А письмо?

Чердак был заставлен всевозможными коробками, старой мебелью, сложенными квадратной стопкой махровыми пледами и древним хламом. Щурясь, мужчина прошел вперед, переступая через дверной порог и подсвечивая себе телефоном, чтобы не оступиться — мало ли. Лететь на пол не хотелось, на что-нибудь твердое и прямоугольное — тем более. Выключатель висел на одной из стен, и мужчина, продвигаясь вперед, ощупывал миллиметр за миллиметром в поисках, представляя себя археологом, изучающим наскальную живопись. С этим, может быть, выдалось бы куда лучше. Рукой он, наконец-то, достал до выключателя, надавив слегка; послышался щелчок, и комнатку озарил приглушенный свет старой лампы. Этого было достаточно для того, чтобы не упасть, не запнуться и разглядеть все-все вещи, находящиеся здесь: проигрыватель, обгоревший тостер, стопка старых газет и журналов, книга Чернышевского «Что делать?» и «Вопросы Ленинизма» рядом же, футляр от очков, решетка, поднос, клаксон, торшер, порванный тюль… Несмело ступив вперед, он прошел к книгам, открыв первую попавшуюся на одной из страниц. Половицы скрипели под ногами от малейшего движения, а с бумаги в воздух тут же взметнулся столп пыли, которой на чердаке и без того было безобразно много: она летала по помещению, блестя в свете лампы. Поморщившись и чихнув, мужчина перелистнул пару страниц и обнаружил засушенные цветы. Их желтые лепестки были сплющены и расправлены, листья скукожились, темно-зеленые, коричневые и почти черные местами, а стебель крошился под пальцами. Отложив книгу, он отошел в сторону, моргнул несколько раз и протер глаза — такое тусклое освещение плохо сказывалось на зрении, и они начинали болеть время от времени. Неподалеку, в футляре, лежали очки, но вряд ли это помогло бы ему решить проблему — линзы не те, чужие, оправа толстая и широкая, неудобно. У дальней стены стояли гитара и чемоданчик, обклеенный марками разных стран — прямо как в кино. В углу, рядом с королевой Елизаветой и Гагариным, красовалась маленькая наклейка от банановой кожуры — голубая, с белой рамкой и округлым «Ba-na-na!» на ней, обтрепавшаяся, но все еще висящая. Присев рядом, он провел рукой по потрескавшейся коже, металлическим застежкам, маленькому замочку, плавно перенес ладонь на гитару и притянул ее к себе, опуская на колени и задевая пальцами податливые жесткие струны, начиная что-то тихонько, едва слышно наигрывать; расстроенная гитара издавала изломанные звуки, а мужчина мягко улыбался, прижимая ее крепче к себе, так же вскоре убирая на место, будто боясь нарушить что-то очень важное, сохраняя все в первозданном виде. По дороге обратно к лестнице он чуть было не сшиб с ног небольшой манекен, на который была накинута одежда, как на настоящего человека: гавайская рубашка, шорты до колен, какая-то глупая огромная бандана наподобие шарфа и шляпа с широкими полями; его ярко-рыжий парик был уложен лучше, чем волосы самого гостя чердака, а нарисованные глаза излучали радость и пылали жизнью. Знакомый взгляд, перенесенный кистью, умелой рукой на бледный облупившийся пластик. « — Зачем нам эта штука? — Не знаю. Пусть тут стоит, давай украсим и типа… Забавно же!» Успев схватить его за плечи, мужчина выровнял манекен, установив его ровно, поправил рубашку, шорты, опрятнее повязал бандану и натянул шляпу чуть вперед, довольствуясь результатом — пластмассовый человек будто бы стал улыбаться еще ярче. Выключатель, как оказалось, находился у самой двери, поэтому мужчине не составило труда найти его снова. Еще раз окинув взглядом пыльную комнату, он шумно выдохнул, выключил свет и вышел к лестнице, возвращаясь обратно, на этаж ниже. Здесь пол не скрипел так громко, поручни не были пыльными, полки сверкали чистотой, а посуда была начищена до блеска — он любил порядок. Фотографии в рамках протирались ежедневно, висящие на стенах и стоящие на тумбочках. Посмотрев на часы, он удовлетворенно улыбнулся и поспешил ко входной двери. Без десяти час — в это время обычно приходил почтальон. Догадка оказалась верной, как обычно и, помахав рукой мужчине средних лет в рубашке и летних брюках, он подошел к ящику, вытаскивая оттуда бумаги: квитанция, счет, реклама, бесплатная газета… — А письма у вас, случайно, не было? — спросил он, взволнованно поджимая губы — Письма на этот адрес? Вдруг затерялось в вашей сумке… — Простите, но не сегодня. Может, на складе лежит где… — растерянно отозвался почтальон, улыбаясь в ответ и пожимая плечами — ему-то откуда знать? Они попрощались и разошлись, почтальон — дальше работать, мужчина — в свой дом, внимательно вчитываясь в слова на квитанции и смаргивая слезу. Полно, все прошло… И письма ему не будет, письмо пришло давно — не отправленное никем, вон оно, там, в чемоданчике, он знает — чемоданчике, обклеенном марками, который был забыт дома его глупым путешественником, в отличие от других вещей — билетов, документов, паспорта… «Извини, Дим, пишу тебе уже с островов. Точнее, написал я его еще у нас, но отправляю — отсюда (для меня), то есть — оттуда (для тебя). Так вот, я думаю… Не важно, кто из нас прав, кто виноват, верно? Я люблю тебя, и ты это прекрасно знаешь. Прекращай злиться… Или ты уже прекратил? Я вложу фотографию с отдыха и отправлю сразу же, чтобы ты не скучал. Не буду писать много, потому что сейчас уже иду к тебе спать. Надеюсь, ты не будешь отталкивать меня ночью — хочу наобниматься с тобой до отлета. Может быть, мы даже помиримся сейчас, и это письмо будет уже и не нужно, но я все равно отправлю — ты же любишь красивые жесты. До встречи, дорогой.» А в тумбочке, в одном из пыльных шкафов, в конверте из коричневой старой бумаги, лежит неотправленный ответ. «Я не злюсь на тебя уже, серьезно — как дурак. И, похоже, тебе придется переписывать его заново — ты оставил свой волшебный чемоданчик дома, дурила :). Но фото я жду. Интересно, кто из нас первым получит письмо — я или ты? Скорее бы, потому что я действительно хочу, чтобы ты знал — я больше не обижаюсь. Я сильно тебя люблю, и ты должен быть рад, что я пишу тебе все эти сопли, потому что, если я — любитель широких жестов, то ты — поклонник всякой фигни. Целую. Прости, ты хотел наобниматься перед отъездом, а я тебя отталкивал, но ты еще наверстаешь упущенное).» Самолет разбился где-то на середине пути, многие уцелели, но — не все. А Дима так и не смог сказать, что те громкие слова про ненависть во время их ссоры были не в серьез, не обнял на прощание и не проводил до машины. Руки не помнили тепла чужих крупных ладоней, мозолей от гитары на пальцах, мягкой фигуры и широких плеч; забывалось, насколько сильно отливали рыжим темно-русые волосы, как звучала слегка визгливая и хриплая одновременно речь, как забавно он, Юра, шипел, когда пытался выговорить что-то сложное, как тембр его голоса менялся, когда он пел, как блестели красным щеки в жару и в мороз, и как светились теплом его глаза, когда Хованский думал о Диме. Но взгляд он забыть не мог; тот взгляд — грустный, растерянный, и легкое: «Ну, бывай… Скоро вернусь!», шаги вниз по лестнице и к калитке — в никуда, так далеко, но с каждым шагом все ближе. Если бы Ларин только знал…