Дорога

От королевского дворца до Башни смерти ровно тридцать три минуты пути. Странно, почему он сейчас об этом вспомнил. Наверное, потому что ему столько раз приходилось проделывать этот путь, что он затрудняется и сосчитать. А если сложить воедино все эти минуты, пожалуй, получится сотни тысяч часов. От Башни же смерти до замка приходилось тратить чуть более трех часов. Если прибавить и это время, то в сумме выйдет, пожалуй, немало лет. Довольно много лет его жизни, которая, в сущности, вся и прошла в этих разъездах. Если подумать, то в этом, наверное, был и есть свой смысл; зачем же тогда вообще нужна жизнь, если не понимать и не ценить каждое ее мгновение, не делать то, что ты и должен делать? Во всяком случае, он сам всегда старался не тратить эти драгоценные мгновения попусту. Вот только… странно, почему главному королевскому министру Нушроку только сейчас пришла в голову эта мысль: ведь если хорошо подумать, много, очень много времени он потратил попусту. Впрочем, наверное, как и любой человек, каждый, к чему лукавить, так или иначе хоть раз да тратит свое время впустую. Правда, те, кто ценит каждое мгновение своей жизни, все же не привыкли попусту разбрасываться таким ценным сокровищем. А уж кто в Королевстве кривых зеркал, как не Нушрок знал истинную цену вещам и не привык упускать своей выгоды? Про него говорили даже, взять хоть его величество Топседа, что Нушроку наплевать на всех, кроме себя, что все, что его заботит ― лишь собственная выгода. Ему неведомы любовь, жалость и сострадание, потому что в его груди вместо сердца ― кусок стекла. Или камня. В этом вопросе сплетники обычно расходились в мнениях. «У вас есть сердце, Нушрок?» ― вспомнились ему вновь слова короля. Нушрок чуть не сплюнул с досады: если разобраться, то что взять с этого идиота, как правильно заметил недавно Абаж. Но главного министра почему-то задели эти слова. Может быть, потому что в памяти тут же встал холодный зимний день, который уже клонился к вечеру. Пушки, грохотавшие вдали, свист пуль буквально над головой, сумятица и далеко не радостное настроение в войсках, и растерянное лицо господина маршала ― наследного принца Топседа, взиравшего на своего генерала, словно малыш на новогоднюю елку. ― Что же делать, господин Нушрок? Они же окружат нас?! Они убьют всех! ― Не убьют, ― молодой генерал переглянулся со своими адъютантами. ― Мы сделаем вид, что отступаем, наведем врага на ложный след, а сами сможем обойти их с тыла и атаковать. ― Вы думаете, это поможет? ― его высочество, казалось, готов был расплакаться. Нушроку прекрасно было известно, что говорили все вокруг, нимало не стесняясь: этому идиоту здесь не место! И это исключительно по его милости они сейчас проигрывают сражение, и Королевство туманов и облаков вот-вот будет праздновать победу. А еще шептались, что пока не поздно, нужно бы сложить оружие, да и присягнуть на верность королю-победителю. Нушрок лично распорядился повесть троих самых говорливых, заявив, что военачальников, а заодно и родное королевство, не выбирают, как и родителей. А изменникам и негодяям самое место в петле. Потом, когда Нушрок растолковывал принцу Топседу свой план, и тот уже радостно потирал руки, радуясь, что победа практически у них в кармане, то успел краем глаза заметить подозрительного типа, слишком резко вскинувшего руку, и что было сил оттолкнул принца. Тот упал на землю, опрокинув низкий походный стол с разложенными картами, и пролив на себя чернила, но остался жив. Пуля, предназначавшаяся незадачливому полководцу ранила его генерала и советника в плечо. ― Вы мне спасли жизнь, Нушрок! ― говорил ему принц после того, как он оправился от раны. ― Это был мой долг, ваше высочество! ― отозвался он. Шпиона и лазутчика поймать труда не составило, все же и верных людей хватало с избытком, поэтому его высочество смог, наконец, вздохнуть спокойно. Армия же вернулась домой с победой, и его высочество снискал себе славу выдающегося военачальника. Смешно, но он, слушая расточаемые ему похвалы, искренне верил, что обладает блестящими способностями. ― Я не забуду вашу помощь! ― повторял ему принц, но Нушрок лишь усмехнулся в ответ. Мудрые люди (а его собственный родной отец и его лучший друг, первый министр Куап, были вне всяких сомнений людьми мудрыми) говорили, что ждать от кого-либо помощи глупо. Надеяться можно и нужно только на себя. Когда, следуя этому завету, он помогал первому министру и верным ему людям возвести Топседа на престол, спасая (в который раз!) тем самым ему жизнь, поскольку старший брат, опасаясь заговоров со стороны родственников, уже отдал приказ о его аресте, Нушрок ни на минуту не забывал об этом. В первую очередь он в тот день думал о себе и своей безопасности, вернее, о безопасности своей семьи: жены, которая уже ожидала ребенка, и тетки, заменившей ему мать. Но вместе с тем… чушь, конечно, глупость и блажь, но ему в ту минуту было жаль этого недотепу. ― Вы опять спасли меня! ― радовался Топсед в день коронации. ― Это был мой долг, ― повторил Нушрок. И вот ― пожалуйста: «Разве у вас есть сердце?» Дожил бы ты до сегодняшнего дня, если бы его и в самом деле не было, ― подумал он тогда. И ныло бы что-то там, в левой стороне груди сейчас, кабы оно было стеклянным… Нушрок чуть придержал коня, на повороте на узкой горной тропе следовало быть осторожнее, а то недолго и в пропасть свалиться. Интересно, выиграет ли он хоть сколько-нибудь времени, поехав более короткой дорогой? Он обязан это сделать, иначе все пропало. Чтоб им провалиться, этим несносным пажам, вместе с зеркальщиком, затеявшим так некстати мутить воду! Все шло просто идеально: его величество не сегодня, завтра должен был бы лично убедиться, что в сердце первого министра теперь и впрямь не осталось жалости. Родная дочь Нушрока заняла бы престол, и они сумели бы навести порядок. Закрыли бы, наконец, эти дурацкие зеркальные мастерские, от которых его величество был без ума. Пожалуй, за это Нушрока и впрямь стали бы носить на руках. Кроме того, кривые зеркала и в самом деле изжили себя окончательно. Когда-то в них действительно был толк, давно, еще на заре царствования старшего брата Топседа, который хотел, чтобы его народ был всем доволен и видел вокруг только мир и процветание. Да, это был обман, но… все же это сработало! Но нынче времена изменились, и только дурень Топсед радовался этим глупым стеклам. Конечно, всеми силами приходилось поддерживать порядок, дабы не допустить бунта, но так не могло продолжаться вечно. Башни смерти, конечно, боялись многие, но ведь попросту невозможно абсолютно всех заключить под стражу! Это же абсурд. Именно поэтому Нушрок пришел к выводу, что требуется срочно все изменить, причем кардинально. Это был идеальный во всех отношениях план! И вот ― все рухнуло, словно песчинка, попавшая в мельничные жернова и сломавшая в один миг отлаженный веками механизм. Если разобраться, когда-нибудь это должно было случиться: борцы за справедливость, естественно, хотели правды. Он же мечтал, как говорится, разойтись миром, и у него получилось бы. Ведь все готово, даже с Абажем удалось договориться, и вот ― двое мальчишек и зеркальщик-оборванец испортили все дело! Нушрок невольно обернулся, чтобы взглянуть на видневшийся вдалеке свой замок, и унего снова защемило якобы каменное сердце. Странно, но ему подумалось, что он видит его в последний раз. «Старею я, судя по всему, ― мигом пронеслось в голове, ― становлюсь слишком уж сентиментальным, это не к добру». Вслед за этим перед глазами, словно в калейдоскопе, замелькали картинки из прошлого: вот они с отцом, рука об руку гуляют в саду, и отец рассказывает ему о матери. Как он с ней познакомился, как полюбил ее и несколько лет добивался ее руки. Вот отец обнимает его, когда он приезжает домой, получив отпуск на службе, и тетка украдкой смахивает слезу, глядя на них. А потом отец кричит ему, чтобы он убирался на все четыре стороны, поскольку не потерпит, чтобы сын-недотепа «позорил их честный род». Тетушка Акорос рыдала навзрыд, но он даже не остановился, прошел мимо и хлопнул дверью. А вот он стоит у могилы отца, не замечая того, как по щекам катятся слезы и шепчет: «Прости меня, отец, пожалуйста!» Что ему стоило поступиться своей гордостью, ответить на письмо отца и забыть об их глупой ссоре… И еще много-много разных «картинок», которые словно вспышка возникали в памяти и так же моментально гасли: Акбулог улыбается ему своей застенчивой улыбкой; он отталкивает ее, бросая в лицо старые письма. Афэ целует его, крепко обнимает за шею и шепчет на ухо: «Единственный мой, любимый! Если бы вы только знали… вы мне дороже всех, в целом мире для меня нет больше никого». Жена улыбается ему, в последний раз крепко сжимает руку: «Ты… простил…меня», ― и закрывает глаза. Да, это слишком тяжело: признавать и исправлять свои ошибки… Тетушка приносит ему кружевной сверток, и со смесью любопытства и нетерпения он приподнимает уголок одеяльца и смотрит на новорожденную дочь. Его дочь… Нушрок закусил губу и, встряхнув головой, пришпорил коня. Он обязан догнать мальчишек, вернуть себе ключ и вернуться обратно. Обязан сделать так, чтобы не произошло непоправимое ― ради нее, своей единственной и обожаемой дочери. Он улыбнулся, как и всякий раз, когда думал об Анидаг. Помимо всего прочего, про него еще болтали, будто он не только не имеет сердца, но и не умеет радоваться, никто де не видел никогда его улыбки. И в общем-то, это была почти что правда, за одним единственным исключением: если кто видел его улыбку, то это была его дочь. Просто потому что она ― самое лучшее, он сделал в своей жизни. Еще (да что ж такое, почему ему сегодня не дают ему покоя разные глупые сплетни) шептались, тоже украдкой, разумеется, что если главный министр Нушрок и испытывает любовь, то лишь к деньгам, к своим мешкам золота, которые спрятаны у него в подвалах родного замка. Глупее не придумать! Во-первых, никаких мешков в подвалах у него, конечно же, нет, что он, горный тролль, что ли? Во-вторых, есть на свете человек, который дороже ему всего золота мира ― его дочь. И если бы ему сказали отдать все, что у него есть, ради счастья и благополучия Анидаг, он отдал бы в ту же секунду, не задумываясь. Перед глазами вновь встала стройная фигура дочери, стоящей у самых ворот на подъездной аллее в замке Абажа. Она взмахнула ему на прощание рукой и ветер донес до него ее возглас: «Отец!» Он вновь почувствовал прикосновение ее губ к своей щеке, когда она обняла его на прощание, как в детстве, уткнулась ему в шею, и прошептала на ухо: ― Возвращайтесь, отец, пожалуйста, я вас буду ждать! И не нужна мне… ни корона, ― всхлипнула она, ― ничего не нужно! Только вернитесь поскорее, прошу, дорогой отец! У него перехватило дыхание и он, крепко прижав ее к себе, с трудом справился с голосом и тихо проговорил: ― Не переживай, дочка, ничего не случится, я скоро вернусь! Уже выехав за ворота, он обернулся в последний раз и тоже взмахнул рукой: ― Все будет в порядке, моя принцесса! ― прокричал он ей, успев заметить, как она попыталась бежать за ним, но, разумеется, быстро отстала, неподвижно замерла на дороге, вскинув руку. В ту минуту ему показалось, что они с дочерью подумали об одном, и от этого у него вновь сделалось тяжело на душе. Нушроку не хотелось думать, что, быть может, он навсегда оставляет ее. Что с ней станется, если его не будет? Конечно, она уже взрослая девушка, умная и решительная, разумеется, она не пропадет, но все же… не хотелось даже представлять, как ей будет больно и тяжело, если вдруг она останется одна. Вслед за этим вспомнились все те моменты, когда она была рядом с ним: как он сидел у ее постели, когда она была совсем крошкой и болела, или ей снился плохой сон. Как она звонко смеялась, обнимая его за шею по возвращении домой после долгого отсутствия. Как учил ее ездить верхом, возил с собой на прогулки, как часами выбирал для нее подарки, представляя, как радостно заблестят ее глаза, когда она получит их. Как она сидела в его кабинете, подперев рукой щеку, перелистывая страницы; как покусывает кончик пера всякий раз, когда пишет. Никому на свете он не позволил бы и не позволит, пока жив, причинить ей боль. Он стер бы в порошок любого за одну ее слезинку. Но как быть теперь, когда он сам заставил ее плакать? Неожиданно Нушроку захотелось повернуть коня обратно, вернуться в дом Абажа, забрать дочь и уехать вместе с ней как можно дальше. Правда, к дьяволу все: и власть, и корону, и все богатства мира. Они отправились бы куда-нибудь за тридевять земель, где их никто не знает, а со всеми этими зеркальщиками, ключами и всем прочим король пусть разбирается сам. Может быть, Абаж ему поможет, если посчитает нужным, разумеется. А он будет жить спокойно, наконец! Не бояться за свою жизнь и жизнь близкого человека. Просто жить и радоваться, как говорится, каждому мгновению жизни; средств для этого ему, безусловно, хватило бы. Дочь была бы рядом, скрасила его дни, стала бы отрадой в старости. Вышла бы замуж, родила детей… Нушрок бы обожал своих внуков, и, может быть, рассказал бы им однажды одну интересную историю про королевство, где не было практически ни одного прямого зеркала. Черт с ним, он согласился бы и сынка Абажа с собой прихватить, если бы Анидаг того пожелала. Он же не слепой, давно видит, какими глазами этот юнец смотрит на его дочь, да и она всякий раз вспыхивает пионом, стоит ей его заметить. Молодость, что с них возьмешь. Нушрок усмехнулся: вот опять, что за чушь лезет в голову? Он ― простой, мирный горожанин! Вот бы посмеялись все, кто был с ним знаком, если бы узнали о подобных мыслях. Нет уж, теперь он никак не может свернуть с выбранной дороги, и раз уж решил, должен довести дело до конца. Кроме того, до Башни смерти осталось уже всего несколько миль. Когда он подъехал, наконец, к Башне, начало смеркаться. Странно, подумал главный министр, никого нет, только стражник, кажется, заснул на посту, мерзавец! Увидев господина министра, стражник, впрочем, мигом проснулся и залепетал что-то, словно младенец, стараясь не встречаться с Нушроком взглядом. Да, так и есть, два пажа приезжали сегодня. Они поднялись на Башню. Ключ у них ― это ему и без того было известно. Что ж, вывод очевиден: им нужен этот зеркальщик. Они хотят спасти его, а потом, возможно, подбить всех остальных на бунт: все так, как он и опасался. Впрочем, согласно словам этого олуха стражника, двое мальчишек, кажется, вышли из Башни. Этот остолоп не рассмотрел толком, его сморил сон. Нашел время, дуралей! Самое скверное, что Нушроку так и не известно доконца, что они задумали. И почему сегодня все идет наперекосяк? Дорога не должна была занять много времени, но случайный (опять эти непредвиденные случайности, которые он, честно признаться, ненавидел) обвал в горах изрядно задержал его, в результате пришлось все-таки ехать в обход. Нушрок потратил несколько лишних часов, и это вызывало еще несколько лишних воспоминаний о прошлом и совсем уж ненужных размышлений о будущем… А между тем, так или иначе, он почти у цели. Нужно подняться наверх, проверить все же, удалось ли пажам что-то передать зеркальщику, и как они намеревались спасти его. Странно, если подумать: у них же был ключ, так почему они не спасли его? Или же оставили ему еду и одежду, сняли цепи и сбежали? А он вышел бы позже, никем не замеченный, отправился бы в город, и тогда уже им не составило бы труда поднять народ? Необходимо все выяснить и разобраться с этими смутьянами, как можно скорее! Подъем на верхнюю площадку, он знал это, составляет около двух тысяч ступеней. Ему уже столько раз приходилось подниматься и спускаться, что волей-неволей пришлось сосчитать и запомнить. Нушрок снова вздохнул: интересно, почему дорога к Башне, которая, в сущности, так хорошо была ему знакома и привычна, так вымотала его сегодня? Только из-за нахлынувших воспоминаний? Что ж, остается сделать последний шаг: ведь он уже у цели, а отступать он не привык. Всего две тысячи ступенек, ― подумалось ему. А после… нет! О том, что будет после он подумает тогда, когда спустится обратно вниз.