Мсье Сенкьем и сердце Призрака Оперы

Квинлан оставил Эрика и Кристину одних. Он чувствовал, что ему необходимо отдохнуть. Есть не хотелось, но он не сразу вспомнил, когда и как ел в последний раз. Он провел наступивший день в своей квартире, а вечером отправился в дом де Шаньи. Нужно было узнать о судьбе Рауля. А заодно и Филиппа - просто из вежливости и осторожности. В конце концов, о гибели старшего брата еще может быть неизвестно. Однако оказалось, что как раз таки печальная участь Филиппа слугам и домашним хорошо известна. В отличие от участи, постигшей Рауля. – Так он не появлялся дома после исчезновения мадемуазель Дааэ? – спросил Квинлан. – Появлялся, мсье, – ответил старый слуга. – Он появился под утро. Полиция так и не застала его – они были у нас ночью и потом мы их вызвали только после обеда. Мы хотели дать мсье виконту отдохнуть. Но когда поднялись к нему в комнату, он уже вновь исчез. – Он что-нибудь говорил о своих намерениях? – Ничего. Он, мсье, был очень плох. Удивительно, как он смог найти дом и позвонить в дверь в таком состоянии. И еще на шее у него была рана и ворот весь в крови. Что-то ужасное сотворили с ним те, кто погубил мсье Филиппа! Это проклятый театр, проклятый!.. Квинлану оставалось только кивнуть в ответ, поблагодарить и попросить передать соболезнования хозяйкам – сестрам де Шаньи. Далее Квинлан отправился к дароге – хотел сам убедиться, что Эрик, как и обещал, доставил своих пленников домой в целости. А виконт, следовательно, ушел из-под присмотра по собственной воле. Тогда Бог знает, где следует теперь искать его. Или его останки. Перс оказался дома. Взволнованный слуга сказал, что хозяин отдыхает, но потом все же провел Квинлана в гостиную. Дарога стоял у распахнутого окна, опершись на подоконник. Почувствовав ветер на своей коже, Квинлан подумал, что воздух теперь не такой уж и холодный. Весна и вправду наступает. Квинлан окликнул дарогу, тот обернулся. Он был бледен – смуглая кожа посерела. И еще он был ошеломлен – будто только что увидел призрака. – О, мсье Сенкьем, добрый день! Какая досада – вы с Эриком только что разминулись. – Эрик был здесь? – Да. – Он не сказал, где виконт де Шаньи? – Сказал. Сказал, что на вокзале Дю Норд вместе с Кристиной Дааэ. Он отпустил их обоих. Квинлан присел на край пестреющего подушками дивана. – Отпустил? И куда отправился сам? В мыслях он уже начал прокладывать возможные варианты того, что происходило на самом деле. – Он дома. То есть в театре. Он сказал, что умирает. Ваше племя может умирать? – Нет. Не обычным способом… – Обычный, думаю, ему бы и не подошел. Значит, он решил умереть. Обещал прислать инструкции, что делать после его смерти. – Вы верите ему? – Я, наверное, старый осел. Но сегодня вновь ему поверил… Дарога помедлил. Он сел в кресло напротив Квинлана, перебирая четки. – Ваша порода может плакать? – Нет. – Он плакал сегодня. – Театральный трюк. – Нет. Квинлан поднялся. – Пожалуй, навещу мсье Эрика. Если он действительно дома… Эрик никуда не сбежал – Квинлан услышал это, едва подойдя к театру. Серебряная мелодия исподволь пронизывала мысли и сердца всех, кто был в Опере или рядом. К мсье Сенкьему в театре давно привыкли, так что Квинлан спокойно прошел внутрь, вглубь и спустился в подвалы. Все яснее и громче слышалась серебряная песнь… Квинлану подумалось даже, что, не будь он уже привычным гостем в Опере, на него бы и так никто не обратил внимания. Все были заняты своей повседневной работой, но обуянные приступом вдохновения, все трудились самозабвенно – играли, пели, танцевали, шили, выметали грязь, выискивали гнездовья крыс, тянули тросы в закулисье, покрывали золотой краской картон так, будто то были настоящее золото и настоящий трон восточного владыки… Все чувствовали себя так же, как Кристина Дааэ во время уроков со своим великим учителем. Эрик не закрыл дверей. Квинлан легко пробрался из третьего подвала в уютную спаленку, из нее – в гостиную и, наконец, в ту, комнату, где прежде не был. В спальню Призрака Оперы. Здесь, разумеется, было сумрачно, тепло и влажно. Каменные стены. Мебели и вообще убранства мало, но то, что есть, выглядит роскошно, по-императорски. Великолепный орган, овитый золочеными узорами и фигурами, громоздкое удобное кожаное кресло перед ним. Тяжелые золотые кандилябры – барочные оскалившиеся дельфины, яростные гиппокампусы, изогнутые Ники, полубезумные сатиры… – залитые слезами воска, лившимися и лившимися долгими бессонными ночами. В центре спальни на мраморном постаменте – великолепный каменный гроб, достойный римского патриция, полный земли, наполовину скрытый бархатным пологом, расшитым нотным узором. Великолепно. Роскоши и красоты ровно столько, сколько требуется, чтобы они не приелись глазу и оставались видны. И все это посреди фактически склепа. Да, жилище поистине достойное принца смерти. Даже кровный отец остался бы доволен таким… Только вот Эрик не поедет к кровному отцу, Квинлан чувствовал и понимал это совершенно ясно. Эрик теперь сидел на полу между гробом и органом, склонившись над ворохом нотных листов, и писал. Он пытался записать ту музыку, что слышал или создавал сам в своем сознании и которую даровал сейчас другим. В который уже раз он пытался это сделать… Нет, разумеется, то, что выходило из-под его пера было великолепно, могуче, по-истине прекрасно – мир людей не слышал еще ничего подобного. Но раз уж “мысль изреченная есть ложь”, то разве можно записать, не исказив, музыку подобного рода. Нет, эту музыку небес нельзя было оставить разметкой на бумаге. Так и душа, спускаясь на Землю и облекаясь в плоть, неизбежно меняется – и продолжает меняться всю жизнь… Эрик почувствовал, что кузен пришел, но не пошевелился. Он занят, кузен подождет. Тем более, что тот, кажется, не против подождать. Квинлан внимал… В самом деле, не скажешь же, что слушал. Вскоре торжественное величие симфонии сфер, песнь о покинутом, но по-прежнему прекрасном и желанном Рае, сменилась светлой грустью. И болью, что неизбежно сопровождает человеческое существо с первых мгновений жизни. Человеческие тоска и боль… Впервые Квинлан ощутил их в настолько полной мере. Будто сам вдруг стал человеком. Какое странное чувство!.. Боль сменилась робкой надеждой, запевшей жаворонком. Это был просвет, подобный тому, что звучит в Лакримозе Моцарта. Но, как и в Лакримозе, за этим должен был последовать новый удар, новая страшная боль. Конец. Словно сами Небеса играли реквием по Ангелу музыки… Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться… – словно бы слышалось в мелодии. – Если я пойду долиною смертной тени, не убоюсь я зла, потому что Ты со мной… Грянула подавляющая, совершенная кода. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни болезни… ибо прежнее прошло. Мелодия иссякла. Эрик сделал еще несколько пометок на нотном листе и, наконец, поднялся на ноги. – Пришел… Хорошо, не придется ждать. – Что случилось, Эрик? – Любопытно?.. Эрик обернулся. Он выглядел усталым. Такая горечь сквозила во все его облике, во взгляде золотистых глаз, что нетрудно было поверить в то, что он мог плакать недавно. Хотя, какая разница, могли ли в самом деле литься слезы из его глаз? Пусть даже они лились и иначе, так же, как звучала ангельская песнь… – Все получилось лучшим образом, дорогой кузен. Совсем так, как я хотел. Вы все отправлены по домам, Кристина – здесь, со мной, согласна стать моей невестой… Я был так рад, что наконец-то все закончилось и мы остались с ней вдвоем. Она покорно ждала, когда я сообщу, что ждет ее дальше. Дальше? Годы жизни вместе, в королевстве моего отца… Я представил это так ясно. До этого будто жар застилал глаза. Я вдруг понял, что долгие годы предстоят ей, но еще более долгие – мне. Я должен был увидеть, как она стареет и умирает. Кому-нибудь там было бы дело до смерти одного человека, кузен? – Полагаю, что нет. – И я бы остался там один. Когда ты сказал, что где-то есть целое королевство таких как я, живых трупов, я был рад – думал, что это конец моему одиночеству. А теперь понял, что это было бы самое начало. Я ведь вырос среди людей. Люди боялись меня и я ненавидел их за это. Но кого я знал, кроме людей?.. В детстве моим единственным желанием было понравиться людям. «Пусть перестанут меня бояться!» – молил я Бога. Но Бог не слышал, а люди боялись. Тогда я возненавидел людей. Королевство живых трупов, вечная жизнь – о чем еще можно мечтать?.. Я понял, что Кристина не сможет там жить. Она погибнет… А вместе с ней – и я. Я не смогу быть там один, без нее. Но тут появилась очередная трудность – вечная жизнь. Я, со своим лицом, которое нельзя не скрывать под маской или гримом, обречен жить вечно. И там ведь нет места любви? Мой кровный отец пожелал меня видеть, но ведь черта с два он распахнет навстречу мне теплые отцовские объятия!.. Квинлан молчал. – Ясно, – кивнул Эрик. – Это все промелькнуло в моей голове за мгновение, пока я смотрел в ее глаза. И я почувствовал ужас – что же делать с нею теперь? Я уже думал попросить тебя об еще одной услуге. Но вновь тут явился он. Маленький дурак! В этот раз я даже был рад ему. Влез через камеру пыток. С револьверами. Я взял его за шиворот и отвел к Кристине. Он так растерялся, что не выстрелил в меня. Но претензии высказывал, в том числе и к тебе – решил, что ты со мной заодно после того, как ты им перекусил. Когда они увидели друг друга, то замерли. Не решались шевельнуться, боялись, не знали, чего ждать дальше. Я велел обоим встать на колени и поклясться, что если я отпущу их, они никогда не оставят друг друга. Он поклялся сразу, а она медлила. Она боялась. Я коснулся ее разума, так чтобы она услышала мой ангельский голос. Я сказал, что все хорошо, что она свободна… Смешно, правда? А Кристина зарыдала. Упала в объятия своего виконта. Я выпустил их и они ушли. Убежали. Нет, я, конечно, проследил за ними. Они отправились к Кристине домой. За четверть часа они собрали все необходимое, в том числе, пожилую мадам Валериус, и умчались на вокзал Дю Норд. Когда я шел потом домой, мне казалось, что я вот-вот потеряю сознание. Быть может, потому что стоял день… У меня даже случилось видение – будто вокруг меня ходячие трупы, такие же как я. Даже статуи святых и ангелов на фасаде церкви. Они повернули мне вслед свои отвратительные мертвые головы. Как это было мерзко! Бедный кузен, мне даже жалко тебя – ты ведь постоянно живешь в такой обстановке. Я понял, что не могу так просто вернуться домой. Пошел к дароге. Благо, недалеко. Ты уже был у него? – Да. – Я попрошу тебя еще раз заглянуть к нему. Передашь мое скромное завещание? – Разумеется. – Вот и славно. Эрик собрал с пола нотные листы и, убедившись, что чернила на последних просохли, сложил и убрал в кожаную папку на шнуре. Положил папку прямо на клавиатуру органа, а Квинлану вручил конверт без подписи, запечатанный сургучом. – Отдашь это дароге, там кое-какие указания относительно моего имущества. Моя собственность, надеюсь, не должна отойти к кровному отцу в связи с моей кончиной? – Нет. – Слава Богу! Тогда прошу – ничего не трогай в этом жилище, кроме моего бренного тела. Тело оставь здесь – хватит с кровного отца и моего забальзамированного сердца. О, Господи! Да вырежи его уже наконец-то – пусть перестанет болеть! И! Можешь отрезать мне голову, но не смей снимать с нее парик. Это мои волосы. – Постараюсь, – сказал мистер Квинлан и вытащил лезвие из трости. *** На следующий день в газете «Эпоха» появился короткий некролог: «Умер Эрик». Дарога ждал только этих слов. Слугу он с собой не взял, отправился в театр один. «Надо будет запереть или заколотить двери», – подумал он, пробираясь в дом у озера. В самом доме было темно – и абсолютно глухо беззвучно. «Эрика и вправду больше нет, – понял Перс. – Он бы не потерпел такой мертвой тишины рядом». Найдя в свете спички свечи в спальне, дарога пошел дальше по дому. Еще с Персии он помнил о странной привычке Эрика – спать в теплой земле. В Мазендаране у него была просторная мраморная ванная, украшенная золотом. Теперь Перс невольно вздрогнул, увидев в зыбком свете настоящий саркофаг. В саркофаге, под сенью полога лежал Эрик. Мертвый он почти ничем не отличался от живого и лишь приглядевшись дарога понял, что голова его отделена от тела. На мизинце левой руки, покоящейся на груди, поблескивало кольцо, которое Эрик когда-то подарил Кристине – кольцо потерянное, найденное, а затем оставленное тут за ненадобностью. Дарога отступил от гроба, собираясь с мыслями, и только тогда заметил, что на постаменте, прислоненные к гробу, стоят полая трость мсье Сенкьема и извлеченный из нее клинок с изогнутой ручкой. Дарога взял оружие в руки, вгляделся внимательнее. И вес, и особый отблеск говорили ему, что клинок выкован из серебра. Эрик никогда не любил серебра. Вероятно, серебро противно всему этому странному племени… Они, другие, все еще есть там, в ночи. А коль скоро об этом странном и красивом оружии в завещании ничего не сказано и его хозяин, мсье Сенкьем, покинул Париж – почему бы не оставить его у себя? Просто чтобы было немного спокойнее… Так решил дарога. И пусть немного, но кое в чем все же дарога ошибся. На тот момент, когда он в последний раз спустился в подвалы Оперы, чтобы похоронить своего несчастного друга, мсье Сенкьем еще был в Париже. Он жил несколько дней в доме молчаливой мадам Груа и ждал, пока забальзамируется и станет пригодным для перевозки сердце. Белое, похожее на дивный заморский плод. И лишь когда, мертвое, оно достаточно затвердело и стало напоминать скорее игрушку – лишь тогда мсье Сенкьем наконец-то покинул Париж.