Каджунская сказка

Старый особняк в разросшемся запущенном саду не сильно изменился со дня, когда Реми Лебо привёл в него молодую жену. «Bienvenue chez vous, madame LeBeau [1]», — сказал он, по традиции подхватывая её, чтобы перенести через порог, и прижимая к груди слишком крепко, словно боялся отпустить. Анна от неожиданности ахнула, расхохоталась и, одной рукой стягивая с волос фату вместе с венком из флёрдоранжа и шпильками, а другой — пытаясь расстегнуть его рубашку, жарко зашептала ему в ухо: «Люблю, люблю тебя!» Реми усмехается, вспомнив прошлое, выпрямляется, потирает что-то занывшую спину, оглядывает недоделанный забор из белого штакетника — Анна попросила отгородить буйную бугенвиллею, которая угрожала выплеснуться на улицу — и садится в траву, раскатывая рукава рубашки. «О, господин вор, вы умеете руками не только красть?» — поддела она, когда он впервые взялся за инструменты, чтобы починить ветхое крыльцо с подгнившими ступенями. «Я много чего умею руками, chérie», — поддразнил он в ответ, наслаждаясь её онемелым смущением и алыми щеками. Побитые непогодой и луизианской влажностью стены остались такими же, как в день, когда он купил дом, но сейчас стёкла в огромных окнах блестят, словно алмазные, и на ветру вьются, полощутся кисейные занавеси, а сад, хоть и выглядит по-прежнему полудиким, цветёт всем, что приносит плодородная и щедрая новоорлеанская земля. Анна бедром открывает дверь кухни, где на стенах — фото с командой, с нескольких миссий, со свадьбы, с барбекю в прошлом месяце. В руках у неё — здоровенное плетёное блюдо, полное шоколадного печенья. Она ставит блюдо на верхнюю ступеньку, чешет за ухом ленивого лохматого сенбернара, придремавшего на солнце, и зовёт: — Оли! Бекка! — и останавливается, прислушиваясь к шороху травы под босыми ногами. — Люблю тебя, моя Анна, — напоминает Реми, пока хохочущие дети делят печенье поровну с псом, который ради такого даже проснулся и пару раз гавкнул. Анна с сияющими глазами — зелёными-зелёными, прозрачнее и чище любого изумруда — наклоняется к нему, как для поцелуя, прижимается щекой к его щеке и шепчет — пальцы скользят по его горлу, а заострённые ногти царапают кожу: — Я могла бы задушить тебя, пока ты спишь, милый мой. Пасторальный пейзаж дрожит, как зеркальное отражение в воде, идёт мелкой рябью и рассыпается на острые осколки. — …не знаю, почему до сих пор этого не сделала, — сидящая на измятой постели рядом с ним Лила запускает пальцы себе в волосы, её лицо искажается, губы кривятся, как будто она не знает, закричать ей или расплакаться. Рассыпается на острые осколки видение Роуг — его Анны, — протягивающей к нему руки, видение двух до боли похожих на них обоих детей, смеющихся и зовущих его «papa» [2]. И он видит то же, что уже видел тысячу дней при пробуждении: полумрак под низким полукруглым сводом, старую, осыпающуюся кирпичную кладку болезненно-жёлтого цвета, ржавые железные балки, полупустые ящики с припасами и медикаментами, мимоходом наброшенный на них ветхий брезент. Беспорядок — ни его, ни Лилы никогда не хватало, чтобы придать этому месту хотя бы подобие жилья. Пахнет сыростью, с пола тянет холодом; где-то далеко капает вода. Реми, проснувшись окончательно, тоже садится, спускает босые ноги со скрипучей кровати, тянет из кучи одежды свои штаны, звеня пряжками ремней, и устало прищуривается, нашаривая в кармане сигареты: — Не начинай, Лила, детка, мы это уже проходили. Лила — сильная женщина, которую стоит уважать хотя бы за смелость, с какой она смотрит в лицо беспощадной судьбе. — Я тебя ненавижу, — говорит она почти без выражения, но стискивает руки до хруста суставов. — Ты меня не любишь, ты любишь её. Эту… о! — она вовремя прикусывает язык. «И всегда буду любить», — Реми закуривает, выдыхает дым, молчит: если сказать, Лила точно заплачет, а он не настолько жесток, да и женские слёзы — худшее, что создал Господь в дни творения. Но когда он уходит — слышит за спиной сдавленные рыдания, странным эхом отдающиеся под низкими сводами их подземного убежища.

***

Улучив момент, Гамбит с любопытством расспрашивает безумца Бишопа о «правильном» мире, из которого тот вроде как явился, и Бишоп рассказывает много интересного, да вот ценное — лишь одно. Магнето может думать всё, что хочет: и о ненависти к Магнусу, и о страхе перед Мастером Магнетизма, — но у Реми Лебо есть только одна причина отправиться на другой конец бесконечной Вселенной чёрт знает за чем с риском погибнуть. Одна-единственная. У этой его причины сияющие зелёные глаза.