Love me if you dare

Любовь приходит к нам по-разному, в разных обличьях, в разных одеждах, и, может быть, нужно очень много времени, чтобы понять, принять и называть её по имени. Джон Фаулз, «Коллекционер»

Дым на самом деле не серого цвета — он цвета волос Ханамаки, цвета его запястий и губ, а еще — а еще у Маттсуна бешенство в артериях и где-то между ног и, может быть, под ребрами. Дым пускает Ивайзуми, и ему это очень подходит, а Ойкава, кажется, задыхается, делает вид, что смотрит в другую сторону, а Маттсуну так и хочется подвернуть под себя одеяло и заглушить этот шелест чужих голосов, ведь затея оказывается до нелепого неуместной, но так кажется только ему, Иссею. В голове у него прозрачная жидкость и серебро — потому что оно красивое, а еще отражает ту пропасть, что Маттсун бережно хранит у обрыва горячего — горящего — языка — Ханамаки танцует где-то в центре, двигает бедрами, руками, неуклюже и до озверения возбуждающе — лучше бы оборотни покусали, боже, — а Маттсун не знает даже, что ему делать: злиться на тех, кто неуверенно и жадно впивается в Макки глазами — ненасытно, украдкой, голодно и еще тысяча выводящих из мирно спящего «оно» наречий; может, ему стоит ударить их — всех, с одного раза, эпично как-то, чтобы Макки остановился и услышал, что внутри у Иссея оползни и ни в коем случае — цунами. А еще, а еще у него ведь прав на Ханамаки, как у мира на Северную Корею, какой же он глупый, этот Макки, господи, какой же он глупый и не его. Дым оказывается цвета неприлично торчащих сосков, которые хочется облизывать и кусать, но нельзя, и пусть штаны взрываются у всех присутствующих, ему, Маттсуну, нельзя — он ведь друг; проклятое определение в образе существительного, несущественное и нескладное, неопрятное и провожающее взглядом всякий раз при прощании да жалкое в своем безразличии и колючем обруче из стекла — Матсукава режет им что-то внутри, но давно уже не больно, это не те чувства, и нежными их не назовешь, и все, что страшно ночами, просыпается днем в непринужденной походке и спрятанных в карманах руках. Николас Эрфе называл любовь нежными чувствами, Матсукава же то, что засыпает поутру неизлечимой горячкой, даже за обманчивое словосочетание принимать не берется — ибо знает, что его не придумали, это молчаливое в легких, и можно терпеть и набрасываться на себя загнанным животным, но от пепла вместо снега никогда не избавиться, а надо ведь сказать такие до пошлости простые слова: Ты мне нравишься, Макки. Ни в коем случае Я люблю тебя, Макки. Или просто А давай будем вместе. Нет. Можно мне перелечь на твой футон? Тоже не то. Макки, у меня встает на тренировках, прекращай засовывать руки под шорты и напяливать мою футболку вместо своей — она потом пахнет тобой, а я ведь с ума схожу по-классически, как глупый мальчишка, влюбленный до безрассудного, и форму стирать отказываюсь — чтобы ты побыл со мной ночью эфемерно, космически и невозможно — прорисованным дымом на стеклах моих очков и слов, недосказанных в океане востребованной мною и тобою, наверное, тоже, лжи — она медленно одевается в воздержание — мнимое, чтоб её, — а видно ведь, что ей, суке, хочется, чтобы ее раздели как-то по-грубому и завалили на простыни, и входили так, чтобы океаны расступались — не перед Моисеем только, а перед этими венами и запахами в темноте. Матсукаве кажется, он начитался Фаулза и больше никогда не сможет пошутить так, чтобы его понял кто-нибудь — кроме Хиро, который бесстыдно стягивает с себя рубашку и движется по-особенному, привлекательно, улыбается идиотом и напоминает чем-то девственницу-стриптизершу. Ханамаки красивый, и его хочется трогать и никому не отдавать. Матсукава отдает его — немногочисленным зрителям, чертовым третьегодкам — из Карасуно, Джозэнджи, Датеко — Сейджо, конечно, не в счет, у Ивайзуми с Ойкавой своя перестрелка и пьяная ложь тоже — своя. Она только не раздевается и ко дну, наверное, тянет как-то иначе — Ивайзуми, по крайней мере, выглядит довольным, но ему, Маттсуну, сегодня не до берега или стали чужого взгляда — он ведь отдает Ханамаки зрителям, делится им, а не хочется так, что у Маттсуна ржавеют пальцы и слюни во рту — вот бы ударить этого пьяного бога смерти и сказать ему, что его не существует, и красные яблоки ему не к лицу вовсе, чтобы убирался и не смотрел больше так на Макки. У бога смерти глаза непонятного цвета, сам же он учится в Шираторизаве и поглядывает из-за сетки так, что утопить бы его сиренами и пригвоздить к песчаному дну и прочей литературной хрени из поэзии — лишь бы убрался с этими своими торчащими волосами и жалом, от которого больно не по-доброму только ему, Маттсуну. — Макки отжигает, — усмехается Ойкава, и в такие моменты, пожалуй, неплохо бы испортить ему что-нибудь на лице. — Мы, наверное, зря притащились сюда, Маттсун? — Зря? А будь ты на месте Макки, Вакатоши бы тебя поимел тут, наверное, и никакой Ива-чан… — Ива-чан никогда не позволит. А ты? — Что? — Тендо, — Ойкава кивает в сторону бога смерти, переводит взгляд на Макки, — Ты ведь тоже не позволишь, Маттсун. — Иди к черту. — Я к Ива-чану. Матсукава Ивайзуми за черта не принимает, но останавливать капитана не спешит, потому что взглядом впивается в бога смерти и думает, что это вполне себе нездоровое желание — кости разломать собственными пальцами; только ему, Матсукаве, это нравится до приторного, до щемящего, и внезапно становится наплевать на дом Терушимы, подушки между бедрами и шепот далеких инстанций — у Маттсуна корабли не причаливают и кружат по линии берега, огибая расквашенные в раз породы и губительные взгляды со стороны — потому что у Макки движения совсем не плавные, он небрежно размахивает руками и нагибается, улыбаясь шальным ребенком, оставляя на Матсукаве непрошеные и выдуманные поцелуи — взглядами и игрой не по правилам — на губах. Маттсун рассматривает пьяного Хиро откровенно и хочет его зацеловать до дрожи в пятках, впиться в лопатки и оголенное всё, а Хиро танцует и пальцами вырисовывает острова в напряженной вселенной — та взрывается, оставляя их у края одинокой квартиры с чужими людьми и мыслями тоже — чужими. Маттсун внезапно завидует Ивайзуми и тоже тянется за сигаретами — потная ладонь останавливает, а дыхание, прерывистое, неспокойное, бросает под ноги лукавым демонам и измерениям, потерянным и открытым только для них — для этих ладоней и крепких, неровных пальцев. — Маттсун, — Макки протискивает ногу между коленей Маттсуна и нагибается, опираясь на него неприлично и не по-дружески. — Третьегодки в Сейджо ненастоящие. — Чего? — Маттсун смотрит непонимающе, думает, ему крышу снесло, наверное, раз он пялился на Макки и не понял, как тот оказался у него между ног. — Ойкава с Ивайзуми ненастоящие. Мы с тобой — вообще жуть. — Макки, хочешь, уйдем? — Мне в голову ударило, Маттсун. — Чем? — Тобой. Макки наклоняется к Маттсуну, носом к носу, как в кино или в порно — неважно, тянет якорем не ко дну, а куда-то ввысь, за звезды, которые им никогда не пригодятся, и Маттсун вдруг вспоминает, как видел папу с другим мужчиной; придерживает Макки, с силой и неуместной нежностью, потому что где угодно — не здесь, и пусть все делают вид, что заняты друг другом, Маттсун на себе чувствует что-то колючее и пробирающее — до щекотки в горле, до смеха — хриплого и старческого. — Макки, — Маттсун хочет повторять его имя беспредельно, и чтобы они переместились в его комнату, и чтобы никто не входил и не мешал, потому что запреты стираются алкоголем — боже, как ему от этого противно и выть бы. — Давай ко мне, отоспимся. — Отоспимся, — Макки кивает и усаживается рядом, дышит в шею — кожу будто кипятком отдает, а комната у Терушимы маленькая, и женские голоса из динамиков настырно бьют по ушам. — Ивайзуми делает вид, что бесится с капитана, а сам-то, смотри, как нервничает. Ему, конечно, приятно ударять Ойкаву, и не чтобы привести того в чувства — просто нравится, знаешь, Маттсун, это как ущипнуть за задницу. — Я тоже так думаю, — Маттсун вдруг решает, что Макки не такой уж и пьяный, и скулить от этого хочется не меньше — дайте ему луну и утес какой-нибудь, да повыше — он волком протянет песни о скорбном и непонятном. — А Ойкава? — Ойкава притворяется натуралом, а сам дрочит на задницу Ивайзуми. — Блин. А с нами что? — Ты делаешь вид, что тебе нормально, а я дрочу на твою задницу, — Макки выдыхает и сжимает плечо Маттсуну — становится душно, но до нелепого уютно. — Даже как-то обидно, что я с Ойкавой в одном болоте. — Макки, ты мне скажи, сколько выпил? — Достаточно, чтобы понимать, что я, где я, кто вообще мы с тобой, а еще — чтобы говорить всякое. Но это правда. — Тогда уйдем отсюда ко мне. Макки отпрашивается в туалет, возвращается напряженный, и усталость теперь отчетливо читается в его чертах — древесной смолой на линии губ, их будто склеило в невеселой ухмылке, в рваных выдохах и слегка прищуренном взгляде — кто говорил, что желанным можно быть только в постели? На ночные прогулки нет сил: Матсукава ловит такси и произносит собственный адрес заплетающимся языком, скорее от волнения, чем от алкоголя — накрывает нещадно и как-то по-взрослому, Маттсун чувствует себя Цезарем, усаживаясь на сидение возле Макки: вот он перейдет Рубикон, и пути назад уже не будет. Дома их ждет кровать Маттсуна, которую оба негласно намереваются разделить этой ночью — ничего пошлого, правда, просто время такое, что хочется быть друг другу ближе обычного; нечто большее — разорванные паруса на палубе и пьяные выстрелы молнии прямиком по мачте — их уносит течением в темную комнату, мимо матери, на постель и к цикадам за широким окном. Макки говорит, Матсукава похож на фрика, и откидывается на подушку, расстегивая рубашку — напялил ее как попало, уходя от Терушимы — почему-то все еще несмело, будто не он лез целоваться у Терушимы в комнате — он, может быть, и не лез. — Позови меня, Маттсун. — То есть? — Маттсун опускается на кровать возле Макки, опираясь на локти, взглядом пытаясь поймать прозрачные тени на его щеках и на подбородке — те сливаются с бледными веснушками и просят бесстыдно, чтобы к ним припали губами или чем угодно — горячо и неуправляемо. — Макки? — Нет, полностью. — Макки тянет Маттсуна лениво за рубашку, тот почти наваливается на него и думает, что забыл запереть дверь от комнаты. — Давай. — Ханамаки. — Бинго! У Макки глаза будто нарисованные, челка короткая и неровная, и хочется двинуть ему по челюсти ради смеха — за то, что выпил, а ведет себя, будто это ничего, и Маттсуну придется пускаться во все тяжкие, если его не остановят хотя бы руки — слишком крепкие для возлюбленной, на месте которой нагло разлегся Ханамаки. — Это как ханахаки, — Макки смеется тихо и продолжает тянуть Иссея за ворот рубашки — на себя, чтобы тот напоролся на скалы и разбился вдребезги; его заберет гравитация или что-то еще, о чем не знают ни кометы, ни космонавты. — Я думал, это ирония такая. Ханамаки — ханахаки. А у меня ведь внутри не то чтобы розы колючие — сорняки, Маттсун, на розы я не горазд, вот Ойкава — возможно. Я бы поверил в эту болезнь, просто травой не отхаркиваю. — А что? Страдаешь? — Смешно, — Макки приподнимается и хватает Иссея за шею, укладывает его голову себе на плечо и гладит подрагивающими пальцами — почти невесомо. — Мне сегодня просто осточертело всё, я решил, что неплохо бы проверить, как все на самом деле. Танцевать пошел, а ты смотрел на меня… Блин, так Ушивака на Ойкаву весь вечер пялился. — Охренеть, ты меня с Вакатоши сравниваешь. — Я тебе тут признаюсь вроде бы, а ты все отшучиваешься — не по-людски это, знаешь ли. Боишься? — Не то чтобы. Макки отпускает Иссея, и тот хватается за воздух так, будто его топили только что — в запахе, в прикосновениях, в словах — особенно. Да лучше бы добровольно — и на дно, а тут Макки погружает в мутную воду своего голоса, вытаскивает обратно — и так по кругу, тысячу раз, наверное. Матсукава думает, что это вообще очень несправедливо, пальцами ног тянет простынь вниз, спиной проваливаясь в кровать — может, та разверзнется бездной и унесет его прочь, подальше от Макки и непослушного ворчания в голове. Макки хватает за руку и приваливается Маттсуну под бок, теребит пуговицы на рубашке, стягивает сначала свою, потом — Маттсуна. Неохотно как-то, будто бы с одолжением, а глаза какие — города бы испепелили. — Я в детстве еще смотрел один фильм, правда, мало чего понимал тогда. — Макки рукой проводит по животу Маттсуна, а у того, кажется, вселенная катится под откос — как же все просто и безнадежно. — «Влюбись в меня, если осмелишься.» — Осмелился. — Речь не о тебе, придурок, — Макки слабо ударяет Маттсуна по животу. — Там мальчик говорил о созвездии Альтаира. А мне так понравилось название, что я решил для себя: когда у меня будет сын, я обязательно назову его Альтаиром. — С чего ты решил, что будет сын, а не дочь? — Просто так хотелось, вот и всё. Дело совсем не в этом. Я вот смотрю на тебя каждый раз и понимаю, что не будет у меня никакого сына. — А можно как мой папа, — Маттсун проводит рукой по гладкой спине Макки, — Женился, завел ребенка, всё такое, а потом иди и живи себе с другим. — Может, у него всё как в «Горбатой горе», просто по-другому немного. — Да мне, если честно, наплевать, с кем папа, ну, это, вообще стараюсь не думать, просто вот не понимаю, к чему был весь этот фарс, и кажется, я родился как-то не к месту. — Хрен его знает, — Макки устало выдыхает. — Не папу твоего, а вообще. — Макки, — Маттсун проводит носом по макушке, по мягким волосам — пахнут краской и чем-то еще, не мальчишеским. — Я иногда думаю, мама меня возненавидит. Нет, хуже: я стану ей противен. Потому что я итак внешне в отца, даже характером немного, а тут вдруг здравствуй, мама, я по Макки с ума схожу — ну копия отец, вот же дерьмо. — Ты с ума сходишь по мне? И не говорил, засранец. А я-то… Я просто боюсь, что завтра ты проснешься другим и подумаешь, что мы перебрали, но я всё это на самом деле. — Я тоже. Макки дышит Маттсуну в ключицы — кажется, что шумно, но это кровь отдается хаотичной пульсацией где-то в висках и на губах даже, — и целует в шею, осторожно, облизывая языком; когда отстраняется, влажная кожа мерзнет под дуновением беспокойного ветра — тот врывается через окно и шепчет что-то на непонятном диалекте — Иссей улыбается и чувствует себя идиотом. Зато счастливым. И потом Иссей думает, что надо бы ответить тем же, только хуже, чтобы Макки тоже пробрало до стонов, чтобы унесло одним дыханием до Альтаира и обратно, к нему, Маттсуну, чтобы глупый Макки увидел галактику — не такую уж и безграничную — и понял, что хрен с ними, с этими астероидами и космической пылью, у него есть кое-что покруче неяркого солнца и умирающих звезд — этим чем-то побудет Маттсун, и в такие моменты даже как-то неправильно думать о родителях и о том, что это их с Макки сумасшествие на двоих кто-то посчитает неприемлемым. Маттсун целует Хиро в губы, и кровать проваливается под недры, мечется вместе с ними по кругам ада ненормальным Данте и врезается в скрип открываемой двери. — Мама, — Маттсун выдыхает Хиро в губы, краем глаза хватаясь за темный силуэт — в глазах почему-то рябит и влажно. — Мама, — сползает с кровати и смотрит на приоткрытую дверь, а за ней — никого. — Мама. — Ты уверен? Может, сквозняк? — Это она была, точно. — Что теперь? — А хрен с ним, — Маттсун хватается руками за волосы, в голове — штиль, бессовестно неподходящий к происходящему. — Я ведь не собирался всю жизнь скрываться. Просто… не сегодня, знаешь. И вообще, это чувство, когда тобой брезгуют, паршиво, Макки… — Ты себе напридумывал. — Нет же. — Не веди себя так. Я тебя успокаиваю и чувствую себя заботливой женушкой. — Я пойду к ней. — Я с тобой? — Нет, ты тут побудь. Пройти небольшое расстояние от одного конца коридора к другому оказывается сложнее обычного: Маттсун вроде бы делает шаг вперед — туда, к маминой комнате, — а его тянет сильным течением куда-то влево, не назад даже: отпечататься лбом о стену и забыть всё это вместо матери. Она, кажется, заслужила лучшего — сдались ей мужчины, которым ничего в жизни не надо — спать бы им с такими же, как и они: папе — с тем очкариком из книжной лавки, а ему, Маттсуну — с нахальным и настырным Хиро, который целуется так, что горы отливают золотом — розовым, обязательно. Маттсун останавливается у порога, толкает ногою дверь и всматривается в спину мамы: она лежит на боку, слышно ее ровное дыхание — потрясающая иллюзия сна. — Мама? Маттсун сглатывает, а когда это слюни успели превратиться в колючее пойло, не понимает просто. — Мама, ты спишь или как? Мама, похоже, или как, но поворачиваться не собирается. Маттсун следит за дорожкой лунного света на ее фарфоровом плече, о том, как издевательски природа напоминает о женщинах, которых стоило бы любить, ведь и мама красивая, и другие тоже — в детстве Маттсун смотрел «Запах женщины» и твердо верил Аль Пачино и этим его словам о том, что неважно, какие у нее ноги — худые или колонны, ведь играет роль только то, что скрывается между ними. Хотелось так же слепо и умело водить ладонями по тонкой талии и вдыхать тысячи запахов вместо одного — Такахиро; от одного его имени веет преступной безысходностью. — Иссей, иди спать, и не шумите там. Мне скоро просыпаться и на работу. — Мама, ты… заходила ко мне? — Мимо проходила. — Ты шутишь? Повернись ко мне. — Может быть, сам подойдешь и посмотришь на меня? — Мама, я… — Уходи, я тебя люблю. — Мама… — Мне мама Хиро-куна звонила, говорит, твой друг отключен, я сказала, что он спит у нас. — Спасибо. — А теперь топай отсюда и дай мне выспаться. — Достал я тебя, мама. — Еще как. Ты еще врачом работать собираешься? — Ну всё, я уйду лучше, а то опять начнется. — Ну-ну. — Спокойной ночи, мама. — Не шуми. Маттсун обещает не шуметь — молча, кивком, пусть его и не увидят; выходит из комнаты и возвращается к Хиро — тот разлегся полуголой звездою на простыни и дышит совершенно отрывисто — похоже, действительно переживает. А лунный свет продолжает вырисовывать прозрачные узоры на краснеющей коже — вот они, светло-коричневые пятна на плечах, родимое пятно у пупка, бледные веснушки на подбородке и даже на веках; ночь соскучилась по откровению и показывает, что Хиро тоже красивый, лучше всякой женщины, и любить его не менее интересно, и между ног у него — не пропасть, конечно, но смело можно бросаться в мутное вожделение — запахом утопит не хуже женского, а спасать Маттсуна некому — и не надо, спасение ведь — дело рук самих утопающих. Матсукава спасаться не собирается. — Хочу стать комаром. — Макки? — Маттсун ложится рядом и тонет в полумраке невинных глаз. — Зачем тебе это? — Я бы присосался к тебе и не отлипал. Нет, Маттсун, — Макки закрывает Маттсуну рот ладонью, — я почти не пьян. Алкоголь мне придает немного уверенности. Обещай мне кое-что. — Обещаю. — Ты даже не знаешь, о чем я. — Я все равно тебе всё на свете обещаю. — Хренов романтик. Тебе так идет. — Наверное, — Маттсун целует дрожащие пальцы Хиро, дивится собственной смелости — похоже, Макки прав насчет алкоголя. — Я тебе всё обещаю. — Обещаешь, что не скажешь утром, что мы просто напились и бредили? — Уже пообещал. — Ты сделаешь это, потому что пообещал? Или ты сам так хочешь? Маттсун усмехается и думает, что Макки ужасен в своей глупости, что ему, будь он Данте, и Вергилий не помог бы — Макки помер бы на первом же кругу, а Беатриче — кучерявая, под два метра ростом — своего героя явно не дождалась бы. У Макки в зрачках янтарь сливается с золотом, грозится выйти из берегов и нахлынуть нещадно, неотвратимо — кажется, утопающий из Маттсуна получается до отвратительного подобающий. — Чего молчишь? — Молчу, потому что ты глупый. — Это я глупый? Так, ладно, — Макки дергается и встает с кровати. — Ты сохранил мою открытку на шестнадцатилетие? — Что? А, да, сохранил, а что? — Достань её. Посмотрим, кто это у нас глупый. — Блин, что такое? — Маттсун неохотно следует за Ханамаки, рыщет в ящике, перебирает хлам — давно следовало разобрать. А ведь сейчас так хочется целовать его запястья и не думать больше о том, что Макки в нем сомневается. Ну и правильно. Он и сам бы в себе сомневался. — Нашёл! — Читай давай, — Макки светит на открытку экраном мобильника. — Ну же. Они стоят посреди комнаты, с оголенными плечами и грудью, почти вплотную, и Матсукаве хочется пройтись рукою по кожаному ремню на поясе Макки, а потом отбить себе память этим же ремнем и наброситься на настоящее. Макки тычет телефоном в открытку и нетерпеливо переминается с ноги на ногу. — Вслух давай. — Ладно, — Матсукава прочищает горло и вспоминает о маме. Она сказала, что любит его — никакого отвращения, только попросила вести себя потише. Господи, причем тут это сейчас: Макки такой смешной, когда чуть ли не лопается от нетерпения. — Начинаю. — Ох, давай уже. «С др, придурок. Честно говоря, никто из нас не взрослеет, просто числа катятся по наклонной вверх (тебе ведь нравится невозможное, это я их толкаю), поэтому ты по-прежнему ребенок, просто взрослый ребенок, но никак не взрослый вообще. Надеюсь, ты станешь доктором, а я буду изучать горные породы и добывать для тебя руду. Или золото, как захочешь. С др, придурок. yankee oscar uniform romeo hotel india romeo oscar (foxtrot uniform charlie kilo alpha november delta lima oscar victor echo mike echo india foxtrot yankee oscar uniform delta alpha romeo echo)» Матсукава читает и не понимает ни хрена — просто набор слов, как и два года назад. Он тогда и не особо-то задумывался: это ведь Хиро, он любит странные вещи — выделывался, наверное. — Ты даже не погуглил. — Макки смотрит осуждающе. — Ненавижу тебя. — Серьезно? Я спрашивал у тебя, ты мне не объяснил ничего. Я и подумал, что это просто так, фигня, чтобы открытка была красивая и загадочная. — Как можно было… как можно было… в тебя? Вот влип… — Я даже не знаю, что мне сказать теперь. До сих пор не разобрался. — А ты пытался? — Хиро устало опускается на кровать, и Маттсун садится на пол перед ним. — Мама работала тогда в турагентстве. У нас дома всякие учебники валялись. Пособие по Amadeus, например. Мама меня даже учить пыталась. — Причем тут это? — Завали, нетерпеливая дрянь, — Макки пнул Маттсуна стопой по бедру. — Это фонетический алфавит, мама на работе использовала. — Какой же я… — Говнюк? Точно. — Макки, я просто… — Даже не догадался прочесть по первой букве от каждого слова? Редкий кадр, конечно. Маттсун переводит взгляд на открытку и читает шепотом: — Your Hiro (fuck and love me if you dare). Блядь. — Конкретная. — Хиро показывает О’кей пальцами. — Ничего. — Какое дерьмо. — Не понравилось? — Макки наигранно выпучил глаза. — Какая досада! — Я такое дерьмо, Макки. Осознание того, что Макки все это время — добрых два года, а то и дольше — испытывал то же, нахлынуло внезапно. Вся проблема заключалась в том, что сам Маттсун совсем недавно свыкнулся с чувством, что лавой разливалось от сердца к желудку — и ниже тоже. Всего-то несколько месяцев — они казались такими длинными и мучительными, пока Маттсун врывался сознанием в Хиро, чтобы объять его и заключить в себе, чтобы не отдавать никому и ревновать даже к себе; какие глупости, теперь эти месяцы кажутся настолько жалкими и ничтожными, что стыдно становится перед Хиро: тот ведь пытался достучаться, пусть и по-своему. Почему он не решался сделать это еще раз, как-то иначе, было и так понятно: может, просто подумал, что Маттсун и в самом деле расшифровал его послание и специально прикидывался придурком — да что там прикидывался; может, не хватало смелости, как и ему, Маттсуну — спасибо Терушиме за то, что устроил собирун для третьегодок. Если бы Макки сейчас подарил ему эту проклятую открытку, все было бы иначе, правда: Маттсун не то что гугл, мир перевернул бы, чтобы ухватиться за эти слова, за этих чарли с ромео, за Хиро, который жаждал его безрассудно и нерешительно. Два года назад Маттсун был больше увлечен подарком от Хиро — радиоуправляемым вертолетом, — нежели посланием на голубой бумажке. Господи, сколько аллегорий, а всё пропало во времени. — Что это ты пялишься на мой член? — Макки слабо ударил Маттсуна по щеке и потянул с пола на кровать. — Не отдам, не увидишь ты ничего. Не заслужил. — Мне и не надо. Сегодня не надо. А когда будем одни… — Мы одни в комнате. — Не в доме. Макки толкнул Маттсуна к подушкам, улегся сверху — своего рода знак опровержения. Маттсун устал повторять про себя, какой Хиро красивый. Захотелось произнести это вслух. — Ты такой красивый. — Думаешь, откупишься так от грехов? — Нет. Если считать тебя моим грехом, я никогда, никогда не захочу откупиться. Член Макки упирался в бедро — та же хрень происходила и с Маттсуном. — Мама что сказала? — Мама? Упоминание о матери будто выбросило Маттсуна на берег. — Сказала, чтобы мы не шумели. — Видела нас? — Я не понял. Кажется, да. — Вот чёрт… — Сказала, что любит меня. — Понятное дело, придурок. — Макки, кажется, она действительно любит меня. Макки слезает с Маттсуна и устраивается рядом. Только сейчас Маттсун замечает, что в руках до сих пор та самая открытка — издевательски светится в лунном свете, но не ярче этих задорных, детских глаз. Почему Маттсун не решался на это ранее, почему нельзя было обойтись без градуса, чтобы сказать что-то такое истасканное? Люди ведь бросаются словами, поступками, поцелуями. Матсукава бросается собою — в бездну, чтобы жилось красивее, чтобы завидовали, ибо бездна у него одна на всю галактику — что там планеты, что это сияние в темноте, ведь кожа у Макки не такая гладкая, как казалось со стороны — шероховатая, бледная, холодная. Маттсун и раньше трогал его — руки, запястья, иногда колени; на тренировках прикосновения неизбежны, но никогда — никогда ему не удавалось залезть под футболку другу, чтобы понять, что ад — это сущие пустяки, что Сатана подождет, ведь ничего — ничего нет важнее этой кожи, которая пахнет Ханамаки и его голосом. — Когда ты танцевал, мне хотелось тебя убить. — Я выглядел настолько ущербно? — Макки отвернулся от Маттсуна, свесив ногу с кровати. — Ничего, такое редко случается. — А ты что-нибудь видел вокруг себя? — Какая разница? — Тендо, — Маттсун уткнулся в острую лопатку Хиро. — Смотрел на тебя… как Ушивака на Ойкаву. — Прям как ты на меня? — Нет. Так как я, никто не смотрит. — Может, как Ивайзуми на Ойкаву? — Совсем не то. Тендо смотрел по-другому. — Я знаю. — Откуда? — Тоже заметил. Неправда. Маттсун скривился, едва эта ложь подступила к горлу. Нельзя так всё начинать. — Откуда? — Просто заметно было. Матсукава стал перебирать всё, что происходило в квартире у Терушимы, одно за другим. Сейджо пришли раньше всех, потом завалились трое из Карасуно с бутылками — Маттсун тогда искренне удивился, — и остальные. Потом Терушима достал какое-то свое бухло, назвал его ласково особенным, сказал, что любит на самом деле белое вино, а это так, для забавы. Черт, всё не то… На Терушиме была футболка с надписью «NO HOMO», Савамура сказал, что тут не хватает капитанов Некомы и Фукуродани. Куроо, Маттсун легко запомнил фамилию, а второй… Как его, боже, даже в журналах публиковали фото, в пятерке лучших. Бокуто! Маттсун головой зарылся в подушки. Всё не то. Ханамаки танцевал, Ивайзуми курил, Ойкава нервничал, Матсукава тоже нервничал, хотел закурить — его остановили. Макки остановил, сказал что-то о Сейджо, кажется, до этого даже поцеловать хотел. Может, просто так показалось. Потом Макки ушел отлить, вернулся какой-то странный, тогда они попрощались с Терушимой и… Туалет, точно. — Ты не мог заметить, — Матсукава повернул к себе Макки и погладил его по щеке. — Ты ведь для меня все это делал. Наверное, только на меня и смотрел украдкой. — А ты на меня. Не украдкой. — Тендо только мы с Ойкавой заметили. — Ойкава? — Макки удивился на миг, но тут же отшутитлся: — Надо же, Ойкава, оказывается, успел заметить кое-кого кроме нашего аса. — Ты в туалете задержался. — Я блевал. — Сколько ты выпил на самом деле? — Два-три стакана из того, что подлил Терушима. — Макки осекся: — И еще что-то другое, намного больше. — Не так уж и много, чтобы проблеваться. Ты вообще мало выпил, а притворялся-то… — Нет! — Макки ударил Маттсуна в живот и отодвинулся к краю кровати. — Чего ты добиваешься? — Хочу услышать от тебя о том, что в туалете к тебе подошел Тендо. Сказал что-то такое, что мне не понравится. Я это всё и так понял, понимаешь, просто хочу услышать это от тебя. Макки придвинулся обратно, провел средним пальцем по ключицам Маттсуна, поцеловал в губы — с нежностью, не настойчиво, даже пугливо как-то. — Тендо не подходил ко мне в туалете. — Макки, просто… — Подошел на кухне. Так, стоп, — Макки поцеловал Маттсуна еще раз. Господи, знали бы все парни мира, что они потеряли. И девушки тоже. Но Маттсун отбивался бы от них до последнего — и отбился бы. — Ничего особенного. Сказал только, что я хорошо танцую, пихнул бумажку со своим номером, предложил как-нибудь провести вместе время. — Я проведу с ним вместе время. Он целовал тебя? — Вот кретин, — Макки отпихнул Маттсуна и уселся на кровати. — Ты думаешь, если бы он сделал это, я бы просто ушел молча? Я тебе что, дамочка, которая уронила платочек? Ты вообще нормальный? Я для чего эти мышцы качал? Думаешь, не смогу надавать по морде? Да я лучше тебя буду… — Ладно, заткнись и иди сюда! Плевать на Тендо, если он еще раз, нет, если кто-то вообще подойдет к тебе и скажет… — Если такое случится, я смогу разобраться сам. Макки накинулся на Маттсуна, ущипнул в бедро, поцеловал глубоко, с языком — вселенная взрывалась без остановки. Они будто мчались на высокой скорости с закрытыми глазами — и за рулем был Хиро. Доказывал это, просовывая язык, надавливая; доказывал: он сможет и задницу надрать, если понадобится. Потому что любить мужчину — это другое. Это не безрассудство и стремление перебить каждого — от тебя не ждут, что свернешь горы или бросишься к вратам преисподней. Нет, это безрассудство, но другое — Маттсун даже себе не может объяснить, только чувствует это, когда Хиро проводит языком по губам и тихо смеется. — Понятно? — Вполне, — Маттсун подозрительно косится на Хиро, — а ты чего ржешь? — Представил, как ты надеваешь презик ртом. — Как в яойных мангах? — Блин, ты тоже читаешь? Они рассмеялись, Маттсун вдруг вспомнил о маме и прикрыл Хиро рот. Влажный, горячий — в противовес холодным пустыням его спины — а ведь выглядят такими горячими. И приносят такое тепло, что крышу сносит. А потом он тоже представил, как надевает презерватив губами, подумал, что это было бы интересно, ведь Макки, он... он столько всего скрывает, кажется, всю жизнь будет скрывать, но так хорошо, господи, что у них есть эта чертова жизнь, и хочется взять его в рот, и всё остальное тоже… — Я бы тебе отсосал. — Хм, — Макки задумался и провел губами Маттсуну по щеке. — Если ты будешь надевать мне презик, значит, я смогу отодрать тебя. Вау! — Не ори ты. — Да комната мамы в другом конце, не слышно же. Теперь Маттсун представляет себе и это. Как Макки толкается и… — У тебя встал. — У тебя тоже. Как Макки носит рубашки Маттсуна и заваривает кофе поутру. — Говно, — Матсукава морщится. — Из-за тебя я становлюсь таким сентиментальным. Как они снимают квартиру, а потом покупают свою, и Маттсун лечит людей, а Макки достает для него руду или лучше кварц — цвета его волос, голоса, поцелуев. Маттсун нашел ископаемое, которое потребует от Макки, но разбился: этому не бывать. Макки будто прочел его мысли: — Ты поступаешь в Токио на врача, а я улетаю, скорее всего, в Америку, буду доставать для тебя ресурсы на Аппалачи. — Америка слишком далеко от Токио. — А Токио слишком далеко от Америки. Хочется спросить, что им делать дальше, но Ханамаки вряд ли сможет ответить. Вместо этого Маттсун выдает совершенно другое: — Я люблю тебя. — Когда ты это понял? — Хиро опускает взгляд, утыкается в изгиб шеи Маттсуна, шумно вдыхает. — Сегодня. — А я еще до того, как тебе исполнилось шестнадцать. — Прости меня, я опоздал. Нет, я не опоздал. Просто со мной это произошло позже. Ты веришь? — Да. — Я люблю тебя. — Ладно, успокойся. — Это пошлые слова. На самом деле, это ничего не значит. — Зачем тогда говоришь мне это? — Потому что я люблю тебя. Внезапно стало наплевать на Америку и Аппалачи. — Ханамаки, — Маттсун знает, что в любом случае пойдет напролом. — Я валяюсь в твоих сорняках. И Альтаир нам не нужен. Понимает, что всё это глупо, а он — смешон и сентиментален, и романтика эта совершенно неуместна, потому что мир с заходом луны меняется, и обратная сторона так ослепительно, нарочито напоминает о реальности и предстоящих трудностях. — Я говорю это, чтобы ты знал. Я буду платить бешеные деньги за билеты, чтобы видеться на летних и зимних каникулах, я вот-вот обрел тебя, а ты говоришь мне тут об Америке с Токио… — Ты сам об этом подумал, — Макки перевёл взгляд к окну. Стало совсем темно, луна унесла с собою всю тайну недавнего откровения. — Но я понимаю. Я бы тоже запутался. Сначала представляю, как целую тебя. Как мы спим вместе. Потом думаю о том, какой бы у нас был дом. Может, мы бы путешествовали по миру. Лечить людей можно везде, а ресурсов во многих странах в избытке. Я об этом думал весь год, когда ты определился с профессией. Я мечтал, Маттсун. А теперь, когда наши чувства перестали быть проблемой, я вдруг понимаю, что эти мечты остаются мечтами. Не больше и не меньше. — Почему это? Надо потерпеть несколько лет. Ты обучишься на геолога, я стану врачом, а разлуку можно потерпеть. Будет трудно, конечно, но… — Расстояние — это не просто так. Мои родители развелись, когда пришлось работать в разных странах. Потому что так невозможно. Между нами всегда будут города. Мы будем на разных континентах, Маттсун. Не год, не два. — Зачем тогда… зачем тогда ты представляешь, как я напяливаю презик ртом? — Потому что у нас еще есть время. — Потом будет только хуже. — Лучше тогда ничего не начинать. — Мы уже начали. Матсукава целует Макки — медленно, чтобы этот придурок почувствовал всё хотя бы в поцелуе. Маттсун не лицемер. Он засомневался всего на миг, а потом твердо решил, что останется с Макки — решил за себя и за него. Если Макки так и продолжит отнекиваться, Маттсун просто скажет, что не поступит в Токио. Что ему плевать, где, можно и… Его осенило. — Можно и в Америке работать врачом. — Что? — Макки наклонился, приблизился, будто не расслышал. Он все прекрасно расслышал и понял. — Маттсун? — Можно выучиться на врача и в Штатах. А ты будешь изучать свои Аппалачи, можешь быть спокоен. Боюсь только, что меня не возьмут. Но можно и постараться. Я ведь не тупой? — Что я могу сказать после моей открытки? — Ладно, я тупой, но это другое. — Тогда попробуем. — Отлично. Видишь, какой я умный? Решил проблему за пять минут. — Точно. Матсукава знает, насколько все сложно: большая конкуренция, нужно сдавать дополнительные экзамены по английскому, но Маттсун готов хоть кожу с себя содрать — своего он добьется. Медицинский — это куча заноз в заднице, это непроходимые океаны, да такие, что даже Моисею пришлось бы попотеть — Ушиваке легче раздвинуть ноги Ойкаве, чем пророку эти вот воды. Маттсун согласен на всё, потому что если свернут в разные стороны, пропадут оба. Погрязнут в правильной жизни, станут теми, кого в них хотят видеть — будут не собой, потому что не вместе. И как только он мог подумать, что этого «вместе» у них не будет. — Слушай, мне так понравилась эта книга Фаулза. Он называет член фаллосом. — Макки зевает. — Это так пиздецки красиво. — Класс, у него лучшие эротические сцены 20-го века. Так пишут критики. — 20-го? Маттсун, скажу сейчас кое-что очень банальное. — Давай, меня ты с моим признанием вряд ли переплюнешь. — В пятницу мама уезжает на выходные. Можешь остаться у меня, я приготовлю рис с овощами, а на десерт у меня пишмание. — Что это такое? — Это такая сладость, папа прислал из Ирана. На вкус как сладкие волосы, которые тают во рту. — Охренеть. А потом Ханамаки засыпает. Он дышит Маттсуну в шею, а небо светлеет — скоро выглянет солнце, мама проснется и уйдет на работу. Папа, наверное, тоже спит — точно так же, в обнимку с любовником. Когда еще три года назад Матсукава вернулся с тренировки пораньше и застал папу с другим, противно стало не оттого, что папа изменяет маме с мужчиной. Противно было просто от измены, потому что можно было решить все по-честному, а не так, чтобы приводить в дом постороннего, когда у жены ночное дежурство. Мир тогда, кажется, действительно покатился вверх по наклонной — Маттсуну показалось, он открыл для себя что-то запретное и новое. Показалось, что можно многое себе позволить, когда захочется, ведь папа захотел — и сделал, пусть и не сразу. С сыном он попытался кое-как объясниться, но что там слова, всё итак было очевидно. Он тогда впервые ударил папу. Почему-то до него резко дошло, что папа больше не в ответе за маму — в ответе теперь он, Маттсун, а раз уж папа обидел её, отвечать придется перед сыном. Он ударил, но не хотел этого, а иначе не мог — это вместо слов, вместо пламени в легких, потому что еще немного — Матсукава сгорел бы и развеялся пеплом. По Аппалачи. Папа понял его превратно. Решил, что всё дело в мужчине — Матсукава объясняться не стал. Удар по-своему подтолкнул папу признаться во всем жене, и только теперь Маттсун понимает, как хреново себя повел. Наверное, неправильно было размахивать кулаками перед отцом. Почему папа не ответил на удар, Маттсун до сих пор не знает — ведь стоило бы. Он съехал через неделю, после развода передавал алименты через адвоката. Маттсуну хотелось вмешаться, сказать, что ему эти деньги не нужны, но знал, что мама тогда совсем загнется. Развод оформили быстро, это их как-то отрезвило, но что-то треснуло у каждого внутри. Тогда Маттсуну впервые стало страшно — его ведь тянуло к мальчикам; в то же время он тайком восхищался отцом — тот не противоречил своим желаниям, а признаваться в чем-то таком всегда трудно. Маттсун по себе знает, вот черт, а надо бы поговорить с папой, они ведь общались в последний раз полгода назад — Матсукава все это время открыто избегал его. А сегодня понял, какой он был глупый. Надо простить — папу, наверное, и себя — в первую очередь. Маттсун осторожно потянулся за телефоном, чтобы не разбудить Макки. Напечатал: «Давай увидимся завтра. Когда ты свободен?» Отправил. Ответ пришел почти сразу. «Заеду за тобой в три.» Стало по-своему забавно. Папа, наверное, тоже сейчас смотрит в окно и думает о своем. Может, они думали друг о друге одновременно? А завтра надо еще рассказать маме про Америку. К серьезному разговору о них с Хиро Маттсун пока не готов — если, конечно, мама сама не начнет. Тогда просто выложит всё как есть, не страшно. Стало даже не по себе оставлять маму одну, но она никогда не простила бы ему такую жертву. Остаться в Японии ради неё? Да она его вышвырнет к черту, если угадает в поступке хоть каплю жалости или даже сочувствия. Такое не для неё. Макки представил, как она говорит: «Какой ты дурак, Иссей, хотел перебраться в Токио из Мияги, а тут для тебя, видите ли, Америка слишком далеко.» Матсукава так и не уснул. Даже не пытается уснуть, только смотрит на Хиро и чувствует, как вселенные сталкиваются, поглощают друг друга — пальцами, языками. Вселенные такие жадные и ненасытные, а Макки такой красивый — и его. Нельзя быть собственником. Никто никому не принадлежит, но плевать, потому что Макки — его, Маттсуна. Он его. Он его отобьет у кого угодно, у чего угодно, и пусть люди говорят, что надо бороться до последнего — Матсукава просто будет сталкивать их лица с асфальтом, не думая ни о чем, потому что Макки — его, а последнего у них никогда не будет. Всегда будет горячее настоящее, крашеные волосы, щекочущие подбородок, и презервативы, которые они постараются понадевать друг другу ртом. Когда солнце осветило комнату бледным фламинго, Матсукава поцеловал Ханамаки в макушку и уснул.