Превосходство

Я бегу по старой улице. Кучи обломков, покрытых радиоактивными отходами, то и дело встречаются по пути, хрустит под ногами битое стекло, по обеим сторонам улицы валяются никому не нужные, уже поржавевшие от постоянных кислотных дождей мотки железной проволоки, некогда использовавшиеся для огораживания палисадников. Начинают сгущаться серые облака, предвещающие очередной кислотный дождь. Одна капля падает на сухой и пыльный асфальт, затем вторая. Я забегаю в подъезд какого-то дома. Вряд ли там кто-нибудь есть: днём животные на заброшенных улицах встречаются редко, перед дождем прячутся как можно дальше. А снаружи уже во всю слышен стук капель. Захожу в первую квартиру, в которую открыта дверь. На удивление чисто. Иду на кухню, слепо надеясь найти что-нибудь пригодное для употребления. Сейчас любые консервы — дефицит, в основном потому, что большинство из них заражено. Какое же удивление меня ждет, когда я нахожу несколько банок тушеной говядины. Вряд ли я сегодня вернусь домой, обычно кислотные дожди идут долго, этот может затянуться и на всю ночь. Прячу банки в свою потертую сумку и открываю еще несколько шкафов. Пусто. Конечно, того, что я нашла, мало, но выбирать не приходится. Хотя бы что-то есть, а это уже хорошо. Обычно люди питаются тем, что смогут вырастить в подвалах, найти или поймать. Хотя употреблять в пищу можно не всех пойманных животных. Есть специальные аппараты, измеряющие уровень радиации, их мало, но хорошо, что есть хоть что-нибудь. С помощью такого я проверю тушенку, когда вернусь домой. Подхожу к окну, смотрю на улицу. Асфальт почернел от избытка влаги, тучи сгущаются еще больше. Капли дождя ударяются об оконное стекло с тихим стуком. Осматриваю помещение. В комнате пожелтевшие обои, местами оборванные и поцарапанные, на стене висит картина, краска стёрта, на рамке клоки пыли. На полу куски стекла, обломки мебели. За окном темнеет, а дождь все и не прекращается. Неплохо было бы передохнуть пару часов. Выхожу в прихожую, закрываю дверь и подпираю ее доской, это так, предосторожность, вдруг что. Я прохожусь по квартире и задергиваю шторы, это на всякий случай, потом присаживаюсь на обшарпанное кресло, стоящее в углу. Очень хочется спать. Застегиваю куртку, чтобы было теплее, прижимаю руки к телу, скрестив их на груди. Чувствую, как глаза сами собой закрываются, ведь я не спала сутки. По стеклу мерно стучат едкие капли дождя. Звук убаюкивает. Из-за усталости не замечаю, как засыпаю. *** Я никогда не знала иного мира. Не видела его вживую, только на старых черно-белых фотографиях, не вдыхала полной грудью чистый воздух, без пыли и отходов. Мать говорила мне то, что рассказывала ей бабушка. Будто раньше, ещё задолго до рождения моего поколения, на улицах не лежало выбитое из окон стекло, обломки штукатурки, стен, не было губительной пыли, и люди не переворачивали тарелки и стаканы, когда уходили. Удивительно, правда? Раньше было все по-другому. Иногда тот мир мне снится, снятся зеленые деревья на улице, а ведь сейчас это большая редкость, поля, покрытые зеленой травой, голубое небо, не затянутое вечно серыми тучами. Как-то раз, помню, приснился мне мой дом, мать, которая звала меня обедать. — Тито, полно гулять, иди есть. Да и домой пора. Я не хотела идти. Все бежала, и бежала, и бежала по полю, трава которого мне была по пояс, смеялась от радости, оттого, что наконец-таки все хорошо. Открыла глаза и увидела серый потолок бункера. Сердце сжалось от какой-то даже детской обиды, а на глазах навернулись слезы. Хотелось заплакать. Наш дом, хотя «дом» так, одно лишь название, потому что вряд ли можно назвать домом бункер, толком без мебели, с лежанками, заменяющими кровати, без каких-либо удобств, даже без окон. Скорее пристанище, где всегда царил полумрак. — Знаешь, я нашла бекон, это, пожалуй, самое последнее, что я ожидала найти. Поэтому у нас сегодня небольшой праздник. — Сара, улыбнувшись, села на край лежанки и погладила ладонью меня по щеке. — Мне снилась мать, а ещё иной мир. — Я зажмурилась, стараясь удержать слезы. Иной мир — так повелось у нас называть то, что было до войны. Сара наклонилась, поцеловала меня в лоб и сказала: — Ничего, мне тоже иногда все это снится. Я встала с лежанки. Обычно мы никогда не раздевались, просто меняли уличную одежду на такую же, только домашнюю. В бункере не очень тепло, всегда сыро, а в некоторых местах пахнет плесенью. Я пошла в дальний угол, который Сара прозвала кухней. Хотя на настоящую кухню это не было похоже вообще. В углу, примостившись на нескольких кирпичах, стояла старенькая горелка, на которой обычно мы разогревали или готовили еду. Она работала не всегда исправно, но замены ей найти так и не смогли. Вдоль стены расположился ряд коробок на досках — самодельная кухонная мебель, за ними — притащенные мной ящики — там мы хранили наши скудные припасы. Посередине комнаты, прямо под лампами, светившими каким-то желтым цветом, стояли кадки с землёй — в них росли лук, зелень, если повезло, то можно было вырастить морковь или свёклу. Мы с Сарой часто задумывались о том, чтобы поменять жильё, но никак не доходили руки, да и к тому же это место неплохо защищено от пыли и дождей, чего не сказать о наземном жилище. — Держи. — Сара подала мне тарелку с яичницей и тоненькими кусочками бекона. — Яйца, естественно, порошковые, хотя нам не привыкать. Остальной бекон я оставила на завтра. Я кивнула, взяв протянутую мне тарелку. Мы часто уходили искать пропитание и одежду, и обычно это затягивалось на несколько дней, а то и на неделю. И всегда по принципу — я на север, Сара на юг. А потом возвращались и искренне радовались нашей небогатой добыче. Чаще всего это были несколько банок консервов или морепродуктов, пара упаковок хлопьев или пищи быстрого приготовления, в общем, все то, что было в более-менее толстых упаковках — чтобы радиации пропускали как можно меньше. Мы ходили по заброшенным магазинам, иногда заходили в открытые квартиры и дома. Животные редко заходили в город, мы не знали почему. Но нож на всякий случай я с собой носила всегда. Людей тоже встречали очень редко, может, два-три раза в год. И многие из них говорили, что хотели уйти в какую-то колонию на юге, вроде бы там расположился лагерь. Я не очень доверяла таким сведениям, хотя бы потому, что никто не говорил об этом с уверенностью. Все полагались на «может», «скорее всего», «власти ведь не могли бросить нас». А после этого никто не возвращался, может, погибли, может, просто ушли в другое место, а может быть, они и нашли эту призрачную колонию. Я не знала. После ухода на охоту я была предоставлена сама себе. Я училась метать ножи и поэтому, когда возвращалась, обязательно убивала пару птиц. Чаще всего это были голуби. И чаще всего они оказывались заражёнными. Таких я закапывала недалёко от бункера. Как-то раз удача улыбнулась мне, и удалось ранить оленёнка. Видно, отбился от матери. Это был настоящий праздник. Столько мяса у нас бывало очень редко, можно даже посчитать по пальцам, сколько. За городом был лес, но туда мы не ходили никогда, там обитали хищные звери, а ведь идти против кабана с несколькими метательными ножами и разделочным кинжалом — не дело. Приходилось довольствоваться тем, что было в пределах города. *** Проснуться меня заставляют лучи солнца, проникающие через тонкую щелку штор. Оно выглянуло в первый раз за несколько недель. Я встаю с кресла, беру сумку и выхожу из квартиры. От дождя не осталось и следа: такой же серый и пыльный асфальт. Иду по улице, по пути встречаются брошенные и заржавевшие от времени машины, выхожу к набережной и осматриваюсь. Река мелеет с каждым годом все больше и больше. Хотя воды там толком-то нет, нечто темно-серое с маслянистыми разводами, и только подпорки, оставшиеся от разрушенного наполовину моста, угрюмо и одиноко стоят посреди мутной радиоактивной жижи. Захожу в какой-то магазин и вижу полки с одеждой. Не глядя на размер, неаккуратно запихиваю несколько вещей в сумку. В бункере пригодится все, потом иду к стеллажам с продуктами. Забираю консервы, несколько коробочек и бутылки с водой. Останавливаюсь около старой газеты, видно, ещё с прошлого века висит. И странная тоска теснит мою грудь. Не читая строчек, разглядываю картинки и, заметив красивую черно-белую фотографию с пейзажем, вырываю ее, свернув, кладу в карман: пусть хоть что-нибудь красивое будет среди серых и унылых развалин города. Я выхожу из магазина. Солнце ласково скользит лучами по спине, отчего становится жарко и приходится расстегнуть куртку. Направляюсь к одному месту, которое мне очень нравится, к наземной станции метро. Помещение накрыто стеклянным куполом, и кислотные дожди туда не проникают. Все стены заросли растениями. Даже поезд, остановившийся на середине станции, увешен лианами и вьющимися цветами. Это очень красиво. Пробираюсь по пыльным развалинам, залезаю под стеклянный навес и сажусь на траву. Джинсы немного намокают из-за росы, но это вовсе не страшно. Поезд из-за обвивших его растений выглядит не так угрюмо и одиноко. Беру первый попавшийся камешек и кладу его на маленькую горку из таких же. Каждый камешек — один день, в который я приходила сюда. За несколько лет их накопилось прилично. Я невольно улыбаюсь, обводя взглядом помещение, откидываюсь спиной на траву, смотря на стеклянный потолок, через который проникают лучи солнца и падают на то место, где я лежу. От лучей становится жарко, и я снимаю куртку. Закрываю глаза. С Сарой я встретилась несколько лет назад. Просто встретилась и все. Это произошло случайно. Она пришла к бункеру в разорванной одежде, грязная и голодная. Говорила, что родственники ее погибли, зашли в радиационно-опасную зону и получили высокую дозу облучения, а она вынуждена была скитаться по городу. Я впустила ее, дала одежду, накормила. Она испуганной была, от всего шарахалась. Она младше меня, но не на много. Своего настоящего имени Сара не знала, говорила, что это имя ей дал кто-то из родственников. Да с тех пор так за ней и повелось. Не знаю, сколько времени лежу тут. Из этого места не хочется уходить. Встаю и подхожу к зеленой лиане, и кладу руку на листы. Такие мягкие и шелковистые. — Я не знаю, понимаешь ли ты меня. — Провожу рукой по зеленому стволу. — Мать говорила мне, что вы живые. Вдыхаю полной грудью свежий влажный воздух. Сажусь под лианы, достаю из кармана свернутый листок, который вырвала из газеты. Разворачиваю его и сравниваю с растениями, находящимися здесь. А ведь раньше так было везде. От взгляда на картинку на душе остаётся осадок. Я никогда не понимала, как можно было уничтожить свой дом? Выхожу из помещения и направляюсь домой. В этот раз я ушла довольно далеко на север. Иду по улице, и от каждого шага от асфальта поднимается радиоактивная пыль. Радиометр начинает громко пищать, предупреждая о близости заражённой зоны. В городе есть «грязные» кварталы, туда мы никогда не суёмся, потому что можно подхватить лучевую болезнь. А грязные они ещё потому, что именно там находится больше всего развалин и царит полный хаос. Я достаю карту и смотрю, как лучше обойти несколько улиц. Тогда я задержусь часа на два. Это лучше, чем получить облучение. Мой взгляд падает на слова, записанные в углу карты. «Возвращайся. С любовью, Сара». Я не видела Сару уже несколько дней. Не знаю, вернулась ли она домой или до сих пор ищет пропитание где-то на юге города. Я заворачиваю за угол дома и вижу кучу камней и обломков: видно, обвалился фасад здания. У подножья мусорной горы лежит кусок красивой колонны, наклоняюсь и пытаюсь поднять его — тяжело. Оттаскиваю его под навес соседнего дома — чтоб не попортили кислотные дожди. Потом обязательно заберу его. Пусть будет хоть какая-то красота среди темно-серых стен бункера. Перелезаю через завал и иду по улице. Погода сегодня на удивление хорошая: за половину дня не было ни одного намёка на очередной дождь. Да и солнце выглянуло. Когда же солнце начало клониться к западу, я наконец пришла к бункеру. Закаты у нас оранжево-красные — это из-за радиоактивных облаков. Красное солнце слепит глаза. Мне на встречу из бункера выбегает Сара, из-за заката одежда на ней имеет какой-то неестественно-красный оттенок. Она кидается мне на шею и от радости целует. — Я нашла консервы. — От этих слов у нее расширяются глаза. — Мы уже неделю не ели мясо, — говорит Сара и радостно улыбается. — Как у тебя получилось? — Это просто везение, — отвечаю, залезая в бункер. Достаю из сумки банки тушенки и открываю одну, экран прибора, которым мы измеряем уровень радиации в продуктах, светится зелёным. — Не смогла удержаться, — говорю подошедшей ко мне Саре и протягиваю ей банку. — Можешь поесть. — Спасибо, — еле слышно шепчет она. Я переодеваюсь, потом закрываю вход в бункер. С наступление ночи выходить на улицу становится опасно. Потому что из подвалов начинают вылезать заражённые животные. Нет, они не передадут вирус при укусе или попадании их слюны на кожу. Эти звери получили дозу радиации, поэтому и начали гнить живьём. Они приходят в город в надежде найти лёгкое пропитание, они вечно голодные, может, из-за своей болезни они перестали чувствовать насыщение? Не знаю. И они кидаются на то, что двигается медленно. Всегда. Поворачиваю ключи в замках, иду и сажусь на лежанку. А Сара тем временем переворачивает тарелки вверх дном. Хоть и живем мы в бункере, а привычка у неё все-таки осталась. Хотя лишняя предосторожность, конечно, не помешает. Я беру сумку и достаю из неё карту, зачеркиваю дома, в которых сегодня была. Завтра нужно будет сходить на север, к лесу. После тяжелого дня спать не хочется совсем. Я откидываюсь спиной на тряпьё и вспоминаю прошедшее время. Я часто начала ловить себя на мысли, что постепенно забываю свою мать. Умерла она давно, лет так десять назад. Ее я всегда помнила смутно, точнее, помнила частями: голос, мягкий, но в то же время властный, руки, нежные, с цепкими пальцами, русые волосы, волнами спадающие на плечи. Ее прикосновения… Помню, как она обводила пальцами контур моего лица, оставляла невесомый поцелуй на лбу и, мазнув губами по переносице, отстранялась. Пожалуй, это самое яркое воспоминание. Лица же ее я не припоминала. Но больше всего я запомнила ее истории. Да, она умела рассказывать. В основном это были сказки об ином мире, то, что она запомнила от моей бабушки. Семейные истории, если можно так сказать. Она говорила, что можно было ходить по всем улицам города, не обходя стороной отдельные кварталы, что в нашем городе было много парков и скверов. Значений этих слов я тогда не знала. Раньше можно было на выходных пойти на пикник, расстелить покрывало на сочной траве и лежать, мечтая о чем-нибудь. Ну разве не удивительный мир люди испортили? Я не знала, какой сегодня день. Понедельник ли, вторник ли. Все они смешались воедино. Утром проснулись — уже хорошо. Еще она говорила, что не нужно было искать еду по всему городу и прятаться по ночам. Сейчас невозможно представить себе жизнь такой, какой она была раньше. Просыпаюсь на рассвете из-за того, что чувствую какую-то пустоту рядом на лежанке. Сары нет. Видимо, она вышла из бункера встречать рассвет. Обычно она так делает каждое утро. Говорит, что восход солнца успокаивает. Выхожу и вижу, как Сара сидит на крыше бункера и смотрит на красный горизонт. При виде меня она поспешно слезает. — Доброе утро. В ответ я киваю. — Нам надо идти. Думаю, это займёт много времени, поэтому нужно выходить уже сейчас. Мы собираем сумку: кладём еду, радиометр, карты. И выходим. Утром довольно-таки холодно, поэтому я кутаюсь в куртку и кладу руки в карман — так теплее. Восход красивый, нежный, розово-жёлтый. Погода несказанно улучшилась с того дня, когда был последний дождь. На небе нет грозовых темно-серых тяжелых облаков — а это очень хорошо. Первые несколько кварталов мы идём молча, потом я решаюсь заговорить. — Нам надо зайти в одно место, думаю, тебе там понравится, — говорю я, и моих губах появляется улыбка. — Куда? — Сара заинтересованно смотрит на меня. — Это сюрприз. До наземной станции метро осталось всего несколько улиц. Городской пейзаж не радует: везде пыль, старые перевёрнутые или брошенные просто так автомобили, видимо, люди, узнав о ядерной атаке, даже не успели уехать, кирпичи и прочие части домов, кое-где встречаются трупы животных — противное зрелище. Мы пролезаем через рухнувший в некоторых местах потолок и заходим на станцию. Сара удивлённо распахивает глаза, когда видит зелень на каменных стенах, из далека могло бы показаться, что мы зашли в какое-то античное здание в Греции. Я видела такие на картинке в одной книге. Сара присаживается на влажную от росы траву, поглаживает ее рукой. — Настоящая, — шепчет она, заворожённая смотря на то, как под ее пальцами прогибаются тоненькие стебельки и как выпрямляются, когда она убирает ладонь. Я сажусь с ней рядом. Сара осматривает все помещение: стены, потолок, через который проникают лучи солнца и к которому стремятся лианы, растут все выше и выше, ведь всем нужна частичка света, иначе никак, поезд, заросший растениями. — Я думаю… — Сара запинается. — Думаю, что они превзошли нас. Она указывает на растения. — Растения не делают больно другим растениям, не уничтожают собственную среду обитания, не устраивают ядерных войн. Они лишь выживают. И все. Они не кричат, что власти их не забыли или, по крайней мере, не могли забыть, они не полагаются на простое «если». Сара на секунду замолкает. — Растения не делают так, чтобы из-за них страдали другие. Иногда, бывает, посмотришь на человека и иной раз сомневаешься: кто кого умнее, кто кого превзошёл? Последние ее слова были сказаны с особым ударением. Я никогда не задумывалась об этом. Как-то не приходилось. Может, теперь люди изменятся? Может. Все может быть. Я сажусь рядом с Сарой, и теперь лучи солнца светят мне прямо в глаза, приходится прищуриваться. — Откуда у тебя такие мысли, котёнок? — Обнимаю ее. — Мяу-мяу, — мяукает она в ответ, прижавшись ко мне. — Я люблю наблюдать за рассветами, за скудной нашей природой. Скудной природой Сара называла наши кадки с зеленью в бункере, да иного она толком не видела. До этого момента. Она вновь зарывается рукой в пушистую траву и смотрит мне в глаза: — А как думаешь ты? У Сары зеленые глаза, взгляд, проникающий в душу. Ей было всего четырнадцать, когда мы познакомились, в то время она мне очень напоминала котёнка, такого маленького в этом огромном мире. Теперь она выросла, а прозвище так и осталось. У нас с ней разница всего-то года четыре. Своего точного дня Рождения она не знает, никто не говорил. Поэтому годы идут, идут, а возраст как-то сам собой прибавляется и прибавляется. Она говорила, что мать ее погибла, отца не помнила, да и тему эту она неохотно поднимала. А я ее и не осуждала. Скорее понимала. Моя сестра умерла несколько лет назад, вроде бы Сара застала этот момент. Говорили, уровень радиации превышен был. Да у кого он тут не превышен? Всех нас рано или поздно она сразит. Радиация представлялась мне некой пожилой госпожой в чёрном лоснящемся платье. Иногда от страха начинала придумывать различные образы. Так хотя бы менее противно, иногда улыбка проскользнет на губах. И вроде не так уж и страшно. Без фантазии, наверно, уже с ума сошла бы. Привыкнуть-то никак не получалось. Я прекрасно понимала Сару: страшно потерять родителей. Особенно потерять прямо на своих глазах. Страшно, когда ты предоставлен сам себе, потому что других, кому бы ты был нужен, попросту нет. Страшно, когда ты один во всем городе, бродишь по наполовину стертым с лица земли улицам, когда прячешься по ночам в бункере, а с рассветом убегаешь, чтобы найти что-нибудь поесть. Страшно, когда ты совершенно один в огромном мире. Но у Сары есть я, а у меня есть она. Вдвоем уже не так страшно. Разве это не самое важное? — Точно так же, котёнок, точно так же. Сара смотрит мне в глаза и улыбается. А потом целует в щеку и кладёт голову мне на плечо. Уходить из этого места совсем не хочется, но нужно, иначе не успеем до заката пройти запланированный путь. Я встаю и направляюсь к выходу, попутно положив на самую вершину каменной горки маленький кусок кирпича. — Зачем это? — Сара смотрит на горку камней. — Просто, — отвечаю я и пожимаю плечами, — привычка. Мы вылезаем из заброшенной станции и идём по пустынной улице. Солнце прячется за тучи, видимо, будет скоро дождь. Начинает дуть ветер, поднимая с асфальта тучи пыли и унося эти серые потоки куда-то вдаль. Хорошая погода — редкость в наше время, хорошо, что хоть утро было солнечным. Вообще, климат изменяется с каждым годом. Резкие колебания температуры, особенно зимой, да такие, что в один день на улице выпал снег, а на следующий уже плюсовая температура. А летом, весной и осенью постоянные кислотные дожди да облачность, солнце редко показывается. Я невольно осматриваю здания. Угнетающий вид. Стекла выбиты и валяются где-то внизу, стены в каком-то неестественно-буром налёте, наверное, из-за частых дождей, фасад обветшалый и с отваливающейся штукатуркой, кое-где даже стены сами разрушены. Тучи сгущаются все сильнее, слышатся раскаты грома, а небо пару раз разрезают кривые линии яркой вспышки молнии, и мы решаем зайти внутрь здания, чтобы переждать начинающийся дождь. Захожу в дом и открываю дверь в квартиру. Квартира оказывается уютной, создаётся впечатление, что времени здесь не существует. Только слой пыли на полу даёт знать о том, что здесь давно уже никто не живет. Все оформлено в стиле того времени. Видимо, люди, узнав о войне, наскоро собрали самое необходимое и покинули дом. Кладу сумку и куртку на стоящее в коридоре кресло и закрываю дверь. Мы с Сарой проходим по коридору дальше и попадаем в комнату. Большая кровать, аккуратно застеленная, картина на стене с зимним пейзажем, нетронутые вещи: в этом во всем чувствуется некая гармония. Будто бы и не было ничего. Тишину нарушает только мерный стук капель о стекло. Мы ложимся на кровать, не раздеваясь, — так будет теплее. Сара кладёт голову на плечо и очень скоро засыпает. А у меня не получается. Этот мир пуст, грязен и запущен. Иногда становилось больно смотреть на все эти улицы, в уголках которых лежат чёрные отходы, а на дороге радиоактивная пыль, на эти дома, обветшалые и заброшенные, на кроваво-красное солнце на закате. Люди говорили, что Бог создал землю или кто-то там ещё, но не Бог сотворил эту разруху. Это сделали люди. И от этого становится печально на душе. Когда смотришь на это из года в год, то постепенно привыкаешь, но стоит вспомнить о рассказах матери, и снова хочется плакать. А на улице лишь стучат капли дождя, превращая серую пыль в бесформенную жижу, и завывает ветер. Я не замечаю, как засыпаю под этот звук. Я видела пшеничное поле, бегала по нему, срывала колоски и плела из них венки. Хотя бы во сне получается забыть про ужасную реальность. И воздух был там свежий, ветер ласково развивал мои волосы. И не хотелось совсем просыпаться. Внезапно все началось меняться: будто лоскутками облетело поле, превращаясь в мертвую серую землю, исчез лес вдалеке. И снова завывает ветер, разнося тучи пыли. И я проснулась от того, что крикнула: — Нет. Сара уже давно встала и, похоже, ушла в другую комнату. Я вздыхаю, вставая с кровати. Иду и вижу её, стоящую рядом с пыльной фоторамкой. — Я ее знала. — Она указывает на маленькую девочку, сидящую посередине. — Интересно, жива ли она ещё? — Все, кого мы с мамой когда-либо знали, мертвы. Мир жёсток. — Я пытаюсь удержать слезы, вспоминая, как умирали знакомые на моих глазах, но голос все равно предательски подёргивается. — Кстати, я приготовила поесть. — Сара поворачивается ко мне. — Ну, как приготовила… Скорее подготовила еду к употреблению. Она выбегает из комнаты и возвращается с банкой тушенки, недавно найденной мной. — Вот и весь наш скромный завтрак или, может, поздний ужин, не знаю. Я смотрю в окно: на улице темнеет. Придется просидеть здесь ночь. Беру у Сары из рук банку тушенки и проглатываю ложку. Так приятно чувствовать вкус мяса… А после еды мы кутаемся в одеяла и сидим, прижавшись друг к дружке. Сара просит рассказать ей какую-нибудь историю, а я и не знаю, что ей такого бы рассказать. — Про иной мир. Как думаешь, там хорошо жилось людям? — спрашивает она и с заинтересованностью смотрит мне в глаза. — Думаю… — я на несколько секунд замолкаю, мысленно сравнивая два абсолютно разных мира: наш и прошлый. — Думаю, хорошо. Хотя я и не знаю, насколько хорошо. Мать говорила, что мир давно уже стоял на пороге ядерной войны, говорила, что все шло к этому. А я и не знала, зачем. Людям свойственно стремление к превосходству, свойственно желание казаться лучше всех, быть лучше, быть чем-то более значимым, чем просто набор цифр — порядковый номер, написанный в документах. — Что же тебе рассказать-то такого, котёнок? Я рассказала Саре свой сон, только без конца. Она была немного удивлена этому. — Мне снятся только кошмары. — Она склоняет голову набок. — Но это ничего, я уже привыкла. Может быть, мы когда-нибудь встретимся в твоих снах… Я бы тоже хотела увидеть иной мир таким, каким видишь его ты. Сара кладёт свою голову мне на колени. — Может быть. Все может быть. Снаружи дождь прекратился, но ветер все так же одиноко и тоскливо продолжал завывать за окном. — Завтра сложный день, надо отдохнуть хорошо. Мы ложимся, но спать не хочется — и так выспались. А Сара просит рассказать ей что-нибудь ещё. Пришлось придумать историю на ходу. У Сары не было детства. Она очень рано повзрослела, поэтому эта пора закончилась быстро. Да и у всех так было. Не до детства в нашем мире. Дети… На их хрупкие плечи легла тяжесть невзгод. А иначе нельзя никак. И маленький совёнок был очень храбрым, не боялся он ни взрослых сов, ни других птиц. И продолжал жить он в сосновом дупле, несмотря на все невзгоды. Не знаю, с чего пришла мне идея этой сказки, может, просто было вложено моё желание жить так же, как и этот придуманный совёнок? Возможно. Это единственное, что скрашивает наши дни, делая в них меньше печали. Это напоминает мне то, чему меня учила мать. Я почти каждую ночь вспоминала ее. И почему-то чувствовала что-то похожее на стыд. То ли стыдно было за то, что меня не было рядом с ней, когда она умирала, то ли за то, что не спасла, то ли за что-то ещё. Хотя я ей и не могла бы помочь. И от этого на душе каждый день будто кошки скребутся. С ее смерти прошло много лет, а ощущение, будто вот она, здесь, рядом, до сих пор осталось. Из-за этого хочется плакать. Но я не могу. Не сейчас. Не в это время. Надо быть сильной. Хотя бы ради Сары. Я не замечаю, как снова засыпаю. Завтра и вправду сложный день. Я не помнила своего детства. Да и с каждым днём все больше и больше сомневалась: было ли оно вообще? В мире, где с малого возраста ты предоставлен сам себе, где главное — выжить и найти пропитание, где ты практически всегда один, сложно быть ребёнком. Все люди рано взрослели. Если ты не можешь добывать еду — ты нежилец. И детству здесь нет места. И это негласное правило нашего мира я запомнила надолго. Смерть всегда ходила за всеми по пятам, ждала, когда человека сразит либо голод, либо болезнь, либо радиация, либо заражённое животное. Она всегда рядом, всегда выглядывала из-за угла дома и выжидала. Она лишь ждёт удобного момента. Просыпаюсь я от того, что Сара дотрагивается ладонью до моей щеки. Мы киваем друг другу. — Доброе утро, котёнок. Выходим из здания и идём по улице. Дождь, видимо, закончился недавно: под ногами хлюпает грязь. Идём между серыми и однотипными зданиями. Ведь когда-то они не были такими одинокими, когда-то здесь ходили люди. От этого становится не по себе. Дует ветер, поднимая столбы пыли, и я застегиваю куртку, чтобы было теплее. Мне всегда было интересно, какой раньше на земле был климат, были ли кроваво-красные облака. Скорее всего, нет. Я не знаю, сколько лет ещё проживу на земле. Не знаю, сразит ли меня радиация или умру естественной смертью во сне. Заворачиваю за угол и резко останавливаюсь, инстинктивно загораживаю рукой Саре путь. В метрах в двадцати от нас стоит то ли собака, то ли волк, разобрать сложно. Шерсть свалялась, на боках кровоточащие раны, начинающие гнить, и пузыри, наполненные сукровицей — все признаки лучевой болезни. Животное с остервенением грызёт какую-то кость. — Назад, — шепчу я Саре и начинаю пятиться. Странно, что оно вылезло днём. Заражённые животные боятся света. Но голод, видимо, заставляет их пересилить свой страх. Голод сильнее страха. Голод движет ими. Случайно задеваю камешек, и он с громким стуком отскакивает в сторону. Животное резко поворачивается в сторону звука и начинает идти на нас. Морда его ужасна: красные глаза, незаживающие язвы, наполовину слезшая кожа, обнажающая мышцы. Собака быстрым движением ринулась на нас. Я хватаю Сару за руку и заворачиваю за угол дома. Нам ничего не остаётся, кроме как бежать. Квартал, второй квартал. Радиометр в моем кармане начинает пищать, оповещая нас о приближении заражённой зоны. Мы не можем никуда свернуть, приходится лишь бежать вперёд. Уровень радиации начинает зашкаливать. Оборачиваюсь назад и вижу, что животное отстало. Даже оно не хочет соваться в опасные зоны. Я оглядываюсь вокруг. Здесь очень грязно, и кругом летает серая пыль, трудно дышать, и я начинаю кашлять. Здесь очень опасно, нам надо уходить. Но поворачивать назад тоже нельзя, кто знает, может, собака осталась дожидаться свою добычу. Я в спешке достаю карту и разворачиваю её. — Нам нужно пройти несколько кварталов вперёд и потом свернуть. — Я указываю путь. — Пойдём, скорее, надо спешить. Я начинаю бежать, увлекая Сару за собой. Внезапно она останавливается и забегает в какой-то дом, скрывается за дверью квартиры. Я следом за ней. В помещении творится жуткая разруха: перевёрнутая мебель, разбросанные везде вещи, выбитые окна. Сара роется в опрокинутом комоде, раскидывая вещи в разные стороны. Писк радиометра отдаётся эхом от стен комнаты. Я хватаю Сару за руку и пытаюсь вразумить: — Нужно уходить, иначе радиация сожрёт нас изнутри. Тащу ее за собой, Сара берет какую-то фотографию в пыльной старой и обшарпанной рамке и бежит за мной. Мы выходим из квартиры и бежим по кварталам, улица, вторая улица, третья, из-за поднявшихся облаков пыли толком ничего не видно. Да и темно тут. Опять же — из-за пыли. Дома здесь более обветшалые, чем в других районах города, облепленные радиоактивной грязью. Когда радиометр перестаёт пищать, мы наконец останавливаемся и переводим дух. Теперь мы в относительной безопасности. Сара тяжело дышит, у неё покраснели глаза, я начинаю беспокоиться, не случилось ли что с ней. Она едва не падает. Я подхватываю ее под руки и помогаю медленно идти. Если мы будем двигаться с такой скоростью, то не пройдём и половины. Сара просит остановиться и отдохнуть. Мы заходим в здание, а потом в квартиру. Я укладываю Сару на кровать в спальне. У неё жуткая слабость, и поднимается температура. Я и сама начинаю чувствовать слабость. Скорее всего, это из-за радиации. Сара дольше пробыла в той квартире, чем я, видимо, там был источник излучения. Сегодня мы заночуем здесь, утром выдвинемся в путь. Ночью Саре стало хуже: ее начало рвать с кровью. Первый признак поражения радиацией. Я всю ночь сидела рядом с ней, держала её за руку, рассказывала только что придуманные истории, пытаясь хоть как-нибудь успокоить. К утру у неё начался бред. Она что-то бормотала про то, что кто-то стоит в углу, про свою мать, про то, почему она пришла ко мне в бункер. Сара говорила, что их было несколько человек и жили они вместе. Потом часть ушла в некую колонию на севере, а остальные решили остаться в городе. Потом кто-то ушёл в лес да так и не вернулся. Остальных сразила радиация — слишком долго находились в заражённой зоне. А сама Сара на то время сидела в квартире: маленькая была ещё. Не брали. Родители не возвращались несколько дней, она заволновалась. А запасы пищи заканчивались. Когда была доедена последняя банка — она ушла. Скиталась по городу без еды, потом нашла меня. И я её впустила. Потом она стала вглядываться в темный угол, что-то шепча. Утром ей стало легче, она даже начала говорить и попросила поесть. Мы медленно пошли в бункер. Я придерживала её, чтобы не упала. Мне самой было не очень хорошо. Но я хотя бы могла нормально идти. Сара часто просила пить, мы постоянно останавливались, чтобы передохнуть. Когда же мы наконец дошли до дома, Сара снова начала бредить. Я положила её на лежанку и укрыла тряпьем. Ночью её опять начало рвать, а на коже стали появляться пузыри, наполненные сукровицей. Я не хотела признаваться себе в том, что шансы на её выживание уменьшаются с каждым часом. Я сидела возле лежанки, держала в руках её ладонь. Когда же я задремала, Сара разбудила меня. — Можешь ещё раз рассказать сказку о совёнке? — Глаза её были полны печали, какая бывает у тяжелобольных людей. Я не могла ей отказать. И рассказываю. Совёнок смог победить болезнь и стал жить дальше, как жили и живут все взрослые совы: летал по изумрудному лесу и мечтал о том, какие приключения ждут его впереди. Ведь ему ещё столько всего нужно сделать. — Я рада, что у Совенка получилось выжить, — говорила Сара, и голос ее наполнен тоской. — Хоть у кого-то здесь хорошая жизнь получилась. — Ты тоже обязательно поправишься. — Я крепче сжимаю её ладонь. — Обещаю. Так мы и просидели с ней до утра. Сейчас нужно сходить за водой, а то совсем запасы истощились. — Я схожу за водой, а потом сразу обратно, ты только держись, котёнок. Сара кивает мне. Цвет её лица приобрёл какой-то неестественный больной оттенок. Я выхожу из бункера и бегом направляюсь в сторону бывших магазинов. Позволяю дать волю слезам. При Саре я плакать не могла — сдерживалась. А здесь теперь рыдаю. Здесь я могу дать волю чувствам. Мне очень страшно за неё, и от этого слезы накатывают все сильнее. Почему ты такая сволочь, жизнь? На небе снова сгущаются тучи. Плевать, я не пойду назад. Натягиваю капюшон куртки на голову и продолжаю бежать вперёд. Резко открываю грязную стеклянную дверь, отчего дверной колокольчик тихо скрепит, потеряв за столько лет свой чистый голос. Наскоро кладу в сумку несколько бутылок с водой и бегу обратно. Главное — быстрее вернуться к Саре. На пыльный асфальт падает несколько кислотных капель. Если я попаду под ливень, то куртку, скорее всего, придётся выбрасывать. Но это не главное. Зато я принесу Саре воды. Может, это сыграет ключевую роль в вопросе жизни и смерти. За время моего отсутствия Сара, казалось, даже не пошевелилась. Я быстро проверяю воду на зараженность и подношу к ее губам чашку. Сара пьёт. — Мне лучше. — Она пытается натянуть на себя фальшивую улыбку, но я-то знаю, что ей становится всё хуже и хуже. Это видно. Я отделалась лишь слабостью и тошнотой. У всех организм разный. Вечером у Сары поднимается температура, и ее снова рвёт. На этот раз кровью. Радиация поражает её организм всё больше и больше. Я не отхожу от неё ни на секунду. Слепо надеюсь, что она поправится, отгоняю назойливые мысли. Сара все-таки засыпает и во сне улыбается, значит, ей снится что-то хорошее. А хорошего нам сейчас очень не хватает. Она что-то шепчет по сне и хрипло смеётся. Я чувствую, что тоже начинаю засыпать. Кладу голову на руки и дремлю. Мне не снилось в эту ночь ничего. Да и вообще сны — редкость, а хорошие — тем более. Я не помню, когда мне последний раз снился нормальный. Ведь мы всего лишь странники в этом мире. В этом разрушенном и разоренном нами же мире. Интересно, как бы сложилась наша судьба, да и судьба всех других людей, если бы не было войны много-много лет назад? Сейчас все было бы иначе. Не было бы ядовитых дождей, радиации и пыли. Хочется плакать от безысходности. Ведь мы, люди, сами же себя и погубили. Я просыпаюсь из-за того, что кто-то дергает меня за руку. Открываю глаза и вижу, как Сара приподнимается на локтях и тянется к лежащей на ящике фотографии. Я помогаю ей. — Я вспомнила, кто эти люди. — Она с выпученными глазами смотрит на черно-белую фотографию. — Это мои бабушка и дедушка. Сара показывает на них пальцем. — А это моя мать. — Она указывает на девочку лет трёх, стоящую посередине и одетую в длинное платье. А потом отдаёт фотографию мне и говорит: — Храни её. Я беру из ее дрожащих рук рамку и прижимаю к себе. «Я обязательно сохраню ее, котенок». На следующий день Сара начала чувствовать дыхание смерти. Она лежала неподвижно, и едва можно было увидеть, как поднимается ее грудь при дыхании. Я не могла на это смотреть. Это очень тяжело. Слишком тяжело видеть, как на глазах умирает родной человек. К обеду она перестала находить себе места и постоянно твердила, что вот-вот умрет. Губы и лоб горели, волосы растрепались, а глаза были широко открыты. Я видела, как она страдает. Что-то жгло её изнутри, как жжёт раскалённое железо. И я знала, что это было. За много лет радиация забрала немало жизней. Кто-то погиб в первые дни после атаки, хоть умерли быстро, потому что находились неподалёку от эпицентра. Другие, что жили подальше, уже начинали чувствовать все тяготы болезни. То, как она поражает изнутри, сжирает, в буквальном смысле. И так, постепенно, радиация убивает всех, кого встретит на своём пути, а люди все равно стараются хоть как-то выжить. Кому-то это удаётся. А кому-то нет. Сара вскрикивает, чем выводит меня из размышлений. Оказывается, лопнула язва. И теперь на этом месте образовалась кровоточащая рана. Я останавливаю кровь, чем могу, прижимаю тряпьё к её боку, другого-то ничего нет, чем можно было бы накрыть рану. Сара лишь шипит сквозь сжатые челюсти. Я не знаю, сколько она ещё сможет продержаться, от силы, может, где-то день или два. Видеть её в мучениях невыносимо. Но я должна быть рядом с ней, после такой мысли иное отходит куда-то на второй план. Остаток дня она то и дело вскрикивала, что-то шептала. Под вечер стала тиха, даже уснула. Я всю ночь просидела с ней, боясь задремать. Мне постепенно начинает казаться, что это я виновата в её смерти. Ведь я не сразу вывела её из этой злополучной квартиры. Как будто прочитав мои мысли, Сара привстает и шепчет: — Ты не виновата. Никто не виноват. Сердце сжимается от её тихого шёпота. Я не замечаю, как засыпаю. Ведь я не спала уже два дня толком. Мне снился лес, настоящий лес, а не тот, что растёт за городом. Хотя то и лесом-то назвать язык не поворачивается, так, стволы, пни да сухие ветки. И никаких признаков жизни. Мы с Сарой сидели под деревом, говорили об ином мире, о том, как там было хорошо. Внезапно мне показалось, что что-то в Саре стало не так. Щеки ее побледнели и спали, глаза сделались большими и болезненно-красными. — Ты же ведь знаешь, что я скоро умру? — Сара с трудом подняла на меня свой усталый взгляд. Я боялась сказать хоть слово. — Все когда-нибудь умрут. И ты. И я. И другие. И я проснулась, вскрикнув. Чувствую слабую судорогу в ногах и ощущаю неприятный холодок, пробегающий по спине. Это был всего лишь сон, страшный, ужасный, но сон. Как же хочется сейчас осмотреться вокруг и понять, что всё хорошо. Сара не болеет, а лежит спокойно на лежанке и спит. Но с каждой секундой я все больше и больше понимаю, что это невозможно. Сара спит, зарывшись в тряпьё. Лицо ее побледнело, а щеки начали гореть. За ночь воспалительный процесс взял своё. Я не стала ее будить, встаю и выхожу из бункера на свежий воздух. Относительно свежий. Я уже не была на улице два дня. Хотя тут вряд ли что-то изменилось. По-прежнему ветер переносит тучи пыли, сейчас он особенно сильный, и пыль летит прямо в лицо. Мне ничего не остаётся, кроме как закрыть дверь бункера. Сара уже проснулась и теперь смотрит в потолок. — Может, тебе что-то дать, милая? — спрашиваю я и замечаю, что мой голос предательски дрогнул, и Сара, конечно же, это заметила. — Воды, — тихо-тихо шепчет она, облизывая пересохшие губы. Я сразу ей дала пить. Сара с жадностью выпила кружку. Если человека начала топить жажда, значит, скоро конец. Я усвоила этот урок уже давно. Полдня она была совершенно спокойна и послушна, даже несмотря на мучащую её жажду. К вечеру жажда усилилась, и она попросила ещё попить. Я дала ей. Как только она выпила, ей сразу же стало легче. А через несколько минут Сара скончалась. Я не могу поверить в это. Тяну руку к ее лицу, ещё теплое, обвожу ладонью контуры, спускаюсь на шею, пульса нет. Она не может умереть, нет, не может, верно же, да? Я понимаю, что сказала эти слова вслух. Пытаюсь как-нибудь растормошить ее, хотя понимаю, что это тщетно. Целую ее холодеющий щеки, лоб, глажу руки, сжимаю их в своих руках. — Ты не могла умереть… А в ответ тишина. Реальность порой бывает жестокой, даже слишком, и иной раз не совсем понимаешь, а за что все так? За что Саре такие страдания? Я не могла дать ответ на этот вопрос. Может, это расплата за ядерную войну? Мы уничтожили природу радиацией, и теперь радиация, некогда призванная для того, чтобы помогать людям, ополчается против нас и безжалостно отбирает самое дорогое и близкое — родных. Я не могу находиться в одной комнате рядом с трупом. Приходится выйти, потому что чувствую, как меня начинает тошнить. Если не выйду — меня вырвет прямо здесь. Плотно закрываю за собой дверь и иду по улице. Домой до вечера я не вернусь. По сторонам все так же уныло стоят дома, стены которых попорчены кислотными дождями. Все так же витает в воздухе пыль, загораживая солнце туманной завесой. Прохожу мимо завала, вижу кусок колонны, который я припасла в углу, под крышей дома, чтобы потом забрать его в бункер. Ведь тогда ещё никто не знал, что все обернётся так. Я со злостью пинаю колонну, и на штукатурке появляется еле заметная трещинка. Прохожу мимо лаза на заброшенную станцию метро, когда-то любимую мной, и даже не обращаю на него внимание. Сейчас мне не до этого. Жизнь — несправедливая штука. А радиация тем более. Она забирает всех, кто попадает к ней в лапы. Я не понимаю, почему я отделалась так легко. Списываю всё на сильное здоровье. Дохожу до набережной и сажусь на причал. Мой силуэт не отражается в мутной радиоактивной жиже. Похоже, воды тут совсем не осталось. Нащупываю в кармане куртки свернутый листок, который я вырвала из газеты. Достаю и смотрю на него. Он напоминает мне о Саре. Кое-как складываю его в некое подобие кораблика и опускаю на загрязнённую воду. Он даже не двигается с места. Странно. Даже плакать почему-то не хочется. Ветер развивает мои распущенные волосы, задувая в лицо пыль и песок. Я игнорирую это. Сижу так до вечера. Когда же горизонт снова окрашивается в кроваво-красный, я поднимаюсь и ухожу с набережной. Вечером мне здесь делать нечего. Да и домой я тоже не вернусь. Придётся заночевать где-нибудь. Захожу в первый дом, поднимаюсь на этаж повыше, открываю дверь в квартиру и выхожу на балкон. Ноги вязнут в накопившейся здесь пыли. Я провожаю взглядом садящееся солнце. Когда на улицы опускается ночной мрак, я ухожу с балкона, плотно закрываю за собой дверь и сажусь на кровать. Спать не хочется совсем. Слишком много чувств переполняют меня. До сих пор не получается поверить в то, что Сара умерла. Что её тоже сразила радиация. Осматриваю комнату. На стенах висят пыльные картины с пейзажами, грязные рваные обои. И это ещё больше нагоняет тоску. В душе какая-то пустота. Я откидываюсь спиной на кровать и пытаюсь заснуть, но тщетно. Вспоминаю Сару и чувствую, что слёзы начинают подступать к глазам, а в горле появляется неприятный ком. Я не сдерживаюсь. Слёзы сами начинают катиться из глаз. Чувствую со временем какую-то усталость, а потом засыпаю. Я не помню, что мне снилось, что-то про Сару, про иной мир, да и про дом. Просыпаюсь я поздно. Приходится вставать и выходить на балкон. Солнце давно поднялось и теперь освещает одинокие серые дома. Я не знаю, сколько времени простояла на балконе, чувствуя, как лёгкий ветерок щекочет лицо. Выхожу из квартиры и спускаюсь вниз по лестнице. Моему взгляду представляется надпись на стене: «Нас не забудут». Конечно, не забудут. Не забыли. Забыли давно уже. В голове опять всплывает Сара, лежащая при смерти в тряпьё. Не забыли. Остальную часть пути я иду, стараясь ни о чём не думать. Когда же я подхожу к бункеру, снова чувствую отчаяние. Открываю дверь и вижу тело Сары. Подготавливаю старое покрывало и перекладываю труп на него. Надо по-человечески похоронить её. Я кое-как вытаскиваю завернутое в покрывало тело и выхожу на улицу. Из бункера достаю небольшую лопатку, припасённую на всякий случай, чтобы пересаживать растения. Придётся копать такой. Выбираю место, где земля помягче, и начинаю копать. Я не знаю, сколько времени ушло на это. Когда я закончила, солнце снова начало садиться. Я должна закончить работу сегодня. Я аккуратно опускаю тело в самодельную могилу и, постояв минут пять, вспоминая некоторые моменты нашей жизни, начинаю закапывать. Слезы застилают глаза. Получается как-то подавить очередное рыдание. Когда последняя лопата с землёй оказывается высыпанной наверх, я кладу на могилу несколько камней и ухожу в бункер. Я достаю фотографию Сары и бездумно смотрю на неё. Я буду хранить её, несомненно, ведь это единственное, что осталось у меня. Я ложусь на кровать в обнимку с фотографией. Остальное время я лежу, стараясь не думать ни о чем. Странные чувства. Я ощущаю, что кого-то не хватает рядом. По привычке поворачиваюсь на бок, на ту сторону, с какой обычно спала Сара, и рукой пытаюсь нащупать её, но под пальцами только тряпьё да жёсткий и жалобно скрипящий матрац. Я вздыхаю. После смерти Сары в бункере стало пусто. Слишком пусто. Хочется с кем-то поговорить, а вместо человека, открыв глаза, вижу только кадки с хиленькими растениями. От этого слезы наворачиваются на глаза. Я не могу поверить в то, что теперь одна. Кажется, что вот-вот повернусь, а Сара сидит на полу и смотрит на растения. Без неё они совсем помрут. У неё была лёгкая рука, у меня же тяжёлая. Я утыкаюсь носом в подушку. На ней до сих пор сохранился запах Сары. Он такой знакомый, такой родной, что утром вдыхаешь его и не хочется вставать, чтобы только не видеть жестокую реальность. Но приходится рано или поздно открыть глаза и в очередной раз вступить в мир, жестокий и беспощадный. Просыпаюсь рано, ещё до рассвета, наскоро готовлю себе какую-то бурду, чтобы сэкономить тушенку. Ведь я хранила эти банки… для Сары. И даже сейчас рука не поднимается открыть одну из них, потому что, кажется, что сейчас придёт Сара. Но она не придёт. Как ни надейся. Я беру свою неизменную сумку с едой, припасенной на всякий случай, открываю дверь бункера и выхожу на улицу. Темно. В это время ещё ходить опасно, но после смерти Сары мне как-то стало все равно. Умру? Туда и дорога, зато буду рядом с ней. Жаль только, что растения завянут, ведь за ними ухаживать надо, живые тоже, в конце ж концов. Медленно иду по улице и осматриваюсь вокруг. В темноте обшарпанные здания выглядят ещё более одинокими. Я иду на юг. В той части города я была последний раз очень давно. Большие дома сменяются маленькими двух или трёхэтажными. Частный сектор, как говорили раньше. Достаю карту и сверяю путь. Взгляд невольно падает на написанные Сарой строчки в верхнем углу. В голове всплывают красочные воспоминания последних дней. Неаккуратно отрываю край и кидаю на землю. Не хочу, чтобы это напоминало мне о страданиях Сары. В этой части города улицы почище. Нет чёрных отходов по краям, не валяются обломки, только если редко кое-где. Иду по карте в сторону второй набережной. Постепенно начинает подниматься солнце, освещая мне путь между зданиями. Вторая набережная сохранилась лучше. Даже мост не разрушен. Когда ступаю на доски, балки слегка скрипят, будто предупреждают, что время берет своё и что они уже давно не новые. Я медленно перехожу на ту сторону. Иду через редкий перелесок и выхожу к полю. К земле, бывшей, видимо, когда-то полем. Серая земля, испещрённая лужами. Какие-то мелкие и скоро высохнут уже, какие-то старые, глубокие, с красноватой водой, похоже, они здесь уже не один год. Я просто стою и смотрю на это. Да больше делать-то и нечего. Домой возвращаться не хочется совсем. Там опять кошмары видеться начнут. Хотя… Здесь будет не лучше. От кошмаров-то я вряд ли когда-нибудь сбегу. Ведь от этого просто так не избавляются. Сегодня на удивление спокойная погода: ни намёка на дождь, ветер почти не дует, так, только изредка, нет облаков, и поэтому солнце светит так ярко, что невольно начинаю жмуриться. Не привычно же ведь. Я достаю метательные ножи и скидываю свою сумку на опавшую листву под деревом. Прицеливаюсь, и нож летит прямо в намеченную мною цель — пенёк. Только так я могу развлечься. Второй нож летит следом и тоже попадает в цель. У меня было много времени для тренировок, поэтому я научилась метать хорошо. Третий нож летит туда же, куда попали и первые два. Одно время я пыталась научить Сару тоже метать ножи, но у неё никак не получалось попадать в цель. Нож летел криво или же, вообще — отскакивал от мишени. Такое занятие было явно не для Сары. Но она не оставляла попытки научиться этому делу. — Теперь попробуй ещё раз. — Я протянула ей второй нож. Сара замахнулась и кинула. Оружие отскочило от деревяшки в сторону с каким-то странным звуком, как и при первой попытке. — Я, наверное, никогда так не научусь, — сказала она и вздохнула. — Научишься. — Я дала ей последний нож. — На вот, лучше попытайся ещё один раз, думаю, сейчас получится. Сара метнула третий раз, и на этот раз оружие попало, конечно, не в намеченную ей цель, но и не отскочило, как это было с предыдущими. — Надо же, — Сара восторженно вскрикнула. — Получилось в этот раз. — Я же говорила. — Я улыбнулась ей. — Если тренироваться, то обязательно получится у тебя все, котёнок. Сара кивнула мне, достала ножи из мишени и снова начала метать. Я вздрагиваю от внезапного воспоминания. Нож падает из моей руки с глухим звуком. Я не хотела ничего вспоминать о Саре. Но, видимо, воспоминания ещё долго будут преследовать меня. Воспоминания… Каждое подобно удару. И из их плена нет выхода, от них нельзя никак убежать. Вообще. Достаю ножи из пня и снова замахиваюсь одним. Он попадает в намеченную цель. — Как ты думаешь, человечество сможет превзойти радиацию? — Сара, не моргая, смотрела мне прямо в глаза. — Наверное. — Я пожала плечами. — Но это будет не скоро. Нас мало сейчас, да и все разобщены, живут, где кто сможет и как сможет. Мы можем по пальцам посчитать, сколько людей мы видели за последние три года. Сара лишь покачала головой. Я жмурюсь, стараясь прогнать навязчивые воспоминания из головы. Моё внимание привлекают отдаленные раскаты грома. Значит, скоро может начаться дождь. Метаю остальные ножи и замечаю, как на улице становится темнее. Тучи идут. Я уже было обрадовалась хорошей погоде. Конечно. Но дождь все не начинается. Наверное, тучи пройдут стороной. На всякий случай убираю ножи в сумки и ухожу с поля. Аккуратно перехожу через мост и в считанные минуты оказываюсь на другом берегу реки. Сара говорила, что небеса плачут, когда идёт дождь. А если дождь кислотный, то небесам в двойне обидно за землю. Вот уже два дня, как она умерла. Я обязательно навещу ее могилу, когда вернусь. Я подбираю уголёк, лежащий рядом с бордюром. Пригодится. — Зачем люди устроили ядерную войну? — Сара подсела ко мне поближе. — Они хотели доказать своё превосходство над другими, по крайней мере, я так думаю. Ведь достоверных источников с точной причиной нам не осталось. А те, кто хоть что-нибудь знал, уже давно мертвы. — А умирать больно? — Сара склонила голову набок. — Не знаю, наверное, да, хотя, надеюсь, и ты, и я ещё долго не узнаем этого. — Я обняла ее. Я потираю глаза. Воспоминания неотступно следуют за мной. И от этого никуда не деться. Может, со временем привыкну к этому. Я захожу в первый дом и ищу в сумке провизию, припасенную на путь. Какое же удивление меня ждёт, когда я нахожу бекон. Тот самый, который готовила Сара. Она заботилась обо мне, вот и положила его. Я вдыхаю запах жареного мяса. Хотя это толком-то и не мясо, если разобраться. В животе начинает урчать. Мне снова перед глазами представляется Сара. Веселая, жизнерадостная, улыбающаяся. Ещё задолго до болезни. К горлу начинает подходить ком, грозящийся перейти в рыдание. У меня получается сдержать себя, но несколько слёз все равно скатываются по щекам, оставляя влажный след. Я ем бекон. Как же приятно это — чувствовать во рту вкус мяса. Всё мне напоминает о Саре. И с этим жить становится все труднее и труднее с каждым днём. Мало найдётся, наверное, таких вещей, о которых мы с ней не говорили. Я учила её читать и писать. Правда, сама-то не очень умела. Но лучше что-то, чем ничего. Это Саре давалось легко. И в скором времени она начала читать книги, которые приносила из городской библиотеки. Книги заменяли ей подростковый возраст. У людей-то подросткового возраста обычно и не было. Все либо помогали родителям, если жили в какой-то общине, либо добывали пищу себе без помощи других людей, если жили одни. И никаких развлечений. Главное — выжить. Остальное потом. Домой я возвращаться совсем не хочу. Не хочу снова видеть кошмары. Рука стала чёрной от угля. Я иду в другую комнату и вижу, что там стена совершенно ничем не увешана и не заставлена. Провожу углём по старым серым обоям. Ещё раз. И ещё. Так хоть как-нибудь получится забыться на некоторое время. Наношу на стену штрих за штрихом угольную пыль. На обоях появляется река, лес, берег, солнце, поднимающиеся из-за леса. А на поляне сидят два человека. Может, когда-нибудь, через много-много лет, так и будет. Но я этого не застану. Я закончила рисовать где-то уже под вечер. Выхожу на улицу и смотрю на закат. Солнце скрывается за домами, а на небе уже видна луна. Возвращаюсь в дом, смотрю на свой рисунок. Как же хочется, чтобы так все и было. За окном уже стало темно. Заснуть совсем не получалось, поэтому я лишь лежу на диване и смотрю в темный потолок. Я пролежала так всю ночь. Не хотела, чтобы снова начали сниться кошмары. А как начало светать — встала и пошла в бункер. Я дошла довольно-таки быстро. Всего-то за пару часов. Я начинаю подумывать о том, чтобы уйти из этого города навсегда. Авось станет в другом месте лучше. Достаю карту района и смотрю на улицу. Намечаю путь. Здесь меня ничего не держит. Больше не держит. Я выхожу к могиле Сары. — Ну вот я и здесь. — Я присаживаюсь рядом с низким бугром земли. — Я не знаю, слышишь ли ты меня или не слышишь, я хочу уйти отсюда. Попытаю удачу, может, что-нибудь из этого и выйдет. Я притаскиваю кадки с растениями к могиле и пересаживаю их в открытую землю. — Твои растения будут с тобой, я же знаю, как ты их любила, — По щеке скатывается слеза, а голос в конце переходит на шёпот. — А я… А я о тебе никогда не забуду, я тоже всегда буду с тобой. Вытираю скатывающиеся по лицу слезы и ещё долго сижу у могилы, думая о будущей своей жизни. Не обращаю внимания на поднявшийся ветер, переносящий потоки пыли прямо в лицо. Жизнь, куда ж несёшься ты без остановки? Ещё совсем недавно я и подумать не могла, что захочу уйти отсюда. Да вот обстоятельства иные. Я не сдерживаю выступающих слез. Пусть текут. Ответом мне служит лишь завывающий ветер. — Завтра, Сара, завтра я уйду. Голос подергивается из-за какого-то кома, находящегося внутри. — А сегодня весь оставшийся день я буду с тобой. Почему-то мне уже не страшно совсем. Там, где-то вдали, за лесом, за полями, ждёт меня новая история, новая моя жизнь. Я не знаю, что она мне готовит, я не знаю, что будет с этой колонией, когда я туда доберусь, может, меня встретит много людей, а может, пустующие дома, как в этом городе. Интересно, как бы отреагировала Сара на такую смену места жительства? Наверное, не одобрила бы, подкрепляя свои доводы аргументами о том, что мы не знаем, что там и как там. Да и не безопасно. Хотя… где сейчас безопасно? Вот именно, нигде. Но сейчас Сары со мной нет, поэтому никто меня не держит в этом городе. Да, завтра я непременно пойду. И именно с завтрашнего дня начнётся новый листок моей истории. Истории, которая, надеюсь, будет лучше этой. Но есть рассказы гораздо хуже и страшнее. О них я предпочитаю молчать, хотя… может, все-таки надо будет как-нибудь рассказать, но это позже. Собираю сумку с провизией, ставлю ее у входа в бункер и возвращаюсь к могиле Сары. Я обещала ей просидеть целый день с ней, до заката. А закаты ведь здесь кроваво-красные…