Со стороны океана

      Ему шестнадцать — через двадцать девять дней шестнадцать, — но это неважно, это никого не интересует — не до этого сейчас. Он подолгу гуляет по пляжу, по длинной извилистой песчаной косе, которая непременно заканчивается огромным красно-оранжевым шаром заходящего солнца, как бусиной, вплетенной в золотые волосы.       Вечер обдает крохотный город, приросший к океану, словно острые ракушки к борту темно-синей лодки, солеными брызгами и подступающим ночным холодом. Сумерки собираются у горизонта и накатывают на берег вместе с волнами, которые ударяются о ноги, шипят и пенятся, и джинсы намокают, хоть штанины и закатаны до колен. Он закидывает кеды, связанные за шнурки, на плечо и идет обратно. Ветер, остывший сразу же, как село солнце, подталкивает в спину — быстрее-быстрее, там тебя ждут. Он не уверен в этом. Старая белая рубашка, которую Дин надевал на выпускной, раздувается, и мурашки бегут вверх по хребту к шее и прячутся в волосах. Он тоже хочет спрятаться, хочет раствориться в тяжелой воде, а еще лучше стать песчинкой и затеряться среди миллиардов себе подобных. Только бы не возвращаться в их маленький — на три комнаты — дом на заросшем травой и елями известняковом мысе, вдающемся в океан шестидесятьюпятьюфутовой грудью.       Из окна, которое прикрыто тонкими занавесками, льется свет, падая на землю квадратом, разрубленным перекрестием рамы. Сэм садится на нижнюю ступеньку крыльца, трет босые ступни о траву и напяливает кеды — тянет время. Океан шумит внизу и, кажется, осуждает или попросту заболевает: Сэм слышит его простуженное дыхание.       — Ничего ты не понимаешь, — зачем-то говорит Сэм, глядя на океан, но видит только небо, измазанное подтеками облаков, как праздничное платье ежевичным джемом. Ночь приходит из далеких краев — каждый раз она оттуда — и тащит холод, соленый на вкус. Сэм ёжится и, аккуратно приоткрыв скрипучую дверь, проскальзывает в дом. Этот апрель он запомнит навсегда.       Отец спит на диване с нацепленными на нос очками и раскрытым дневником в руках: видимо, как писал, так и уснул. Дядька в телеке — неприятный тип с зализанными волосами — сообщает, что завтра в Мэне тепло и по-прежнему солнечно и советует выбраться с семьей на пикник. Сэм усмехается и вырубает ящик, накрывает отца пледом, осторожно забирая дневник и кладя его на стол, так же в открытом виде листами вниз. Что бы отец ни писал, это не для его, Сэмовых, глаз.       Сэм плетется на кухню, где делает себе косоватый сандвич, от которого в итоге откусывает только один раз: кусок застревает в горле — хлеб кажется резиновым, а ветчина — пластмассовой. Сэм выпивает стакан воды, чтобы протолкнуть сандвич в пустой желудок, который, похоже, впал в спячку, и этим наедается. Аппетит улетучивается две недели назад и не желает к нему возвращаться. Сэм не чувствует из-за этого каких-то больших изменений, разве что устает чуть быстрее, но он все равно ничего не делает, так что это не имеет никакого значения.       Он ничем не может помочь.       Свет в большой комнате охристо-желтый, как желе из груши, и, кажется, так же держит форму, потому что в комнатушку, где Дин, он не проникает, останавливаясь точно возле проема арки. Сэм останавливается вместе с ним.       У брата — зыбкое лунное сияние, рассыпающееся длинными тенями по стенам, и болезненный полумрак, серовато-черный, будто асфальт после дождя, и пахнущий антисептиком и стерильными бинтами. Сэм шагает вперед, переступая линию темноты, и у него подводит живот — так он ненавидит этот запах. Дин точно бледное пятно: бинты перетягивают голову, тянутся поперек груди, переползают на правое плечо и руку.       Отец говорит, что все будет хорошо. Отец говорит, что какой-то несчастный вервольф не способен убить его сына. Отец говорит, что какое-то незначительное падение не может вывести из строя его верного солдата.       Отец врет. Сэм знает это.       Сэм знает, что у Дина разодрана спина почти до костей. Сэм знает, что брат упал с высоты трехэтажного дома на каменный выступ какого-то безымянного утеса. Сэм знает, что Дин почти умер, пока отец искал его.       Сэм знает, что прежде чем все станет хорошо, пройдет и этот бесконечный апрель, и май, и, наверное, даже июнь.       Они надолго здесь, в этом царстве синего и белого — океана и неба, пены и соли. Господи, как же он ненавидит Мэн. Как же ненавидит отца и его охоту. Как же ненавидит Дина и его вечное безрассудное желание рисковать собой. Как же ненавидит себя за то, что его берегут, словно он имеет какую-то ценность.       — Не-а, Сэмми, ты остаешься, — говорит тогда, улыбаясь, Дин и треплет его по волосам, как ребенка. Джон молча влезает в пикап и не прощается — старший сын справится с этим много лучше него.       — Но… — пытается возражать Сэм.       — Да ладно тебе. Это всего лишь скучный вервольф. Он даже без стаи. Минутное дельце. Хочешь, притащу тебе клык?       — Лучше коготь, — говорит Сэм, но все равно супится.       — О’кей. Не скучай, Сэмми. Мы скоро.       Он запрыгивает в пикап, и Джон срывается с места — они и так уже задержались.       Дин сдерживает обещание — притаскивает Сэму коготь. Четыре ромбовидных, острых, как бритва, когтя, застрявших в длинных глубоких царапинах на спине. Сэм бледнеет от такого подарка. Его мутит от вида крови — слишком много, не должно быть так много. Сэм глохнет от громогласных отцовских приказов и едва слышного братова дыхания.       Джон латает Дина буквально на коленке и наотрез отказывается везти его в больницу. Сэм не понимает к чему такое иррациональное нездоровое упрямство. Сэм не понимает, как Дин вообще выжил в этой мясорубке. Смерть приходит, как и все здесь, со стороны океана и встает у дверей, как часовой, ожидая, когда можно будет давать прощальный залп.       Сэм жмется к стене. Ноги становятся ватными. Если он останется здесь еще хоть на минуту, то превратится в ростовую куклу и свалится, потому что человек внутри разлетится на куски.       Сэм сбегает. Джон, кажется, даже не замечает этого — слишком занят — и единственный, кто смотрит ему вслед — это Смерть, и у нее странные густо-синие глаза с белоснежными крапинами звезд вокруг непроницаемо-черного зрачка.       Сэм несется вниз с мыса по извивающейся тропе, несется, пока легкие не начинают гореть, а ноги не врываются в холодную воду. Океан не рад ему. Волны со звуком падающего тела разбиваются о берег.       «Пошел прочь, — шипит океан, разбрызгивая пену, точно взбешенный пес. — Пошел прочь. Прочь».       Сэм затыкает уши руками и пятится, оскальзываясь на гальке.       «Прочь!»       И Сэм снова бежит.       Когда он возвращается, Дин лежит на кровати в маленькой комнате, а отец не произносит ни слова. Сэм замечает, что у него трясутся руки. Тишина нарушается давящим тиканьем часов — стрелка движется вперед, но все равно кажется, что это отсчет.       Дин четыре дня не приходит в себя. Смерть из часового превращается в сиделку на краю постели. Сэм всякий раз натыкается на ее тяжелый взгляд и легкое запрещающее покачивание головой и не решается переступить порог. Джон смотрит на него почти что так же.       Сэм запоминает этот бесконечный апрель в мельчайших подробностях: безоблачное полупрозрачное небо на пятый день Диновой несмерти; тяжело вздымающийся, предгрозовой океан на восьмой; невесомую пыль в косом луче света, падающем на кровать брата, на девятый; запах пережаренной Джоном яичницы на одиннадцатый; сырость земли после дождя, который пошел на тринадцатый; усталую улыбку на обескровленных Диновых губах на четырнадцатый; шелест темного плаща и короткий прощальный жест Смерти на пятнадцатый; сегодняшнее красно-оранжевое закатное солнце над косой чертой пляжа.       Все это списывается ему на подкорку, как плохо смонтированный фильм — разрозненные кадры, вырванные крупицы из потока времени.       Полутемная комната, хрупкий лунный свет, холодный ветер в приоткрытое окно, чуть колышущееся шторы и наконец-то спокойно спящий брат — щелчок затвора, и мгновение занимает свое место в Сэмовой хронике несмерти Дина. Господи, как же это все глупо.       Сэм опускается на колени, кладет голову на краешек кровати, как на подставку гильотины, и замирает. Время вторит и останавливается, распадаясь тихим голосом Дина и его пальцами, поглаживающими Сэмову челку, жесткую от соленого воздуха.       — Зашел, наконец, — говорит он, — я скучал.       — Прости, — шепчет Сэм и зачем-то добавляет: — Не хотел, чтоб ты просыпался.       Получается двусмысленно. Он хмурится: почему он вечно ляпает какую-то ерунду?       — Пустяки, Сэмми. — Дин убирает руку. — Это все пустяки.       — Дин.       — Извини, что увидел такое. Я виноват. Подставился, как…       — Молчи, — отрезает Сэм. — Пожалуйста, не надо ничего говорить. Береги силы.       Дин усмехается — и это слабый отблеск того, что было «до». Сэм рад — тонкая расстроенная струна внутри вновь натягивается и звучит почти неслышно, но он ощущает ее вибрацию.       — Можно я посижу с тобой еще немножко? — Детский вопрос срывается с языка, и Сэму становится неловко.       — Конечно, — улыбается Дин. — Только открой окно, а то душно.       Сэм внимательно смотрит на брата, на его грудь, перетянутую бинтами, и ищет тонкий силуэт, прячущийся в лунных тенях на стенах. Брат, кажется, понимает — конечно, понимает, — о чем он думает.       — Я в порядке. Правда. Просто душно, и все.       Сэм кивает и открывает одну створку рамы. Смерть гуляет далеко внизу по берегу, и плащ ее развевается из-за ветра черными крыльями фурии. Сэм думает, что у Дина красивая Смерть. Сэм думает, хорошо, что она ушла, но почему-то уверен, что еще вернется.       — Что там, Сэмми? — тихо спрашивает Дин.       — Ничего, — врет он. — Океан.       — Отец говорил, что ты часами там пропадаешь.       — Да. — Сэм садится в изножье кровати. — Тошнит уже.       Дин не отвечает, болезненно морщится и закрывает глаза, предусмотрительно приподнимая руку, мол, все хорошо, не переживай, Сэмми. Тоже врет, конечно.       — Спи, — говорит Сэм, сглатывая комок в горле.       Утром Джон находит младшего сына свернувшимся клубком в ногах старшего. Рука Дина лежит у брата на голове. Джон хмыкает — и всегда сурово поджатые губы растягиваются в улыбке. Он ловит хлопающие, словно крылья, шторы и закрывает окно. Ветер выстудил комнату — Дину вредны сквозняки, да и Сэму тоже: еще подхватит простуду. Сэм, не просыпаясь, жмется ближе к брату.       — Одеяло, пап, — слышит Джон и поднимает голову. Дин глядит на него сонно. — Замерз, наверное, мелкий.       Джон притаскивает с дивана свой плед и набрасывает на Сэма, который почти сразу же заворачивается в него, как в кокон — только нос наружу.       — Спасибо, — шепотом произносит Дин и опять закрывает глаза.       «Ну надо же, — думает Джон, выходя из комнаты, — проснулся из-за того, что Сэм замерз». Иногда ему кажется, что его сыновья — это единый организм. Иногда ему кажется, что не он здесь отец. И ему одновременно и тревожно, и радостно из-за этого.       Джон усаживается на ступеньке крыльца и закуривает — сто двадцать шестая сигарета Диновой несмерти. Дым окутывает его белесым пахучим облаком, но все равно не может перебить запах соли, мокрой травы и многовековых елей.       Со стороны океана приходит новый день — и старый уставший циклоп поднимается из-за горизонта и смотрит на мир красно-оранжевым глазом солнца.