bread

      На тарелке лежало грамм двести гречневой каши с пережаренным луком. Шестьсот с лишним килокалорий на ужин в дни, когда приходилось много двигаться: выходить за стену, отбиваться от титанов, учить новичков заморочкам профессии. На завтрак им дали жареные кабачки и омлет со сливками, на обед — лапшу и отваренную картошку с тушёной капустой. В остальные дни, спокойные и депрессивные, добивающие до апатии, на сутки официально приходилось килокалорий триста-триста пятьдесят. Сто грамм варёной курицы, овсянка на воде, брокколи. Иногда давали хлеб. Тренировали как каких-то щенят: работаешь значит ешь. Между пролитыми по очередному съеденному товарищу слезами и голодным месяцем сухих тренировок, Жан старательно пытался не думать, что он живёт только ради новой порции нормальной еды. Выживает ради булки с маслом и отваренной буженины.       Он зачерпывает ложкой гречку и суёт её в рот.       Бывали другие мысли. Что он работает ради того, чтобы выжить, старается выжить для того, чтоб отмыть своё УПМ от крови и грязи, сменить одежду и погрузиться в глубокий сон на неудобной койке. Эти мысли — мысли о том, что жизни в стенах нет. Или есть, но уж точно не в стенах Мария или Роза. За стеной Сина жило правительство и чиновники — может быть, они засыпали спокойно и наслаждались завтраками. А здесь все работают, работают и работают. Учат детей как открывать и закрывать подвал, когда нападут титаны. Делят килограммовый кусок говядины на месяц.       Жан не вспомнит уже, что такое хотеть быть солдатом. Или хотеть работать в полиции.       Их всех загребли под одну гребёнку. Поделили десятки тысяч солдат на Эрена и тех, кто бережёт его жизнь.       Жан смотрит уставшими глазами на Йегера: тот жрал свою похлёбку с сыром и кусочками свинины. Никто больше на Йегера не смотрит: все знают, что он эту похлёбку заслужил и толкают себе за щёки ложки с гречкой; гречка всё-таки вкуснее, когда веришь, что все вокруг тоже её жрут. Йегер облокачивается на спинку лавки и кладёт ладони на живот — наелся. Микаса рядом с ним интересуется о самочувствии. Армин делится своей порцией с Сашей.       Кирштейн жуёт гречку и думает, сколько людей померло ради того, чтобы этот везучий придурок сейчас набивал свой желудок. Это не зависть, а просто непонимание. Ведь они, так называемые “товарищи” и “сослуживцы” Эрена, прутся на титанов с одними только клинками, затупляющимися от первого же удара. Им достаточно упасть с дерева, чтобы переломать кости и умереть. Если отрубить или откусить им ногу, заново она не отрастёт. А Йегер на всех вылазках в лучшей броне на свете. Он делает то же самое, что и остальные: убивает титанов, и, чёрт возьми, утомляется на заданиях. Поварихи говорят, что ему нужно сил побольше, поэтому и кормят на убой.       Жан думает о Марко, которого даже опознать не удалось. О том, умер ли он по собственной глупости, от неудачного стечения обстоятельств или от того, что ему просто не хватило сил и энергии, чтобы избежать смерти.       Думать — единственное, что было не тяжело делать, когда организму нечего переваривать. Жан смотрит на своё отражение в запотевшем от тяжёлого и частого дыхания солдат окно. Его былые щёки впали, подбородок из-за этого стал казаться слишком мощным. Он не выглядит так, будто выжимает из себя силы, чтобы жить. Никто и не заметит, что что-то в армии не так. Его мышцы на лопатках, животе и руках твёрдые, как камень. Йегер выглядит абсолютно так же.       Тарелка перед Жаном пустая и вылизанная. У Конни рядом урчит живот. Кирштейн выделяет этот звук среди всего гама и хмурится. Эрен вскакивает с лавки с улыбкой и снова начинает загонять про то, что он положит всех титанов и даст человечеству будущее.       Жан пытается вспомнить, как выглядит рисунок на спине полицейских и смотрит на спину младшего лейтенанта за соседним столом. Он мог бы быть сейчас на его месте. Нет, не так — он мог бы быть начальником этого парня, если бы титаны подождали всего один день. Двадцать четыре часа, за которые пала Роза.       Жан действительно не помнит, что такое хотеть быть солдатом. Потому что он сам по себе солдат. Он этого не хочет, но вычленить из себя воспоминания о погибших товарищах сил даже у Эрена не хватит.       Когда-нибудь, все эти мысли и воспоминания будут завёрнуты в пережёванный труп Кирштейна. Какой-нибудь супер-титан перегрызёт его кости и отрыгнёт где-нибудь в лесу. Только потому, что Эрен Йегер каждый вечер орёт в столовой, что он убьёт каждого титана, Жан до сих пор его не зарезал.       Жан, лёжа на своей койке, думает о Марко. Не в каком-то там товарищеском жесте, а просто потому, что койка рядом свободная. Первое время после его смерти Жан не мог уснуть, потому что Марко во сне постоянно сопел своим курносым носом. После того, как его сожгли на кострище, сопеть под ухом перестали, даже храпящих больше не было. В спальне не воняло, не шебуршало и ничего не ёрзало. Было тихо, как в могиле. Жан провёл ладонью по застеленным простыням и подумал, что по его смерти даже так делать не будут. Ни скучать, ни грустить. Он же плохой парень: парень, который старается выжить, а не победить всех на свете.       Йегер на нижних полках что-то бормочет во сне и снова затыкается. Жан — первый, кто реагирует на тревогу дежурных. Он будит Конни и Армина, потому что они ближе всего к нему находятся. Армин будит Эрена.       Дежурный тараторит о титанах — о ком же ещё? — пока Жан одевается и затягивает ремни.       Жан думает о Райнере, когда холодный утренний ветер бьёт его по щекам. О том, что он сошёл с ума в этом месте.       Жан просыпается не в своей койке, а на койке в палате в медицинском крыле. Эрен прижимается к его губам своими и до болящих скул сжимает кожу на щеках ладонями. У Кирштейна болят все кости в правой части тела, но губы и скулы болят сильнее всего.       — Я не понимаю... — говорит Жан. Он думает о горячем тепле на своём теле и не может вспомнить, когда в последний раз ощущал подобное.       — Я думал, ты умираешь. — Йегер прижимается лбом к горячему виску и тяжело вздыхает.       Жан думает о тех парнях из гарнизона, которых капрал заставил бегать вдоль стены за то, что они держались за руки во время сна. Он думает о Кире, той лесбиянке, которой несколько раз подсовывали испорченное УПМ. О пьяной выходке Конни, который на спор поцеловал какого-то парня из восточной деревни, а потом отмывал сортиры. Жан думает об Эрене, его горячих руках и хриплом голосе. Эрен не убирает рук от его лица.       — Это выглядит убого, Йегер, — говорит Кирштейн.       Жан не думает о неправильности этой ситуации, лишь о её несправедливости. Педики всегда были в армии — на женщин попросту не хватало времени, а дрочить друг другу в коморках казалось лучшим выходом. Но взаимная дрочка обходилась без поцелуев. А Эрен обсасывал его губы и бился зубами о зубы, хмуря густые брови. Кирштейну не нравится такая история: наверняка быть наказанным за то, что надежда всея человечества вовремя не сбросила пар.       Парень вспоминает, как ему дрочил Марко. Как сам он ощущал тяжёлый член другого мужчины в своей руке и не чувствовал отвращения. Только сухие оргазмы и неловкие разговоры после.       Он смотрит на стоящую на прикроватной тумбочке тарелку с дымящейся похлёбкой. Видимо, на этой вылазке умерло много людей. Жан не хочет думать о пасти титана, в которой его пережёвывали, не хочет думать о желудочном соке, не хочет думать о зубах, размером с его голову. Не хочет знать, как он здесь очутился. Только то, почему Йегер выглядит так жалко.       — Я знаю, но ничего не могу с собой поделать.       Смотреть на Йегера иначе и думать о нём иначе заставляли события. Когда на обед снова кусок хлеба, Микаса кладёт длинную мозолистую ладонь на ногу Эрена, а тот грубо стряхивает её. Внутри Жана возмущение, ревность и желание. А ещё страх и стыд, поглощающий с головой.       Тискать Эрена или целовать его не хотелось. Не хотелось быть Микасой, заболевшей этим придурком до рака костей. И не хотелось быть Армином, вечно дрожащего по тому, что был моральной и физической обузой. Прекрасно было бы быть просто собой: наглым, эгоистичным и своенравным парнем, но Жан забыл эту харизму ещё на выпуске. Сейчас он был не копией, но чем-то на подобии: продолжал считать килокалории и смотреть на Эрена.       В столовой было тише, чем в прошлый раз. Жан обедает здесь в первый раз после возвращения из медицинского крыла. Конечно, ему не сказали точное число людей, погибших, защищая Йегера, но память у него хорошая и посчитать пустующие столы труда не заставляет. Как и не заставляет труда винить во всём Эрена, а не собственную беспомощность в принципе и человеческую беспомощность в общем.       Йегер хлебает свою говядину с рисом и овощами. Стыдливо отводит взгляд от Жана и слишком резко кивает головой на какие-то вопросы Армина.       Кирштейн утыкается носом в личное пространство Ханджи, распинающейся в теориях о задней части шеи титанов. Женщина рассказывает про какие-то серьёзные вещи с таким воодушевлением, будто это были мельчайшие глупости, которые её внезапно заинтересовали. Она улыбается, с грохотом ставит свою чашку с пивом на стол, от чего пена немного переливает за края.       — Ханджи, сколько ты уже на службе? — спрашивает Конни, жадно впивающийся взглядом в кружку с пивом.       — Ох, лет восемь, наверное, — тянет женщина в ответ, почёсывая подбородок, а затем начинает говорить об Энни.       Энни — замечательная девушка. Просто великолепная. Такой солдат, каким теперь хочет быть он сам. Она стояла за принципы своей армии до конца и не в чём не сомневалась. Ни в том, плохо ли наступать на чью-то голову. Ни в том, стоит ли избивать людей, которые, по её мнению, не достойны стоять в одном с ней ряду. Кирштейну ужасно не хватает её грубых взглядов на Эрена — теперь плохо о нём думал только он сам, остальные благоговейно отворачивались, когда заместо порции картошки со шкварками Йегеру выдавали толстый кусок батона с паштетом и горячий чай с молоком для крепкого сна.       Жан знает, что за восемь лет работы в этом месте сложно не привыкнуть к смертям, но всё равно не понимает, как так можно. Как можно пить пиво, когда в глаза бросаются пустующие лавки, а затылок чешет жужжащая тишина?       От Зое пахнет какими-то химикатами и книжной пылью, как и обычно. Она много работает с микроскопом и растворами, потому что отец научил её химии, и круглосуточно сидит в своём кабинете, заваленным энциклопедиями и докладами. Жан думает о том, что от Эрена пахло мылом и хлебом. Он почувствовал это один раз и никак не может забыть.       Эрен кладёт ладонь на его плечо, когда Кирштейн проверяет УПМ на целостность. Толстая нить из конопли, проволоки и лески скользит между его липкими пальцами, слабо раздирая кожу на подушечках. Руки у Жана натренированные и профессионально мозолистые. УПМ в них выглядит лучше, чем ложка или женская грудь.       Жан просто не может перестать проверять целостность своей экипировки с тех пор, как позволил Эрену поцеловать себя. Его ноги заочно болят от кросса вдоль стены. Он ходит в туалет аккуратно и больше не пачкает писсуары. Ведёт себя чуть ли не опрятно. От мужика в нём слово из пяти букв и желание выжить.       — Всё хорошо? — Йегер наклоняется вперёд, провожая глазами путь испачканных маслом пальцев по крепкой верёвке.       — Нет.       Жан целует его первым, и язык Эрена приятнее, чем его губы. Йегер касается его зубов и дёсен, а Жан и подумать никогда не мог, что может быть так хорошо. Не в физическом смысле — кости с того раза всё ныли и деревенели в самые неподходящие моменты, — а в том самом. С этим Имир смотрела на Кристу. С этим Бертольд смотрел на Райнера. С этим они целуются в оружейной комнате.       Эрен касается пальцами его лопаток и позвоночника, ведёт по белоснежной рубашке вверх и касается шеи. Там у Жана ничего нет, никаких спрятанных внутри людей, не обязательно целиться именно туда, чтобы убить, но Эрен это делает и не промахивается. Жан чувствует это всем телом и жмурит глаза.       — Не останавливайся, — говорит Жан в приоткрытый рот напротив и выдыхает носом, когда поцелуй возвращается на его губы.       Жан думает о пальцах, дыхании и чёрных волосах между своими пальцами. Впервые за последние годы он не думает о титанах за стенами. Он думает о титане, с которым делит поцелуй, и его дыхание сбивается от нетерпения прочувствовать всё до последней капли.       Кирштейн плохой парень, он об этом знает. Ему в лицо об этом плевались новобранцы. О том, что он эгоист и трус. И, может быть, это правда, думает Жан. Возможно так и есть. Он не позволил своему сердцу это с другими товарищами, а надежде человечества — пожалуйста.       Жан думает об улыбающемся человеке рядом с собой.