костюме борца со строптивым злом, будто и не человек вовсе, возвышаясь над всеми аки народный спаситель, коей считают ее все, кто не знает, отчего погибли столичные дети, по сути, ничем от других детей не отличавшиеся. И этот правитель от прошлого не отличается ничем, а потому Китнисс, как всегда, попадает в самую цель, и ожившая по ошибке статуя возвращается в свой родной мир. Бравую убийцу волокут назад, и с этого начинается хаос. Толпа, тюрьма, суды, толпа, отбывания, толпа, операции, толпа, попытки самоубийства, трибунал, толпа, оправдание, спасение, толпа, терапия, прощания, уже без толпы. Им везет — государственный планолет остался за бывалым синоптиком Хэвенесби и готов отправить героев обратно, в жалкие руины и камни, оставшиеся от их падшего жалкого города. Эффи прощаться не хочет. Последнее ее прощание с Хеймитчем прошло не цивильно — погладила по голове и пошла вершить участие в революции, но теперь-то все спокойно, теперь их ничто не держит, а потому прощание кажется еще более неправильным и несправедливым. Да и если бы она могла поехать с ним в Двенадцатый, оставалась бы еще одна вещь, которую, увы, закон изменить не мог — Хеймитч ее не любил. Наверное. Он о ней заботился — сторожил ее по двадцать минут в день, пока она остывала от горячки в ледяной постели лазарета, он чувствовал себя виноватым — не безосновательно — но любил ли? Этой информацией Эффи не располагает. А потом он ее целует, и Эффи начинает догадываться. Однако подтвердить или опровергнуть некому — ветеран уехал в свою чудом уцелевшую часть города, но телефон свой так в порядок и не привел. А Бряк так и не привела в порядок себя. Просыпаясь в середине ночи в поте лица, выпрыгнувшая с кровати прямо с главной площади города, усыпанной детскими окровавленными телами и не имея никого рядом, кто сказал бы, что она в безопасности, она бродит во своему холодному дому, будто заблудший путник в глухом лесу, и воздух кажется совсем не приятно прохладным, а лишь больно колит и беззвучно напоминает, что что-то пора менять. И где-то хлопнет дверь, И дрогнут провода. Эффи перестала быть леди задолго до того, как начала толкать локтями толпу в день выстрела, и раньше, чем когда ее раздели догола на виду у белоснежных воинов в клетке подземелья Центра Подготовки, но ехать в Двенадцатый лишь после предупреждающего звонка детям, без приглашения все еще кажется странным. А вдруг поцелуй для Хеймитча совсем ничего не значил, и она была единственной, кто все еще дергался от смешанных чувств при одной только мысли о нем? Да, очень много информации остается за областью знаний Бряк. Хотя можно было догадаться. На станции никого нет, но оно и к лучшему — не приходится объяснять детям, почему она сначала идет не к ним. Стучать приходится и в двери, и в окно, а потом еще мерзнуть на пороге минут пять, потому что с погодой Двенадцатому всегда везло меньше, чем столице, и Эффи бы уже отчаяться и уйти, но все эти пять минут за застывшей от холода дверью слышится какой-то гул, а потом она открывается, из щели высовывается лохматая голова с недельной щетиной, и сомнения о правильности решения плавятся прямо в этой минусовой температуре. — Доброе утро, Хеймитч! Извини, что без приглашения, но я не виновата, что за год ты так и не удосужился починить свой телефон. Берешь с меня обещания, а свои не выполняешь, это нехорошо. Ну что, ты выпустишь меня, пока я совсем не окоченела? Наверняка ее тирада звучит убийственно для его пропитого мозга, поэтому в конце Эффи улыбается, и, кажется, это работает. Хеймитч хмурится, но как-то по-доброму, и без слов впускает ее внутрь, и тогда становится ясно, что все те пять минут проводилась экстренная уборка жилища, так и не подошедшая к концу. Бряк бы прибралась, если бы так не замерзли руки, и она лишь вещает на плечики пальто и пытается хоть как-то согреться. Хеймитч сонно глядит на все это и почему-то улыбается. — Ну привет, — улыбается она в ответ, оставляя попытки отогреть закоченевшие ладони своим дыханием. Улыбка Эбернети превращается в ухмылку, прежде чем она протягивает к нему руки, чтобы он отогрел и обнял. Кажется, и информация больше ни к чему. — Привет. Привет, Мы будем счастливы теперь и навсегда.