Пережить ночь

      Они опять бежали. Дальше и дальше, петляя по радиоактивной пустыне. Бежали на пределе сил, за пределами, и Роадхог не всегда понимал, жив он или уже нет. Если ад все-таки существует, он не должен отличаться от этой гонки на выживание, которую им устроили все, жаждущие добраться до неведомой ценности, вытащенной Джанкрэтом из сердца взорвавшейся Омнии. Роадхог уже не всегда успевал нормально чинить все больше сдававший мотоцикл, не всегда успевал хоть что-то сделать с собственными ранами, не всегда успевал поесть, а единственное, что успевал всегда — это следить, чтобы выдержал Джанкрэт. Он не знал, когда всё закончится, он не представлял, чем вообще всё может закончиться, но с упорством и неосознанностью зверя тянулся к жизни, не желая ее терять, какой бы она ни была. Сон стал для них редкостью, и Роадхог не был уверен, что таким уж однозначным отдыхом.       А еще Джанкрэту стали сниться кошмары. Психоделические наркоманские ужасы, помноженные на ядерный взрыв, которыми он не мог не делиться. Джанкрэт кричал во сне, будил Роадхога — и говорил, сбивчиво, путано, дергаясь. Говорил-говорил-говорил, выплескивая свой страх и свою боль, те, о которых вряд ли бы признался днем. Говорил — и Роадхогу хотелось, мучительно хотелось заткнуть уши, заткнуть напарника, только бы не слышать это все. Не слышать — и не чувствовать собственной беспомощности, не чувствовать до тошноты подступающего безумия. Наверное, в любое другое время, он бы поступил иначе. Оборвал бы грубо, дал подзатыльник или пощечину, просто ушел бы спать в другое место. В другое — но не сейчас. Потому он раз за разом прижимал Джанкрэта к груди, гладил по спине, тяжело, сильно и медленно, чувствуя каждый позвонок подушечками пальцев, чувствуя мелкую нервную дрожь, постепенно затихающую. Гладил по голове — почти-бережно, почти-убаюкивающе, стараясь не слышать, не видеть вспышки то отчаяния, то непонятной надежды в направленном на себя взгляде, не чувствовать касания живой руки к стеклам линз. Джанкрэт уже не подначивал его снять маску, не играл, не хитрил — просил. Только Роадхог пытался не слышать его просьбы, зная, что не удержит нужного выражения лица.       Сегодня было чуть иначе, может кошмар был глубже, может, недели существования затравленным зверем что-то всё же подточили в напарнике, но он все никак не мог уняться, сотрясаясь, ухмыляясь, безостановочно говоря и глядя вникуда расширенными до предела глазами с точками зрачков. Роадхог не знал, что ему делать, Роадхог чувствовал, как в нем самом поднимается густой пеной глухое отчаяние, крепко замешанное на все том же желании — заткнуть и привести в чувство, не навредив. Может быть, чтобы одолеть чужое безумие, стоит поддаться своему? Стоит сделать что-то, не думаемое, не думавшееся, но инстинктивно ощущаемое, как верное. Роадхог с глухим вздохом отпустил напарника — не замечая, как тот зябко обхватил себя руками — и расстегнул маску, так обстоятельно чуть ли не первый раз за время их знакомства. Но не дал времени рассматривать, дернул к себе и так запнувшегося на полуслове Джанкрэта, прижался губами к губам — плотно, горячо, шершаво. Может хоть так, набором слишком больших неожиданностей, стремясь вышибить напарника обратно в реальность. И только удивился донельзя уже сам, когда его — зацеловали, может не слишком умело, но очень настойчиво, больно впиваясь металлическими пальцами в загривок. Это было сумасбродно, это было обжигающе, это было так по-Джанкрэтовски.       Роадхог гулко фыркнул, чувствуя, как сухим костровым теплом растекается по телу необоснованная и сладкая уверенность в завтрашнем дне. Честное слово, из этой передряги стоило выбраться ради еще одного такого же поцелуя. Или, лучше, очень и очень не одного.