Шум тишины

      Такой знакомый шлейф мускуса… незнакомая тропа, уводящая вперед, в печали склоненные деревья, искореженные жизнью, с вывернутыми суставами ветвей, тянущимися к одинокому путнику. Кажется, что воздух был недвижим, не тревожимым дуновением ветра, определяемого шорохом немногочисленных листьев, не успевших облететь, упасть на усталую землю. Тихий хруст случайно ломаемых ветвей, шелест неспешного бега реки, неразличимое дыхание единственного путника.       Он брел вперед, не задумываясь ни о цели своего путешествия, ни о том, куда выведет эта тропа, стараясь дышать ровнее, но отчего-то мурашки разбегались по спине, учащалось сердцебиение. Предчувствие чего-то… почему он один? Куда все делись? Где те, кто обещал никогда не оставлять, быть рядом бок о бок до самой смерти, чтобы ни случилось, какие бы препятствия ни встали на пути? Их нет. Одиночество змеей ворочалось внутри, переживание, ощущение ненужности и еще чего-то, что он не мог и не хотел определять. Безмолвный крик, призванный скованными связками в надежде, что кто-то отзовется, но тишина не нарушилась сторонним звуком, отторгая его в зародыше. Тяжелое дыхание, он сорвался на бег, подгоняемый ощущением того, что где-то там, впереди, его ждет что-то действительно важное. Стоило только протянуть руку и… но пальцы схватили плотный воздух, проскользнувший между ними, оставивший тонкий, едва уловимый след. Снова мускус, сопровождаемый приглушенным смехом. Где-то там, впереди…       Тело била мелкая дрожь, мышцы ломило, голова гудела, а во рту осталось неприятное послевкусие. Холодный прозекторский стол, стерильное помещение, пропитавшееся запахом единственного живого в этом царстве мертвых. Хель не без труда заставил себя подняться, продрогший под тонким халатом, спустился со своего импровизированного олимпа, чтобы добраться до единственного источника. Холодная вода, взгляд натолкнулся на собственное отражение в зеркале, являя бледного, измученного человека. В который раз он видел эту дорогу? Он сбился со счету, в который раз оказывался там, разбитый, опустошенный, ищущий что-то или кого-то. Ладонь проскользнула по лицу, растирая капли воды, а взгляд между делом скользнул к прозекторскому столу, под которым лежал сброшенный труп – работа на эту смену, отложенная на более позднее время, чтобы немного отдохнуть, собраться с мыслями. Но только лучше не стало, а усталость давила буквально на плечи. Тело пошевелилось, подняло руки, привлекая к себе внимание.       – Что тебе нужно?       В голосе не прозвучало ни одной эмоции: холодный, отстраненный, как и сам его обладатель.       – Я просто соскучился. Неужели совсем не рад встрече?       Насмешливо, с вызовом, пытаясь хоть как-то поддеть Хель, но тот даже не повернулся, опираясь на раковину и наблюдая эту картину через отражение. Говорят, что зеркала – это портал в потусторонний мир. Какова вероятность того, что в этих словах есть истина?       – О, небеса, прекрати!       – Дружок, не стоит так злиться. Ты так часто звал меня, что я просто не смог проигнорировать эти мольбы. А теперь не рад встрече. Какой ты непостоянный, Хель Игуана.       – Ты – всего лишь галлюцинация, ты не можешь быть здесь. Кого он пытался обмануть в эту минуту, опуская голову и периодически встряхивая ей так, словно стараясь выбить из нее то, что видел? Труп рассмеялся, поднимая руку к лицу, прикрывая посиневшие губы.       – Какой грубый! Называешь меня галлюцинацией. Это так обидно, Хель. Ты стал таким чужим…       Тело поднялось и, шатаясь, стало надвигаться, но человек у раковины не шевелился, замерев в мучительном ожидании. Прикосновение холодных рук, стая мурашек, разбежавшихся по телу в разные стороны, и едва уловимый запах мускуса.       – Мой милый Хель, я так скучаю по тебе, мне не хватает наших разговоров. Мне так не хватает тебя… Душа моя…       – Прекрати!       Не сдержался, невольно сорвался на крик: так тяжело находиться рядом с ним, разговаривать теперь, когда минуло столько лет, когда появилась вера в то, что удалось пережить эту трагедию. Взгляд через плечо: тело лежало на месте в том самом виде, в каком Игуана бросил его перед сном. Небрежно, словно куча ненужного тряпья, оставленная до лучших времен. Потребовалось время, чтобы взять себя в руки, успокоить сердцебиение и оторваться от раковины. Разворот, еще один взгляд на бесстрастный труп, которому-то и неинтересны чужие переживания, для которого все не так давно стало пустым и бессмысленным. Или же он ошибался? Какова вероятность, что мертвецы что-то чувствовали?..       Долгая дорога домой от городской больницы до окраины, проходя мимо сомнительных компаний, уже успевших употребить витамины. Современная молодежь, использующая стимуляторы только лишь для того, чтобы расслабиться и насладиться минутами физического подъема, не задумываясь о последствиях частого приема. Вот именно таким оказался последний клиент, правда, отчего-то не молчаливым и говорящим до боли знакомым голосом. Хель мог поклясться, что узнал его, просто не мог спутать тот, который некогда считал родным. Самый близкий человек, духовный брат… ведь он не врал, упрекая Игуану в том, что тот сам же его и звал. В тяжелые, одинокие ночи, когда не оставалось ничего, кроме желания услышать этот голос, ощутить его поддержку.       Под ногу попал камень, который отправился в недалекий полет с подачи идущего, ударился об стену, отскочил куда-то в сторону и там остался, заброшенный и никому не нужный. Мимо пустующих домов с разбитыми стеклами, осколки которых скрипели под ногами. Опустившейся город, потерянное поколение людей, у которых не было иной цели, кроме той, что призывала залить все свои желания чем-нибудь покрепче, или же сбежать от реальности благодаря неофициальным лекарствам; он смотрел на этот мир с тоской, медленно отравляющей сознание. Кажется, что пару веков назад город был чуточку чище. Меньше всякого отребья на улицах, мечтатели, совсем недавно попавшие в клоаку иного мира, отрекшегося ото всякого, кто ненароком не проходил контроль. В них еще чувствовался дух жизни, то, что делало их настоящими людьми, а не просто единицами, некогда задействованными в проекте.       Вот родная улица, украшенная редкими растениями, не без труда пробившимися сквозь толщу земли, с надеждой тянущимися к свету, который касался их через окна в другой мир. Стекла давно потемнели, затянулись грязью и плесенью, оставив небольшие просветы, в которые и забирались лучи солнца. Окраина – здесь никто не заботился о состоянии немногочисленных просветов, по крайней мере, никто из жителей верхнего города. Находились смельчаки, которые поднимались во имя будущего урожая, которому требовался свет, но не так уж и часто это случалось, а многие и не возвращались. Мимо зарождающейся жизни он направился в сторону одинокого дома, напоминающего жилище шахтеров, но никак не трех людей, далеких от этого. Щелкнул замок, дверь поддалась не сразу, но вот Хель шагнул внутрь… тишина. Еще один шаг, подошва шаркнула по полу и подняла ворох пыли, закружившейся в воздухе, вылавливаемая тусклым светом фонаря, стоявшего недалеко от окна. Так тихо, пусто, одиноко… словно все вымерло. Никого нет, он здесь один. Снова один…       Джемпер, рубашка, штаны – все неспешно перекочевало на спинку стула, расправлено, оставлено. Домашняя одежда, на плите уже свистел чайник, разрушая безмолвие дома. Не было ни музыки, ни голосов, ни смеха – все осталось где-то в другом месте, растаяло в воздухе. Непреодолимая тоска забиралась буквально под кожу, срывая тяжелый вздох с бледных, искусанных губ. Безвкусный чай, бесцветная еда, пустующие стулья напротив…       Серый пейзаж, дорога, которая уводила куда-то вперед, склоненные деревья с темными ветвями, река, бегущая параллельно тропе. Шелест листвы, легкий ветер, не тревоживший даже пыль под ногами – знакомое место, словно он когда-то уже приходил сюда. По своей ли воле, по прихоти ли судьбы – неважно. Шаг за шагом Хель продвигался вперед, а звуки утопали в безмолвии, поглощались, как и свет, который пытался пробиться сквозь редкую крону, но застревал на листьях, на ветвях, умирал задолго до того, как коснуться земли. Снова запах мускуса, тянущийся неосязаемой нитью вперед, ведущий за собой. И он следовал за ним, манимый каким-то предчувствием, что должен найти его источник, что это самое важное в жизни, единственное, что стоило сделать. Дыхание становилось все тяжелее, плотный воздух забивал легкие, от чего закружилась голова. Где-то там, впереди, он заметил мелькнувшую тень, слишком быструю, ее не догнать, пускай и попытался. Побежал, постарался окликнуть, но голос утонул в вязком воздухе, немедля облепившем все тело. Густой, холодный – запах сырой земли ударил в нос, и падение в разверзнувшуюся тьму под ногами. Не спастись…       Сердце заходилось, стучало так громко, что его мог бы услышать любой, кто оказался бы рядом. Онемевшие руки, непослушное тело, и пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить себя пошевелиться. Рядом никого, все так же пусто. Одинокая постель, не согретая никем, единственное пристанище человека, лежащего на ней. Холодная испарина на лбу, сбившееся дыхание, словно после невероятно долгого бега, в голове ничего не осталось, что даже страшно. Ни одной мысли, да и внутри только пустота, разливающаяся вместе с усталостью по мышцам. Нужно встать, но откуда взяться силам?       – Что такое, Хель? Выглядишь неважно.       Он повернул голову, чтобы краем глаза заметить тень, устроившуюся на самом краю постели, но он никак не мог его разглядеть – все плыло, растекалось пятнами. Беззвучно он проговорил одними губами:       – Тебя здесь нет. Ты всего лишь галлюцинация.       Ответом стал хрипловатый смех. Неверие – единственное его спасение.       – Не обманывай себя. Я здесь, рядом, ты же так этого хотел, душа моя. Не сопротивляйся и прими это.       – Тебя нет.       Тень пошевелилась, поднялась, неспешно отходя к стене и прислоняясь к ней. Кажется, Хель видел, как тот улыбался, но даже в этом не мог быть уверен. Вероятно, он просто бредил, может, морфий оказался плохим.       – Нет, Хель, я здесь. И ты здесь. Ты вынудил меня прийти. Разве мог я бросить своего друга в одиночестве? Разве мог?..       – Уйди!       Холодный душ, дурнота, которая никак не желала проходить. Его уже вывернуло несколько раз наизнанку, но лучше не стало. Гадкий привкус, который не удалось перебить и пастой, хотя он старательно начищал зубы и полоскал рот. Плечи все еще содрогались от невольных спазмов, но он старался сдержаться, опираясь на влажную плитку, по углам которой уже стала прорастать плесень.       Безвкусный завтрак, остывший кофе, следы на плите: отвлекся на шум у двери, но там никого не оказалось. Вероятно, просто послышалось, а может, пробежала крыса в поисках хоть какой-нибудь еды. На вешалке только его пальто, старый шелковый шарф, который когда-то касался не только его кожи. Бесконечность назад… Тосты сгорели, он обжег руку, когда неосторожно схватился за сковороду. Ругался сам на себя, на боль, пульсирующую в поврежденных кожных покровах, единственное, что казалось реальным в сравнении со всей его жизнью. Правда ли он существует? Быть может, это просто видение умирающего? Может, он все так же болтается в петле, повешенный заботливыми интернатскими мальчишками. Где же истина?       Знакомая дорога мимо спящих домов, люди, которые только-только выбирались, чтобы поспешить на работу. Кто-то опаздывал, кому-то еще рано, а он шел не в свою смену только лишь потому, что не осталось желания находиться в четырех стенах того места, которое он по привычке называл домом. Все давило, напоминало о том, что невозможно вернуть, даже если безумно хотелось. Время невозможно повернуть вспять, по крайней мере, не ему. Некоторые ошибки остаются неискупленными до конца жизни. Хель нехотя переставлял ноги, бросив всякие попытки избавиться от мурашек, снующих под одеждой. Может, просто простыл? Отсюда и брались странные видения, навеянные воспаленным сознанием. Прекрасное обоснование происходящего с ним, требуемое хотя бы для того, чтобы не сойти с ума. Он постарался поплотнее закутаться в свое пальто, поправляя на шее шарф. Кажется, на нем еще сохранился запах близкого человека…       А в морге все без изменений: все тот же родной прозекторский стол, начищенный до блеска, закрытые холодильные камеры, в одной из которых покоился его обед, оставленный еще с прежнего дня, но так и не съеденный, потому что кусок не лез в глотку. Купленный стакан кофе опустился на заваленный бумагами рабочий стол, среди которых были и те, что стоило уже заполнить несколько дней назад и сдать в архив, но руки как-то не доходили, да и все не до того. Находилось множество отговорок и оправданий, да и не трогали другие сотрудники больницы, опасаясь спускаться в подвальное помещение, ласково окрещенное царством мертвых. Не так уж и далеко от истины: трупы ожидали своего часа, когда же придут родные, чтобы забрать их. Некоторые никогда не дожидались, и тогда не оставалось иного выхода, кроме как отправить на массовую кремацию, благо, что этим занимался не он.       Пальто и шарф уступили место белоснежному халату, принесенному с собой, чтобы отстирать все следы преступления: незаконная операция, трансплантация почек молодой девушке, которой покровительствовал серьезный человек, именуемый мистером Икс потому, что его имя ничего не значило для Хели. Как и множество других, сменяющихся в картах, в записках и на конвертах, передаваемых с картами. Но не забыть бы те, которые дороги сердцу, не позволить памяти так предать. Тихий стук в дверь, улыбчивое, но не различимое лицо. Кажется, он снова забыл сделать вовремя укол.       Холодная, сырая земля, словно бы совсем недавно прошел дождь, но отчего-то листья оставались сухими и не чувствовалось запаха озона, оставшегося после. Он лежал и чувствовал, как бесконтрольно по щекам струились слезы, оставляя ожоги. Может, это они напитали землю? Подняться оказалось нелегкой задачей, когда тело не слушалось, когда тяжесть ответственности придавливала обратно, но все-таки голос поманил его, потребовал встать и идти. Его ждали. Да-да, его ждали где-то там, впереди, и он должен, обязан отправиться в путь. Воды реки потемнели, огибая неуловимые препятствия, тонущие под разбушевавшимся потоком. Шорох листвы под ногами, стоны ломаемых сучьев при новом шаге дрожащих ног. Его бил озноб, он что-то шептал себе под нос, но и сам не мог разобрать слов, срывавшихся с уст, словно бы их кто-то похищал. Снова безмолвие, которое невозможно нарушить, сколько ни пытайся кричать – никто не услышит. А там, впереди, чья-то фигура, недвижимая и согбенная в своей скорби. Поспешил, побежал, устремился вперед, не удерживаемый ничем, оставляя после себя след разрыва, словно бы воздух был хрупким полотном, разрушенным его стараниями. Но вот наконец-то он приблизился к фигуре, услышал тихие всхлипы безликого лица, проследил за движением руки, указавшей на свежую могилу. Против своей воли он заглянул в бездну, чтобы увидеть собственное бледное лицо.       Обеспокоенность в чужих глазах, смотрящих в упор, горячее прикосновение прижавшейся к щеке ладони. Он не помнил, как оказался на полу, разбитый и потерянный. Не мужчина, а юноша сидел рядом и практически ласково гладил по голове, что-то шепча, но ни единое слово не достигло его слуха, померкнув за звоном, слышимым лишь им. Светлые волосы, темные глаза… нет, обознался, совсем не тот человек, которого бы желал ненароком встретить, поймать, чтобы просто спросить, почему они оставили его, зачем покинули? Ему ведь так одиноко без них… и так больно, что не хватало сил жить. Только существовать, напоминая тень самого себя прежнего. Безликое существо, пускающее в свою кровь морфий, чтобы стало чуточку проще пережить очередной день.       Случайный свидетель его падения, ненавистный мальчишка с навязчивостью, достойной лучшего применения, не спешил уходить, наблюдая за жгутом, перетянувшим руку, за невольной дрожью, с которой Хель пускал отраву в кровь. Он даже что-то пытался спросить, поухаживать, но в ответ получил раздраженное требование забрать контейнер, да поскорее уйти. В царстве мертвых нет места живым, нарушающим его гармонию, разбивающим этот тонкий аромат иными запахами.       Он не шевелился, не реагировал ни на что вокруг, уставившись в одну точку, стараясь понять, что же сейчас чувствует. Но ничего. Пустота внутри. Кто он такой? Кем стал? Почему именно он оказался должным переживать все это? В этом гнилом мире нет места мечтам, желаниям, воспоминаниям. Хель старался вспомнить лица, возродить их в памяти в те светлые моменты, когда он мог бы сказать, что был счастлив. Перебирал один за другим, словно фотокарточки: потертые, износившиеся, а некоторые и вовсе пришли в негодность, но никак не мог найти их. Нет, нет, нет, такого просто не может быть! Но кровь стучала в висках подтверждением и приговором, от которого невозможно уйти.       – Всегда страшно забывать, не правда ли?       Ледяная рука коснулась плеча, но он так и не пошевелился, не повернул голову, нет. Остался все в той же позе, сгорбившись и опираясь на собственные колени. А тот продолжил нашептывать:       – Самое важное, дорогое… все то, что давало силы продержаться еще один день или ночь. Ты сегодня бледнее обычного. Не заболел ли?       Чужие губы коснулись лба, пуская по коже въедливый холод с мурашками, уверенно марширующими в разные стороны. Он не замолкал:       – Совсем измучил себя, душа моя. Посмотри, во что ты превратился, милый. Мне жаль тебя.       – Не нужно меня жалеть.       – Бедный, бедный мальчик…       – Прекрати.       – Брошенный всеми, никому не нужный, кроме меня. Чему ты улыбаешься?       – Ты – всего лишь плод моего воспаленного сознания, разве нет? Тебя нет. Ты давно сгинул в сырой земле, я лично закапывал тебя!       Хриплый смех, пальцы сомкнулись на шее Хели, не давая возможности сделать вдох. Еще мгновение и он увидел перед собой лицо того, кого он давно оплакал. Бледно-серое, изъеденное временем и с пустыми глазницами. Еще мгновение и…       Листья почернили, вода в реке окрасилась в алое, омывая берега и выбрасывая что-то на сушу. Он не смог подняться, но не сдался, пополз вперед на четвереньках, чтобы узнать истину. Воздух пропитался озоном, стал невыносимо тяжелым, бьющимся об тело с каждым порывом ветра, беснующегося и подгоняющего реку, капризно извивающуюся и поглощающую в себя что-то, сокрытое толщей воды. А на берегу оказались выцветшие и местами порванные карточки, их бесчисленное множество, выбрасываемое как что-то ненужное, бесполезное. Четверо людей, улыбающихся стертыми лицами, стоящих так близко, что соприкасаются руками. Другой снимок: двое обнимались и смотрели в кадр, третий стоял в стороне, отпуская на волю струю дыма. Но очередной жадной волной все смыло обратно в реку, оставив на руках красные разводы. А где-то там, вдалеке, послышался крик утопающего, и он цеплялся за что-то, сдирая пальцы в кровь. Добраться, помочь, вдруг он ответит на все вопросы? Но ветер не пускал и каждый раз сбивал с ног, стоило попробовать встать, словно обозлился на него и ту настойчивость, которую проявлял в своем желании. Еще один удар, и он сам оказался в стремительных водах, уносящих прочь, наполняющих легкие до тех пор, пока не оказался выпущен последний выдох.       Неровный свет то включался, то снова гас, дрожал, словно дурное предзнаменование, обращенное к нему. Да только он не мог его прочесть, разгадать, стать чуточку ближе к той истине, которая ожидала его. Не мог и пошевелиться, распростертый на кафеле, словно рыба, выброшенная на берег, обреченная задыхаться. Немигающий взгляд, тяжелое дыхание – так сложно найти в себе желание двигаться, когда оцепенение все еще держало в своих крепких объятиях. Никого нет, он один, совершенно один… оставленный на погибель.       Хель не знал, сколько пролежал на холодном полу, сколько прошло времени с того момента, как последний живой покинул эту мрачную обитель. Кажется, что прошла целая вечность – так медленно тянулось время, утекало сквозь пальцы, которыми он пытался ухватить его, остановить, но не мог. Резь в глазах становилась невыносимой, как и пустота, растекающаяся чернотой внутри. Не видел ее, но чувствовал всем собой, а она заполняла каждую клеточку, отравляя все хорошее, что когда-то было в нем. Где бы найти силы, чтобы просто дышать?..       Весь мир напоминал маятник: качался из стороны в сторону, не замирая ни на минуту, словно не знал усталости. А вот человек, шаркающий по дороге, устал. Измученный, выжатый, вывернутый наизнанку – шел куда-то вперед, не различая ничего вокруг, ставшее опостылевшей декорацией, сопровождавшей его от одного пункта до другого. Он вернется в пустой, вымерший дом, снова нальет себе безвкусного чая… Словно бы поставленный на повтор. Одни и те же действия, бесцветные мысли, прах эмоций. Кажется, он разучился что-то чувствовать, потеряв в лабиринтах памяти их лица. Остались только буквы, составляющие имена. Имена, которые нельзя забыть, которые нужны больше воздуха, напоенного ароматами нечистот улиц. Кто-то мочился в стороне, оставляя свою метку, другого тошнило кому-то на ботинки, потому что слишком много чего-то принял. Может, просто алкоголя, может, запрещенных стимуляторов, пользующихся невероятной популярностью. Когда-то и сам спасался ими, чтобы оказаться ближе к… но в голове пусто, а сердце болезненно сжалось.       Электричества не оказалось, и Хель прошествовал вглубь дома в темноте, ориентируясь на ощупь, словно слепец. Знакомый стул, на который опустились джемпер, рубашка, штаны… у двери осталось пальто, но он не смог расстаться с шарфом, отчего-то дорогим как память, как единственное связующее звено с прошлым. Там осталось самое важное, что могло у него быть, где-то там, за чертой настоящего.       Бесплодные земли, распростершиеся по другую сторону старых деревьев, изогнутых в мучительных спазмах. Листвы не осталось, только голые ветви с потрескавшейся корой, местами обвалившейся и обнажившей стволы, уподобленные телам. Светлая, живая плоть, истекающая красным соком, когда обваливается еще один кусок единственного прикрытия от беспощадного ветра, бросающего в лицо осколки камней, перемешанных с песком. Он шел вперед, не слыша шума реки, отчаянно бросавшейся на берег, словно желая его сломить, затопить все то, что не подчинялось ее воле. Не пытался защититься руками, когда с новым порывом ветра тело покрывалось тонкими порезами, не сопротивлялся, когда его цепляли ветви-руки, опрокидывая на землю. Полз, ведомый чьим-то плачем. Там, впереди… кто-то ждал, кто-то звал, просил не оставлять, не бросать, умолял, повторяя из раза в раз беззвучные слова, желая быть услышанным. А он поднимался, бежал вперед, чувствуя то, что не чувствовал давным-давно. Поворот, но в живот врезалась ветвь, нанизывая на себя, пробивая насквозь и оставляя подвешенным, истекающим кровью. Однажды тело окутают листья, оплетут вьюны, сделав его частью этого мира.       – Душа моя… душа моя… – ласковое прикосновение к щеке, тонкий запах гнили, въедающийся в ноздри, – тебе плохо? Ты так бледен и даже губы посинели. Может, ты чем-то болен? – чужие пальцы коснулись лба, убирая налипшие пряди волос в сторону, холодное прикосновение ко лбу. – Мой милый, бедный мальчик. Оно уже внутри, оно сожрет тебя. Идем со мной. Пойдем, тебе станет легче. И боль уйдет. Все забудется.       – Но я не хочу забывать. Оставь меня… уйди…       – Я нужен тебе. Ты сам меня призвал и зовешь каждый раз. Снова и снова молишь прийти. Ты сам хотел, чтобы я был рядом с тобой, помнишь? Вспомни…       На выдохе губ коснулись чужие: сухие, холодные, изъеденные временем. Пустые глазницы, впалые щеки, мертвенный цвет лица, потрескавшаяся кожа, местами слезшая, оголившая гниющие мышцы. Но он не шелохнулся, не посмел отстраниться, прикованный к постели, и только без устали шептал, просил, умолял оставить его. Тогда чужие пальцы надавили на глаза лежавшего, нажали до боли со смехом, напоминавшим шум листвы.       Его лихорадило: лежа на смятой постели, он метался из стороны в сторону, бредя и повторяя из раза в раз «уходи», словно это простое слово могло помочь. Но никого рядом не было, а воспаленные глаза, безумно вращающиеся, ничего не видели, не замечали даже света, сочившегося из окна, не задернутого занавесками.       Время – единственное лекарство ото всех бед, как утверждают некоторые, наивно полагая, что оно может залечить раны, убрать всю ту боль, которой наполнялась жизнь день ото дня. Время – это яд замедленного действия, который проникает в самую суть человека, чтобы отравлять все сильнее с каждой последующей минутой. Оно единственное, что не дает никаких надежд. Хель упал с кровати, но не заставил себя встать, обнимая собственные колени и раскачиваясь из стороны в сторону. Слезы душили, застилали все перед ним единым покрывалом мутного восприятия. Он бы хотел справиться со своей слабостью, излечиться от тех ран, что разлагали сердце, превращая его в источник заразы. Ему бы хотелось забыть обо всем, обо всех тех днях, которые они прожили втроем в этом доме до роковой ошибки, до одной единственной, стоившей куда больше, чем он мог предположить. Как же тяжело дышать…       Сожалел ли о случившемся? Думал ли о том, что не стоило всего того говорить? Думал, сожалел, переживал и медленно переваривал самого себя. Когда слез не осталось, Хель поднялся с пола, чтобы бездумно собраться и отправиться туда, где ему самое место. Надписи на стенах, слившиеся в единый рисунок, безмолвный призыв к чему-то, который он не хотел и не мог разобрать, игнорируя все изгибы и цвета, вызывающие только резь в измученных глазах. Кто-то попытался окликнуть, привлечь внимание, но он не услышал зовущего, напоминая неприкаянную душу, слонявшуюся по округе без особой цели. Его нагнали, остановили, но сделавший это отшатнулся, испугавшись теней, залегших под глазами, и безумного вида, перекошенной ухмылки.       Звук шагов тонул в нарастающем гуле ламп, жужжащих и встречающих своего единственного друга заигрывающим миганием света. Здравствуй, Хель, вот твой новый дом. Здравствуй, Хель, вот твоя обитель, где хозяйка давно заждалась. Бездушный запах стерильности окутал верного гостя, поглощая и лишая остальных ароматов. Привычное, родное место, где нет места живым, где хозяйка всегда стоит за спиной, касаясь костлявыми пальцами плеч. Единственная спутница, забирающая одного за другим, но отчего-то не желающая и ему даровать покой, но не ради искупления грехов, ведомая эгоистичными мотивами. Капризная, отнявшая самое дорогое, что когда-то было в жизни.       Халат, закатанный рукав, жгут, шприц – такой привычный набор, без которого не протянуть еще один бесполезный день. Пущенный яд в кровь, чтобы унять боль в груди под насмешливый взгляд тела, расположившегося на столе и ожидавшего, когда безжалостная рука примется резать и его, как многих прежде.       Следы крови на белом полотне, размазанные рукой, скользнувшей по груди в том месте, где билось истерзанное сердце. Спазм, заставивший прервать работу на несколько мгновений, шумный выдох и скрип зубами – невыносимо. На столе – живой человек, которому требовалась простейшая операция, оплаченная щедрым меценатом, желающий всего лишь помочь танцовщице вернуться в строй. Но мысли путались, и Хель не мог вспомнить, что же действительно должен сделать; смотрел на несчастную, как на пустую куклу, не чувствующую боли. Что он должен, зачем? Почему до сих пор занимается этим? Бросить бы все, сбежать как можно дальше, чтобы никто никогда не нашел.       Усилие над собой, записка на столе, неровный почерк, выдававший напряжение писавшего. В памяти возрождались слова заказчика, выстраивались в вереницу осмысленного действия. Нужно просто взять себя в руки, вернуться к столу и закончить начатое. Нужно пересилить самого себя, когда хотелось оставить ее прямо так, и пускай кто-то другой несет ответственность за его согласие, данное не обдуманно, а просто за обещание щедрой награды. Выдох, стереть со лба испарину, как последний след собственной слабости. Он сможет, справится… А из угла на него смотрели черные глаза незваного свидетеля, чья ухмылка заставляла холодок пробегаться по коже.       После он не пошел домой, решив хоть раз изменить самому себе, чтобы скрыться от своего преследователя, ступавшего след в след, смеющегося над чужой уязвимостью. Ничего не говорил, но его молчание казалось страшнее всяких слов, которые он мог бы бросить обвинением Хели. Не оглядывался, спешил по темной улице, не замечая мигания фонарей, словно предупреждающих о какой-то опасности впереди, молящих остановиться сейчас, пока не слишком поздно. Знаки на стенах, предупреждающие надписи «не ходи», весь мир безмолвно кричал, призывая услышать голос затуманенного стимуляторами рассудка, но беглец игнорировал все, стараясь не упасть, хотя спотыкался на каждом пятом шагу.       Ветер кружил сброшенные листья, заставляя их вальсировать под музыку, звучавшую тихим напевом сонма голосов из спокойной реки, окрашенной в бурое. Аромат безнадежности, страха и чьих-то страданий, который невозможно перебить чем-то еще, с вплетенными нотами мускуса. Он сошел с тропы, чтобы увидеть тех сирен, которые взывали, молили не оставлять без внимания единственного ступившего на бесплодные земли. Приблизиться для того, чтобы стать свидетелем картины, заставляющей кровь стынуть в жилах. Тут и там, цепляясь друг за друга, из воды тянулись тела, изуродованные гниением, с отрывающимися кусками плоти, паразитами, что выпадали из ввалившихся ртов. Неприкаянные души, просящие о спасение и топящие других, кто оказывался выше, погружая в непроглядные воды. Он попытался попятиться, но холодные пальцы впились в плечи, не давая уйти прочь, давя и вынуждая приблизиться. Тень, оказавшаяся в разы сильнее любого, проводница этих диковинных мест. Земля под ногами проседала, взрывалась в бесплодной попытке смертного сопротивляться, но слишком поздно, и множество рук уже держали, сдирали плоть, забираясь разлагающимися пальцами в рот и не давая ни единой возможности кричать.       Холодный липкий пот покрывал все тело, оказавшееся на грязном матрасе притона для опустившихся и потерявшихся в лабиринтах собственной жизни людей, отчаянно желавших сбежать от той реальности, которая оказалась слишком жестокой к ним, неподготовленным к ее трудностям. Хель старался забыться, раствориться в ощущениях, пущенных с морфием внутри. В висках стучало, тело ломило, кого-то рядом тошнило, но даже это не имело значения. Все пустое, незначащее. Он там, где и должен быть, самое место для такого мерзавца, коим стал. Отнятые жизни, исковерканные судьбы по прихоти или из эгоизма, сиюминутного желания, толкавшего на преступления даже перед самим собой. Уголки губ дернулись в подобии улыбки.       Его вытолкали прочь, выкинули буквально на улицу, словно ненужную вещь, упавшую рядом с отхожим местом тех посетителей, что выходили сами. У него не осталось кредитов, чтобы оплачивать свой приют, не осталось сил, чтобы сопротивляться, согнувшись пополам и прочищая желудок до желчи. Тусклый взгляд, впалые щеки, изможденное тело, которое казалось чужим. Не подняться, не справиться с самим собой, чтобы уйти прочь. Сколько дней и часов прошло с тех пор? Кажется, что минуло не одно столетие, сокращенное до неопределенного временного отрезка. А рядом никого, ни единой души, которая могла бы помочь. Впрочем, он не нуждался в ней, как и в сочувствии, не дающем ничего, кроме повода оправдать собственную слабость. Но Хель не желал оправдываться, признавая свою вину в полной мере. Сам оттолкнул, отказался от них, позволив порыву завладеть своим разумом, очернить желания, превратив их в нечто поистине ужасное.       Как сложно оказалось подняться, когда ноги не слушались, дрожали, и каждое новое усилие вызывало очередной спазм внизу живота, но ничего не осталось, кроме омерзительного привкуса во рту. Кажется, знакомая тень скользнула вдоль стены, но он не успел ее позвать или остановить, а та скрылась в одном из переулков, бросив Хель на произвол судьбы. Заслужено, ведь он так часто отрекался от нее, отказывался признавать, что постоянно звал к себе, когда становилось слишком сложно бороться с проклятым одиночеством. Позволял себе слишком многое, а теперь не мог ничего, даже идти ровно, не цепляясь за старые, обшарпанные стены. Все расплывалось, смазывалось и казалось единым грязным пятном. И он шел, не разбирая дороги, едва ли что-то различая, кроме тусклых цветов, рассыпающихся от неловкого движения. Кажется, он уже когда-то был здесь, около этого дома. Может, в прошлой жизни?..       – Неужели наконец-то отыскал дорогу домой? А я-то думал, что ты ее забыл, как и все остальное. Ты ведь этого хотел?       Фигура у двери практически сливалась с ней, но все же ее подвижная темнота не позволяла остаться равнодушным. Перехватило дыхание, руки свело очередной судорогой, когда он вцепился в стену, сдирая с пальцев кожу. Дурнота, головокружение, и кажется, что земля уходит из-под ног.       – Тш, мой милый, неужели ты сдался?       И вот он приблизился, чтобы обдать стоящего зловонным дыханием неживого. Снова спазм, и более не осталось сил бороться со своей слабостью, противиться желанию признать свое поражения. Какой смысл в сопротивлении? Все давно кончено, у него не осталось тех, ради кого стоило бы и дальше страдать. Взгляд назад, чтобы увидеть призраков прошлого, уходящих от него, оставляющих за собой последнее слово. Не осуждали и даже смотрели с болью, которая говорила куда больше слов, произнесенных в тишине безвольными устами.       Тихо. Холодно. Мрачно. Тропа уводила куда-то вперед, нескончаемая и теряющаяся в утреннем тумане, растворяющаяся на повороте. Деревья опустили ветви, склонили свои головы в печали, разрастающейся под корой, напитывающей горьким ароматом воздух. Никого нет, и одиночество сковывало в своих крепких объятиях, не давало продохнуть, освободиться от тяжелых пут, тянущих к иссушенной земле. Измученная, бесплодная, растрескавшаяся за века, вереницей спешащие в бесконечность.       Шаг вперед, за ним еще один – поддаться, оказаться ведомым ветром, обволакивающим все тело. Ни звуков шагов, ни шума реки, разгладившей свои воды, неспешно бегущей в обратную сторону, словно притянутой чем-то, что могло изменить ход всего и вся, возможно, даже времени.       Безмятежность. Казалось, что вся боль, все тревоги растворились, все то, что заставляло страдать и мучиться долгое время. Сгинуло в воздухе, затерялось в плотном тумане, смешавшись с ним и став его сутью, не оставив и следа. Судорожный вдох, полуприкрытые глаза, чтобы задержаться на мгновение, словно испугавшись ступать в густое марево, окутанное светом, пробившимся сквозь голые ветви. Что его ждет там? Что будет дальше? Но ладони коснулась тень, сжала, и тревоги со страхами отступили, остались во мраке, который неохотно отпускал его на волю, расставался с единственным идущим, ищущим свою дорогу. Тень уводила вперед, не позволяла более останавливаться, с уверенностью направляя и разгоняя ветви, спускавшиеся и желающие преградить путь, не позволить ступить в неизведанное.       Еще шаг, оказаться ближе, едва не касаясь пальцами тумана, протянувшего призрачную руку в ответ. Холодные, влажные пальцы коснулись щеки, и в этом жесте почувствовалось что-то родное, давно потерянное по глупости. Выдох, увлажнившиеся глаза, но слезы не скользнули вниз, не сорвались, чтобы оросить жаждущую землю. Он практически забыл, каково это – чувствовать его доброту и ласку, сгинувшую в сырой земле, укрывшей навеки от чужих глаз. Еще один шаг, чтобы оказаться в объятиях, прильнуть ближе к самому дорогому и родному. Тени не осталось, а перед искавшим стоял тот, кого он когда-то потерял. Кажется, это конец, а позади тропа размывалась рекой, и ветви обратились терновником, отрезавшим дорогу назад.       – Ну что же, душа моя… – он стоял на коленях, склонившись над бледным лицом. Черные дыры глазниц, обращенные к лежащему, неотрывно следили за тем, как все реже и реже вздымалась грудь. Глаза уже не вращались, замерли и смотрели в одну точку, а губы растянулись в улыбке, выражавшей успокоение, снизошедшее на него. – Пришло время, не правда ли? Ну, что ж… тогда я побуду с тобой. Ты ведь хочешь этого, мой милый мальчик? Я вижу, что хочешь. Страшно умирать одному, мне ли не знать? – чужие губы ухмылялись, оголяя сгнившие зубы и десны. – Но ты не один, Хель Игуана, ты не один… Я не оставлю тебя, как когда-то вы – меня. Мы уйдем вместе туда, где она тебя ждет, – вторая ладонь легла на глаза, а губ коснулись губы, оставляя после себя привкус земли.       У всего есть начало и конец: человек рождается, проживает свою судьбу, а потом приходит момент, когда пора отправляться на корм червям. Кто-то переродится через века, чтобы попробовать снова, а кому-то суждено отправиться туда, откуда возврата нет, где станет верным служителем Ее Величества Смерти, призывающей не всех и не каждого. Кого-то раньше, кого-то позже, чтобы заключить бессрочный контракт, забирая туда, где живым нет места, в ее чертоги, заключенные в оковы безмолвия. И тропа без начала и конца, продолжающая свой путь даже тогда, когда не остается сил идти. Оттуда невозможно сбежать, вырваться, только сойти за кем-то, кого пришла пора призвать. Она забирала своих верных последователей, воздвигших смерть в негласный культ. Ее самые верные жрецы, отказавшиеся цепляться за жизнь.       Нарастающий шум, яркий свет ударил в глаза. Чьи-то голоса, в которых звучала неприкрытая обеспокоенность и страх, теплая ладонь, крепко сжимавшая руку и не отпускавшая ни на минуту. Крики, возня, боль, растекающаяся в области сгиба локтя, тяжелое сердцебиение. Мольбы, тихим шепотом касающиеся слуха, просьбы не уходить. Еще не время, еще слишком рано, черт побери, они ведь клялись, что не оставят друг друга! Не бросят, не посмеют, ведь у них никого нет ближе, никого…       А в углу стояла тень, ухмыляясь уголками губ, следила за тем, как у него из рук вырвали желаемое. Впрочем, пока что еще слишком рано и нет нужды спешить. Однажды Хель ступит на ту тропу, что приведет его к погибели. Он уже видел свою судьбу, знал, что ждет впереди. Возможно, он попытается что-то изменить, но все едино: они встретятся по ту сторону жизни. Однажды обязательно встретятся. Ну а пока тень приблизилась к нему ближе, склонилась к его лицу, касаясь мертвыми губами лба.       – Прощай, душа моя. Сейчас мы расстаемся, но только лишь для того, чтобы снова встретиться. Я не оставлю тебя и всегда буду рядом. Стоит всего лишь позвать меня. И я приду к тебе из мира безмолвия, чтобы скрасить твое одиночество.