Кинкардин

Чарльз стоял на фоне стекла вокзала — бледный, схуднувший со времен их последней встречи, в том самом нежно-оливковом плаще. Пятно кофе давно сошло с рукава, так же, как и сошел лоск с Чарльза — возможно, потому что его лицо тоже было нежно-оливковым. Рядом стояли вещи — два громоздких чемодана на колесиках, сумка из натуральной кожи и пакет. — Там сэндвичи, — вместо приветствия сказал Чарльз. Его язык заплетался. Эрик неловко похлопал Чарльза по плечу. — Как дорога, терпимо? — Немного отсидел себе все, — Чарльз махнул рукой. — Ну, знаешь, копчик там и все остальное. Мой кузен Дрю пошутил бы на эту тему. — Твой кузен? — Да, в Америке. — Я не знал, что у тебя есть кузен в Америке. — Да, вообще-то, даже не один. — Пойдем, я припарковался тут за углом. Чарльз покатил один из чемоданов вперед — такими неровными движениями, что чемодан постоянно кренило направо и налево, как пьяного матроса во время шторма, и Эрик жестом предложил помощь. — Туда. Почти пришли. — У меня теперь ничего не осталось, — подал голос Чарльз уже в машине. — Вообще ничего? — Только немного денег на еду. — Как ты себя чувствуешь? Ты бледный. Чарльз бесцветно рассмеялся. Эрик кинул на него взгляд, не отрываясь от дороги. — Я тебя не брошу, — сказал он и тут же смутился. — Поживешь у меня, пока не встанешь на ноги. — Мне нужна работа. — Я помогу тебе. — Я нашел кое-какие вакансии. Помощь в детском реабилитационном центре. Уроки музыки, все это. Может, мне повезет. В Эдинбурге я прошел волонтерские курсы педагогики — кто бы мог тогда подумать, что мне это действительно понадобится. Эрик несмело ему улыбнулся. — Лучше не понадобилось бы, да? — Нет, но... — Чарльз замер, — все дело в причинах и следствиях. Эрик знал, что он имеет в виду. Ведь у этих следствий был такой исток, о котором он предпочитал не напоминать. — Ты справишься, Чарльз. — Ты думаешь? — Уверен. Чарльз кивнул и благодарно коснулся эрикова запястья. Они повернули на Риверсайд — в тишину прибрежных районов; сзади, по левой стороне, осталось кладбище, где среди прочих бок о бок лежали Эди и Якоб Леншерр. Эрик подумал, как отреагировала бы его мать, если бы узнала, что он везет мальчика — гоя — к себе домой. Вряд ли была бы рада — они никогда это не обсуждали, но из недосказанности, тяжело висящей поверх некоторых тем, как ткань на клетке с диковинными животными, Эрик мог прочитать ее ответы. Отец тоже был бы не в восторге. Плевал я на синагогу, — говорил он, — но уж понятие о морали имею. Эрику так и не довелось откровенно поговорить с родителями, он бы, наверное, и не смог, останься они живы. Эрик занес вещи Чарльза наверх, в комнату для гостей в мансарде. Чарльз бродил по дому босиком — беззвучно по вытертому, пропитанному пятнами ковровому покрытию — и долго стоял перед дверью в спальню Эди и Якоба, но так и не зашел внутрь. «Осваивайся», — сказал ему Эрик, и Чарльз, видимо, попытался освоиться. Он вытряхнул из чемоданов одежду — бесчисленное множество тонких цветных рубашек, поло с наклейками спортивных клубов, твидовые брюки, свитера; книги, учебники, стопки нот. Эрик проведал его вечером после работы — Чарльз засовывал книги в узкий ящик стола. — Ну... как тебе здесь? Нужно что-то? — Все очаровательно, Эрик. Ничего не надо, спасибо. — Может быть, чая хочешь? Эрик, по правде сказать, не собирался пить чай, да и сам еще не помылся после шахты, но уж больно убитый у Чарльза был вид. — Да... было бы неплохо. Очень мило с твоей стороны. — Ты вообще ел сегодня? — Доел сэндвичи. — И все? В кухне должно что-то быть. В ящиках. И в холодильнике. — Не хочу злоупотреблять твоим гостеприимством, — Чарльз слабо улыбнулся. — Пока поживу за свои деньги, а как только найду работу, съеду. — Не говори ерунды, — Эрик подтолкнул Чарльза в сторону лестницы. — Идем. *** Чарльз так никуда и не съехал. Он успешно устроился на работу в реабилитационном центре, успешно же завоевал расположение коллег и детей. Эрик из ученика стал горнорабочим, торчал в шахте по восемь часов в день, пять дней в неделю — и еще час в общих душевых и гардеробе. Приходил домой, и Чарльз выпархивал ему навстречу, как пташка с экзотическим оперением — синим, розовым, золотым. Со временем оно потускнело — щегольские рубашки Чарльза истрепались, его замашки, казалось, тоже — он больше не был таким элегантным, не носил себя, как принц посреди праздничного парада, но он остался все тем же Чарльзом. За завтраком частенько молчали. Чарльз клевал носом у окна, потягивая кофе с молоком, Эрик сверлил взглядом тостер и кидал все, что находил в холодильнике, на хлеб. Иногда Чарльз, зевая через слово, бормотал про ноты, работу и детей, про то, как хорошо они чувствуют музыку, и что ему нужно успеть дописать сегодня одну песню. Эрик уезжал на машине, Чарльз — спустя час или два — на велосипеде. Вечерами Эрик читал. Чарльз незримо присутствовал где-то поблизости, ходил из комнаты в кухню и из кухни в гостиную, устроил в мансарде склад чашек и в один прекрасный день вернулся домой в грузовике — с Логаном и фортепиано. Фортепиано — старое, но вполне еще себе играющее, послушай, какой насыщенный звук, — установили в гостиной. Логан и Чарльз болтали как старые приятели, и Эрик не смог припомнить, когда успел их познакомить. Логан приносил пиво и остро пахнущие, промасленные коробки лапши на вынос, сигареты и журналы для Чарльза — толстые подшивки комиксов, периодические издания церковных приходов (где писали о местной музыкальной жизни), вырвиглазно-милые книжки о жизни домашних животных — с щенками и котятами на обложках. Чарльз был без ума от Моргана — загладил его до счастливого безумия, заходил к Хэнку и Рейвен на чай и вообще был показательно доволен существованием — до одной из самых обычных (или не таких уж и обычных) ночей. На столе мерно стрекотали часы, шумела батарея, за окном расстилалась глухая беззвездная тьма. Эрик лежал без сна — на боку, поджав под себя ноги, — и вслушивался в неспокойную тишину. Словно ждал, что услышит из родительской комнаты какие-то звуки — скрип пружин, дыхание матери или храп отца. Там было мертвецки тихо — хорошее слово, если вспомнить, что и Эди, и Якоб были уже полгода как мертвы. Эрик так привык к безмолвию дома, почти склепа, что внезапно раздавшиеся шаги за дверью чуть не довели его до инфаркта. — Можно мне войти? — на пороге стоял Чарльз. В застиранной майке Эрика, доходящей ему до колен — тонкая сизая фигура на фоне черного проема, почти призрак ночи. Его трясло, и он, полушепотом говоря что-то о ночных кошмарах, заикался. — Ты плакал? — Мне так одиноко, что хоть вой. Можно к тебе в кровать? А то я не усну. — Конечно, — Эрик откинул в сторону край одеяла. — Залезай. Чарльз прошлепал по полу и нырнул внутрь — его ноги были холодные, как лед. Эрик тут же обнял его и прижал к себе. — Ты скучаешь по матери? — Скучал раньше, но теперь уже и не знаю. А ты? — Я скучаю. И по отцу. Хорошие были ребята. — Мои — не очень. Моя родня меня, кажется, ненавидит, — Чарльз рассмеялся с легкой ноткой истеричности в голосе. — Расскажешь о них? — Ну, мама была в целом ничего, если на нее не находило — тогда она могла часами смотреть в одну точку и никого не узнавала. Это было страшно, особенно, когда я был еще совсем маленький. Эрик гладил Чарльза по плечам — долгими, успокаивающими движениями, совсем как делала Эди, если он в детстве болел. — Отец жив и здоров, но хрен тот еще. Считал меня хлюпиком и слюнтяем, а когда узнал, что я гей, посоветовал об этом молчать и перестал забирать к себе по воскресеньям. Хотя, готов что угодно дать, он просто не хотел за меня платить. Ему нужен был повод, — Чарльз хмыкнул, — чтобы отделиться от «этой вашей семейки», как он говорил. — Вот скотина. — И не говори. Он из флотских, а они там в рейдах на стены лезут от скуки. Думаю, до дыр пробивают друг друга членом, как шуруповертом. Эрик улыбнулся — во многом тому, что Чарльз успокоился и согрелся, размяк, а его голос начал звучать сонно. Эрик наклонил голову и прижался носом к его приятно пахнущим волосам. — Тогда будем спать? Тут Чарльз обернулся — и они с Эриком поцеловались. Чарльз целовался упоенно и уверенно, держал Эрика за голову, и тому хотелось остаться в его руках до конца вечности. На вкус Чарльз был как слезы, и Эрик не выдержал — убрал локон с его лба, погладил пальцами его губы и положил ладонь поверх его сердца. — Ты ведь не уедешь? Не уезжай. — Я не уеду. — Правда? — Да. Я и сам хотел остаться. — Почему? — Ты удивительный человек, Эрик. Всегда такой закрытый, серьезный. Водолазки свои носишь, заматываешься шарфом по самый нос. А под этим всем начинка — как под корочкой пирога — такая мягкая, нежная, сочная. Думаешь, я брошу все на полдороге, не распробовав пирог как следует? Эрик уткнулся Чарльзу в шею. — Я не такой. — Быть слабым не страшно, — Чарльз поцеловал его в лоб, — тут нечего стыдиться. А теперь давай спать, Эрик, у нас завтра длинный день. *** Волею случая Эрик заходил к Чарльзу на работу. Один раз пришел прямо в рабочих брюках и с черными пятнами на руках — его не пустили, и он смиренно ждал конца занятия у входа. За Чарльзом вечно вились стайки детей — забегали вперед, как рыбешки, вертелись и заглядывали в лицо, и, хотя Чарльз об этом много не говорил, было понятно, что он там — самый любимый учитель. Кроме реабилитационного центра Чарльз занимался проектами — не приносящими успеха и денег, не приносящими, по сути, ничего, кроме траты бумаги, но он не унывал. Отправлял толстые стопки партитур своим университетским знакомым, созванивался с руководителями оркестров и многообразной конкурсной администрацией. Играл по выходным в церквях на органе — Это меня развлекает, Эрик, и они все там такие добрые люди — и заезжал к Логану, с которым они против всех ожиданий стали близкими друзьями. Удивительно, но Чарльз наслаждался дешевой едой, дурацкими телепередачами и ни к чему не обязывающими разговорами за пивом в окружении ароматов химчистки. Сначала они не поладили — Логан ударил Чарльза в живот, а Чарльз разбил Логану нос и губы, но после второй встречи общение пошло на лад. Они вдвоем нередко обсуждали Эрика, и, похоже, восторженные излияния утомляли Логана, поэтому он звонил и просил «забрать этого голубка отсюда подальше», ворчал, будто был втрое старше своего возраста, а Чарльз смеялся на заднем плане. Они с Эриком давно спали вместе — чаще в буквальном смысле этого слова, но временами Чарльз возвращался из душа раскрасневшийся и многообещающе загадочный. Таинственного взгляда не хватало надолго — вскоре они оказывались под одеялом, и Чарльз доводил Эрика до колик, пародируя своих кузенов и теток («Сейчас мы займемся настоящим пуританским сексом, Эрик. Тебе стоит закрыть глаза и подумать не об удовольствии — это от дьявола, — а о деторождении. Боже, прости, забыл, что ты не можешь иметь детей»). Эрик был крупнее Чарльза, больше и сильнее, и в глубине души считал себя намного серьезнее. Поэтому было удивительно, как Чарльз одним взмахом руки, пальцев (и иногда — бедер) превращал Эрика в расплавленное скулящее нечто, шутя разбрасывал во все стороны камни его любовно выстроенных защитных стен. Сам Чарльз был не в лучшем состоянии — беспорядочно целовал Эрика в шею и грудь, шептал ему на ухо неловкие комплименты, а после вылизывал его мозолистые ладони и перепачканный спермой живот. В самый первый раз Эрик — тут же почувствовав себя крайним дураком, но было уже поздно — сказал Чарльзу, сам не поняв, почему: — Я вообще-то не из этих. Чарльз в последний раз лизнул его под яичками и поднял голову — зрачки черные, расширившиеся, затопившие почти весь глаз. — Не из кого? — Не из педиков. Чарльз улыбнулся искусанными губами. — Я бы поверил тебе, — сказал он, — но у тебя член стоит. Постыдись врать-то. И он, разведя ноги Эрика еще шире, снова вставил пальцы внутрь — легко, словно им там было самое место, в тесноте и нагревшейся от жара тела смазке. Эрик застонал, закрыл глаза и подался бедрами вперед — навстречу пальцам и умелому языку. За какие-то полчаса Чарльз сумел довести его до тихого помешательства. По утрам после таких ночей Эрик был рассеянным и мягким, готовил Чарльзу сэндвичи к завтраку и позволял целовать себя у входной двери — напористо, властно, оставляя укусы на губах и на шее. Воздух с реки быстро возвращал ему ясность мыслей, и в шахту Эрик спускался холодный и собранный, ничем не выдающий в себе покорное существо, которым он бывал ночью, бездумное, готовое на любое безумство ради чарльзовой ласки. *** — Послушай, — сказал Чарльз. — Эрик, так нельзя. Стояла поздняя весна — жаркая и свежая, почти лето, и они прибирались в доме, вынося хлам, накопившийся за зиму, и решая, что стоит выкинуть, а что еще можно продать или подарить. Чарльз заглянул в спальню Эди и Якоба — такую же темную и пустую, как и сразу после его приезда. За годы в ней прибавилось пыли и затхлости — на самом деле и заходить в нее было страшно, так от нее веяло необжитостью и мертвечиной. — Эрик, пора это прекратить. — Ты о чем? — Ты устроил в половине дома мавзолей для своих грустных воспоминаний и не собираешься ничего менять. — Меня все устраивает. Подай мне ту тряпку. — Не бурчи, — Чарльз смахнул волосы со лба, переступил через ведра и положил руку в резиновой перчатке Эрику на плечо. Эрик почти инстинктивно подставил щеку под поцелуй. — Нездорово так жить, ты себя в гроб загонишь. Подул ветер перемен, — Чарльз сказал это напевно, — и нам тоже стоит кое-что изменить. — Ты просто наслушался Пинк Флойд. — Нет, Эрик, я просто наслушался, как ты встаешь по ночам и идешь в их спальню. Стоишь там на пороге, смотришь в черноту, как лунатик. Понемногу сходишь с ума. Мне тебя жалко. Нет, молчи. Я думал, это продлится год, ну, может, два, но мы живем вместе уже пять лет, а ты их так и не отпустил. — Да заткнись ты. — Ш-ш. Все в порядке. Эрик плакал. Он спрятал лицо в волосах Чарльза, рыдая, дрожал и покачивался, а Чарльз гладил его по сутулой спине. Солнце освещало их сквозь до блеска отмытое кухонное окно, вокруг громоздились ведра, тазы и средства, обещающие мгновенную чистоту всех поверхностей на планете, лежали тряпки и старые полотенца. Эрик скулил в плечо Чарльза, обнимая его за поясницу, как бездомная больная собака, и Чарльз сказал ему тогда: я люблю тебя. Они отремонтировали пустующую спальню, вдвоем вынесли мебель и поклеили обои, покрасили окна и перестелили пол. Вместе выбрали новую двуспальную кровать, и Чарльз так ластился к Эрику — на стоянке, в магазинах, везде — что, Эрику казалось, у них на лбу было написано «педики», и ему было очень стыдно. И заодно стыдно за свой стыд. Но Чарльз закрыл ему глаза рукой и поцеловал — перегнувшись через кофейный столик — и Эрику стало все равно. — Давай, заходи, чего ты. — Да как-то боязно. — Вперед, Эрик. Одна нога здесь, другая там. Чарльз подтолкнул Эрика в спальню, которая когда-то принадлежала его родителям, а теперь — им. Она была светлой, чистой, ничем не напоминающей себя раньше. Вещи уже стояли на своих местах — те, что перенесли сюда из старой комнаты, но заходя сюда Эрик впервые называл это место своим, и ему было неловко и тяжело. — Ты привыкнешь, пойдем. Чарльз силой втащил Эрика в комнату, залез на кровать и попрыгал на ней — как ребенок, если бы в ребенке, конечно, было сто шестьдесят фунтов веса — пол под ним громко заскрипел. — Всегда мечтал это сделать. — Только не развали дом. У нас нет денег менять перекрытие. — Иди сюда. Эрик забрался на кровать — Чарльз уже лежал, румяный и красивый, как молодой бог с иконы, и тут же укусил Эрика за губу. — Вот засранец. Чарльз обнял его ногами. — Трахнешь меня хорошенечко по этому случаю? Эрик привычно потянулся к тумбочке, зная, что там должно быть все необходимое, но - — Я не знаю. Не могу здесь. Они как будто смотрят на меня. Чарльз притянул его голову к себе, глубоко поцеловал, исследуя рот Эрика, мягко тыкаясь своим языком в его, не давал ему вдохнуть и отпустил, только когда Эрик весь раскраснелся. — Ну и что с того, что смотрят? — Чарльз, они мои родители. — Тем более. Покажи им, как тебе хорошо. Ты же их сын, они хотят, чтобы ты наслаждался жизнью. — Трахаясь в комнате, где умерла моя мать? — Не вижу, как это взаимосвязано. Она уже давно не здесь. Если тебе так легче, представляй, как она подбадривающе смотрит на тебя с небес и улыбается. — Ты просто невыносим. — Уверен, она именно это и делает. Миссис Леншерр, вы меня слышите? — громко крикнул Чарльз в потолок. — У меня тут ваш сын, можно он меня трахнет? Да, он хорошо себя ведет. — Все в порядке, Эрик, — сказал Чарльз чуть позже, секунд десять с умным видом прислушиваясь к их тяжелому дыханию. — Твоя мама говорит, что будет только рада. Приступай. — Ох, Чарльз. Эрик неожиданно для самого себя рассмеялся. — Что она там еще говорит? — Говорит тебе быть хорошим мальчиком и не расстраивать Чарльза. — О боже. — Смазка в тумбочке, Эрик. — Это тоже ее слова? — Пошевеливайся, — Чарльз толкнул его ногой в бок, — она сказала, что хочет посмотреть, но скоро ей пора на ужин — у них там подают божественную амброзию. Так что не заставляй мать ждать. — Ты чудовище. — Поцелуй меня. *** Чарльз отрастил бороду, и в халате — когда-то шикарном, но уже давно протертом и облезшем — походил на обнищавшего Иисуса. Он много времени проводил дома, за фортепиано — сидел там до поздней ночи, играл неохватные, расплывающиеся аккорды, импровизации по Рахманинову — странные и чудные, мычал себе под нос обрывки мелодий. Он писал концерты и трио, инструментальные дуэты, хоровые переложения известных тем («Это все для моих детей»). В это время Эрик с Чарльзом виделись нечасто — под вдохновением Чарльз забывал обо всем, мог всю ночь начисто переписывать партитуры в комнатке у себя в мансарде, еле слышно напевая голоса инструментов — чтобы не мешать Эрику спать. Эрик находил его утром — прикорнувшего прямо за столом, тяжелая бородатая голова лежит поверх нотных листов, руки в пятнах чернил покоятся на коленях. В этом же месяце Чарльз впервые уехал в Лондон. Он выиграл в каком-то конкурсе и ему присвоили титул «Музыкальное открытие года 93»; концерт Чарльза разучивал Юношеский Симфонический Оркестр. Чарльз отсутствовал всего неделю, и дом никогда не был таким пустым прежде. Эрик весь извелся, вечерами возвращаясь в темные комнаты, тоскуя по его радостному присутствию. Чарльз не забывал о нем и звонил — Эрик уже за час до этого занимал позицию у телефона, ходил вокруг, боясь пропустить звонок, и брал трубку, не дожидаясь окончания первого гудка. Эрик, это просто фантастика, — говорил Чарльз, — как они играют. Да у меня в голове все так выразительно не звучит! И, кроме того, Дэвид — это дирижер — намекнул, что мы можем продолжить сотрудничество, представляешь? О боже, Эрик, с ума сойти! Ты гордишься мной? Заканчивал разговор он всегда слишком быстро. Кто-то звонил ему по другой линии — дирижер ли, его школьные приятели, бывшие учителя или солисты, и он спешно прощался, говорил Эрику, что любит его безумно, любит, но ему уже пора бежать, и мы обязательно поговорим с тобой завтра, ты же будешь дома вечером, Эрик? Бай-бай. Как бы Эрик ни старался, он не мог отогнать от себя мысль, что Чарльз, как и любая другая экзотическая птица, выросшая на приволье — под солнцем и зеленью могучих крон — и залетевшая случайно в клетку, когда-нибудь из нее вылетит, только ее выпусти, только дай ей волю. Эрик злился на себя за это — в конце-концов, Чарльз не раз говорил о чувствах, да и не был Эрику ни в чем обязан, и все восемь лет совместной жизни был чутким, нежным и любящим (иногда чрезмерно любящим) партнером. И все равно Эрика преследовал страх, что Чарльз приручил его и бросил, и играет в него, как в домино. Но Чарльз вернулся, и жизнь побежала по-прежнему. Его дни теперь были наполнены подачей заявлений, обедами с местными музыкальными деятелями и святыми отцами, благотворительными концертами — один раз Чарльза даже пригласили выступать в Еврейской Общине, — ксерокопиями нот в конвертах А4, сообщениями на автоответчике. «Чарльз, это Цуковски, у нас весной два концерта — оба в конце апреля. Хотим взять в репертуар что-то не очень длинное, минут на десять. Концерт, вальс? Позвони, как придешь домой». «Мы хотели спросить тебя насчет участия в Музыкальной Неделе. Наши ребята работают там организаторами. Можем записать тебя в список приглашенных. Подумай и перезвони. Чао». «О боже, здравствуйте, мистер Ксавье, это правда ваш домашний? Мы виделись с вами тогда в Лондоне, вы, наверное, уже и не помните. И мой отец говорит, что вы с ним знакомы. Я играю на виолончели, и хотел вас попросить, чтобы вы....» — Бла-бла-бла-бла-бла, — сказал Эрик. Он снова простудился, хлюпал носом и не мог похвастаться хорошим настроением. Писк телефона его невыносимо раздражал, пробирался через глазницы в черепную коробку и резонировал, как звук внутри полой гитары. — Чарльз, уйми своих дружков, — гнусаво попросил Эрик. — Я так часто слышу их голоса, что мне кажется, они живут вместе с нами и спят возле нас в кровати. — Эрик, они мои коллеги. Я не могу, как ты выразился, их унять. Чарльза, очевидно, ситуация забавляла. В ответ на все заявления он улыбался уголком рта, приносил плед, чай и теплые носки, не слушая возражений жестом фокусника засовывал Эрику градусник, а иногда таблетки и ложки с микстурой в рот. Когда Эрик жаловался — а это случалось постоянно, если он болел, — Чарльз ложился рядом, целовал его в висок, просил быть хорошим мальчиком и не ворчать — помни, на тебя смотрит твоя мама. Эрик и сам не понимал, что на него находило. Но ему нравилось, как легко Чарльз отвлекался от своих дел, готовил ему бульон и закутывал в шарф, и никогда в такие дни не задерживался допоздна за работой. Чарльз уезжал все чаще — в Лондон, Эдинбург, а потом — в Лион, Цюрих и Лейпциг. Ежедневно, как во время первой поездки, он уже не звонил — в основном потому, что ему не хватало времени. Эрик сидел в пустой кухне, пытаясь читать Джойса или Белля, будто окончательно решил доконать себя выбором литературы, и представлял, как Чарльз летящим шагом пересекает цветущие французские переулки. Чарльз возвращался веселым и молодым, очищенным от провинциальной повседневности жизни. Он целовал Эрика, задевая его губы щетиной, и его парфюм кружил голову. Эрик выбрасывал книги обратно в шкаф, увлекал Чарльза на прогулки или в кровать, пользовался небрежно оставленным им временем, а в шахте — дурея от монотонности действий — мечтал, как поедет домой. Он жил от встречи к встрече, и хотя Чарльз стабильно проводил в Кинкардине не меньше двух недель, прежде чем снова оставить Эрика одного, дни пролетали как сон. Чарльз отдалялся, а Эрик, как бы ни был рад за него, скучал. Логан наблюдал за этим с философским спокойствием. Наблюдать ему приходилось почти каждый день, потому что Эрик не хотел приезжать после работы в опустевший дом и ехал в химчистку, по пути закидывая в машину пиво и полуфабрикаты. Логан размораживал пиццу, расставлял на столе покрытые разводами предметы сервиза. Ели все равно прямо с фабричной картонки, вымазываясь в сыре и роняя кусочки оливок на стол. Логан считал, что Эрик склонен нездорово зацикливаться на любых отношениях («Это и ситуации с родителями касается, знаешь ли»), но благоразумно не развивал тему. В один прекрасный майский день — а для Эрика, может, совсем и не прекрасный — Чарльз прибыл домой и по-особенному улыбнулся. Я тут, — сказал он, — подумал и готов принять одно важное решение. Очень важное, и мы должны его обсудить с тобой. Эрик, я хотел бы продолжить учебу. Я хотел бы принимать постоянное участие в проектах — в Лондоне, где я могу работать со многими из моих старых друзей. Я уже сейчас получаю неплохие деньги, так что нам не о чем волноваться. У меня была встреча в Королевской Академии, и они готовы принять меня на специальных условиях. Они даже говорили о стипендии. Я хотел бы, чтобы мы уехали вместе. Эрик стоял, не в силах произнести ни слова. — А как же твоя работа здесь? — спросил он. Он не мог придумать более глупого вопроса, потому что знал, что Чарльз покинул свою постоянную должность сразу, как начались разъезды. Эрик присутствовал на прощальной вечеринке в реабилитационном центре, наливал лимонад и вместе с матерями и добродушными сиделками разрезал торты. Было шумно и весело, а когда вечером самых младших увели — и укатили — спать, старшие собрались вокруг стола и открыли вино. Чарльз не забывал своих ребят и при случае заглядывал их проведать. С ностальгической нежностью он рассказывал после, как крепко его обнимали и не давали спуститься по лестнице, а Джесс, одна из самых маленьких пациенток, подпрыгнула и повисла на его плечах. Поэтому Эрик спросил еще раз. — Ты, кажется, планируешь это уже давно? Похоже, у тебя все продумано. Чарльз попытался изобразить покаянный вид, но тут же рассмеялся. — Да, на самом деле это без конца вертится у меня в голове. Но не хотел тебе сообщать, пока все не разузнал. На прошлой неделе в Лондоне я связался с дирижерами и певцами, даже с одним инженером звукозаписи. Я отнес в Академию несколько папок с нотами, кассеты с записями концертов и получил положительные отзывы. Я сделал много звонков и почти договорился насчет ренты. Этот город, Эрик, — Чарльз положил ему на плечо теплую ладонь, — больше на меня не давит. Я гулял по знакомым районам и ел в ресторанах, которые любила моя мать — и я жив. — Но зачем тебе учиться? — спросил Эрик, чувствуя себя еще глупее. — Ты же и так все знаешь. Он почти не соображал, что говорил — ему нужно было хоть немного протянуть момент. Но Чарльз не распознал в этой несерьезности фатализма. — Ты же не думаешь, что я поступлю на бакалавра и буду учить трели? Я собираюсь заниматься исследованиями. — А если я откажусь? Голос Эрика звучал глухо. Они стояли в кухне, между плитой и холодильником, и не сводили друг с друга глаз. — А ты откажешься? — Я — шахтер, Чарльз, я не смогу и не хочу бездельничать. А именно этим мне и придется заниматься. — Я знаю, Эрик, я знаю. Мне очень жаль, я понимаю, что требую слишком многого. Но пойми, я больше не могу оставаться здесь, в стороне. Я должен ехать. Но я не хочу ехать один — я люблю тебя. Признание впервые было не импульсом, а констатацией факта, и не вызвало в Эрике чувственного отклика. — Мой контракт так или иначе заканчивается только после Рождества. И мне нужно подумать, — после этих слов Эрик развернулся и сбежал в комнату, как мальчишка. Вечером он выехал в город, думал и курил. Заехал к Логану, но не застал его, а когда вернулся, было уже за полночь.