Мир-комната

Иногда я говорю сама с собой. Тут больше не с кем. Здесь темно, и единственная высокая лампочка дает совсем немного света. Она все время гаснет. С лампочкой я тоже говорю. Представляю, что она живая и может мне ответить. Так — веселее. Не так томительно ждать, пока придет братец Тэд. Ведь я отмеряю время с помощью его приходов. Иначе кажется, что ты плывешь в бессмысленном и беспросветном серо-сером болоте, которое вот-вот засосет тебя целиком.Это нестрашно. Но мерзко. Я не хочу утонуть в болоте, ведь меня ждут. Где-то. Интересно, они еще есть, или оно поглотило их, как пытается поглотить меня? Кажется, меня водили на болото, и я видела, как оно засосало какого-то мелкого зверька… Или мне это приснилось? Наверное, приснилось. Иногда я осматриваюсь. Я знаю каждую щелочку в потолке, потому что его редкий свет от вечно гаснущей лампочки освещает хорошо, но все равно осматриваюсь. Просто хочется себя занять. А это помогает. И я ощупываю кровать, на которой лежу. Чувствую, что все-таки существую. Не утонула. Не в болоте. Я есть! А кровать и комната делают меня немножко живее. Не знаю, как это. Это просто есть. Комната совсем небольшая. Здесь я могу насчитать из одного угла в другой, по диагонали, всего десять шагов. А напрямую — двенадцать. Не знаю, как мы тут умещаемся вдвоем, у меня ведь маленькие шаги. Я маленькая. По крайней мере, была. Стены тут обклеены вырезками газет, а потом как-то так покрашены, что ни одну вырезку нельзя снять. Я не знаю, как это называется. Но я могу читать эти обрывки газет, когда светло. И там везде одно и то же: про пропавших детей. Таких как я, наверное? Интересно, всех ли их забрал братец Тэд. И зачем они ему. В углу стоит кровать. Я о ней уже вспоминала. Она противно скрипит, жесткая и неудобная. Особенно если на ней лежу не только я. А еще она покрыта серым пледом. Плед колючий, но без него холодно и приходится терпеть. И совсем короткая. Кровать, я имею ввиду. Я на ней не помещаюсь, и приходится спать, подтянув колени к подбородку. Братец Тэд говорит «Клубочком. Как котеночку». Мне не нравится, когда он так говорит. А рядом с кроватью стоит тумбочка. Она не открывается. Сколько бы я ни дергала, я не могу ее открыть. Зато на ней лежат три книги. Это сказки. Про Питера Пена, Пеппи Длинныйчулок и про какого-то Нильса, который улетел с лебедями. В этой, последней, очень маленькие буквы, и я почти ничего не смогла прочесть. Интересно, за что братец Тэд так любит детские книжки? Может, они помогают ему чувствовать себя ребенком? Я не знаю. Но хотела бы узнать. Только не тогда, когда он приходит. Когда его нет — мне никак. Здесь не страшно, не интересно, не весело, никак. Только скучаю не знаю по кому, и я иногда понимаю, что подушка опять мокрая. Хотя я даже не уверена, по кому скучаю. Просто хочется плакать. Если бы было, по кому, этот кто-то забрал бы меня отсюда? Не хотел бы, чтобы я жила в холодной комнате с одной лампочкой и колючим пледом. Надеюсь. Тут даже пол холодный, и у меня нет обуви. Братец Тэд любит «голенькие пяточки». Когда он так говорит, мне тоже не нравится. Страшно признаться, но мне вообще не нравится братец Тэд. Если я скажу об этом, он будет бить, и спать станет совсем неудобно, и произнесет очередное свое: «Плохая девочка не умеет следить за язычком. Ее нужно наказать, и тогда она станет хорошенькой миленькой девочкой». От таких слов я давлюсь воздухом и будто глотаю язык. Поэтому говорить, что он мне не нравится, не хочется. Но можно думать. Он не умеет лезть в голову. Я надеюсь, что не умеет. И он… Он мне не нравится. Это как съесть ту еду, что он приносит, если я провинилась. Холодно, склизко и гадко. И горчит на языке. Хотя на вид она ничего, только как будто слишком старая. Вот и братец Тэд такой же. Он высокий. Он бы достал, наверное, эту лампочку. И у него большой живот, который всегда вылезает из-под грязно-серой майки без рукавов. На носу у него всегда очки. Большие и круглые, отчего он кажется удивленным. И кожа красная. И глаза за очками какие-то странные, как будто прокисший бульон. Серые и мутные. Они светятся, только когда он хочет меня наказать. Прям блестеть начинают и становятся ярче! Хотя такого, кажется, не бывает. Но тут ничего не бывает, кроме братца Тэда. Голос у него какой-то восторженный. И он всегда со мной сюсюкает. И улыбается. Так… расплывчато, что сразу видно: это не от добра такая улыбка. Как болото, расползшееся, чтобы затянуть кого-то в трясину. Болотная улыбка братца Тэда… Это ведь он заставил меня так его звать. Я звала его как-то по-другому, но он меня бил. И теперь я даже не помню. Обидно. И еще он старый. Но говорит, как будто мы одного возраста. Я и не знаю, почему. Ничего-то я не знаю. И по нему всегда видно, будет ли больно. Когда будет — он улыбается. И говорит всякие вещи. «Котеночек». «Клубочек». «Лапонька». «Кисонька». «Деточка». У него все слова такие становятся. А когда не будет, он на меня смотрит во все глаза. И молчит. И иногда ложится на кровать, прямо на меня. Не знаю, зачем он это делает. Но после этого почему-то очень страшно и кажется, что лучше бы было больно. Он любит играть. Спрашивать. А если я отвечаю неправильно — мне больно. Только я никогда не знаю, какой ответ правильный. Даже если вопросы повторяются. И он любит, чтобы я заслужила еду или воду. И может не кормить долго, пока я не скажу ему правильный ответ на какой-нибудь странный вопрос. Некоторые вопросы простые. — Котеночек, скажи своему братику, а он красивенький? На такие нельзя отвечать что-нибудь вроде «да, ты красивый». Он после этого становится какой-то не такой. Совсем страшный. Резкий, быстрый, и снимает ремень. Бьет по ногам, и злобно цедит: — Тупая мразь! Ты не это должна сказать! А если я начинаю плакать, то он говорит: — Не плакай, милый котеночек, ты поступила плохо, тебе и должно быть плохо. И бьет снова. Пока я не перестаю плакать. Как будто это два разных братца Тэда. От таких перемен у меня дрожат плечи и хочется… куда-то. Отсюда. Хотя об этом говорить тоже нельзя. За то, что я хочу сбежать… совсем плохо. Так, что даже плакать не хочется, только часто-часто дышать и ждать, пока братец Тэд успокоится и уйдет. А не уходит он… вечность? Наверное, ему не нравится, что я не люблю его. А некоторые вопросы сложные. Ответы на них всегда меняются. И они непонятные. Я даже не могу понять, чего братец Тэд от меня хочет. Вроде такого: — Котеночек, чем ты порадуешь своего братика? Один раз я ответила, что ничем. И сидела без еды долго-долго, так, что потом не могла встать и он поил меня прямо на кровати чем-то жидким. Другой — что я у него есть, такая хорошая-красивая. За это он принес мне большую конфету. Леденец. Правда, зачем-то смотрел, как я его ем и попросил облизать пальцы. Это было странно. А еще странно, что с тех пор, как я в этот раз проснулась, он не приходил. Каждый раз, когда он не приходит слишком долго, я начинаю бояться, что он забыл обо мне и я не смогу поесть и попить воды, и никогда не узнаю, есть ли что-нибудь за дверью, кроме братца Тэда. Даже во сне ничего не увижу, потому что я не могу спать, когда очень хочется есть. Вдруг, тяжелая дверь напротив кровати, скрипнула. Я резко подобралась, обняв ноги и на всякий случай укутавшись в плед. Мне не нравится, когда братец Тэд смотрит на мои ноги. Он смотрит как-то неправильно. От его взглядов еще холоднее. А следом за скрипом, появился он сам. Толстый, сонный и еще более красный, чем обычно. Из-за тяжелого дыхания, он даже не сразу заговорил. А когда успокоился, мне стало холодно. Совсем холодно. Он никогда со мной так не говорил. — Они хотят забрать тебя. Они нашли нас. Собирайся, Шана, мы бежим! Иначе все пропало! Бежим, понимаешь? Мне стало совсем страшно. Он никогда не называл меня по имени. Всегда либо «девчонка», либо «мразь», либо «котеночек». Никаких имен. Я посмотрела на него, но он был не такой. Непривычный. Какой-то еще один новый братец Тэд. И я просто кивнула и встала с кровати, как будто я готова следовать за ним. Он развернулся, оставив дверь открытой, и я увидела лестницу. А потом вдруг посмотрела на книжку про Нильса. Она была самая толстая, там были, наверное, и другие истории. И она лежала наверху стопки из трех книг. А братец Тэд шел вверх, спиной ко мне. Я недолго думала. Долго было нельзя. Он бы вернулся — тот, кто называл меня котеночком — и сделал бы что-то страшное. Поэтому я поступила плохо. Я схватила книжку, и со всей силы ударила братца Тэда по голове. И отскочила, потому что он скатился вниз, прямо в мою комнату. А потом, когда я поняла, что он пока не двигается, я выбежала вверх. Впервые поднялась по лестнице, по которой всегда спускался братец Тэд. И вдруг поняла: этот подвал, это не все, что есть! Внешний мир существует! И я увижу его. Что бы ни говорил… страшный дядька? Так я его назвала, когда первый раз увидела! (Интересно, когда это было?) Страшный дядька! Я побежала вверх, крича: — Ты никакой мне не братец, ты просто страшный дядька, который ворует детей! Помогииииииите! Заберите меня отсюда!