Распутье

Recall the deeds as if They’re all someone else’s Atrocious stories Now you stand reborn before us all So glad to see you well A Perfect Circle, «The Noose»

      Точка пересечения: справа — дорога, слева — дорога, спереди и сзади — дорога тоже, — и он в центре, как гвоздь, вбитый в перекрестие. Кресты ничего не значат: ни прямые, ни перевернутые. Это все чушь. Кто бы на них ни висел, тот давно мертв.              Небо пусто. Стрижи режут его острыми крыльями, и оно расходится закатными полосами, словно кровоточащими царапинами. Все заживет, думает он, но шрамы все равно останутся: бреши, через которые в этот звенящий кузнечиками июль проникнет первая осенняя темнота, едва отличимая от летней, но пахнущая по-другому: долгими серыми дождями, мокрой землей и вечной разлукой. Он вдыхает — скупой вечерний свет затекает в него вместе с дорожной пылью, душным маревом прелой травы, замученной солнцем, и тишиной, нарушаемой тревожным треньканьем кузнечиков и шорохом гравия, как будто кто-то невидимый движется совсем близко, но никак не дойдет до него. Безлюдье и безвременье здесь перерубают друг друга, как и эти дороги. Он хочет заплакать, но уже выплакал все — сушь и жажда.              По обочинам густо цвет желтый тысячелистник. Десять сотен бессонных ночей на каждый лист. Десять сотен безрадостных дней, слившихся в одно соцветие горькой терпкой боли. Он пережил и ее. Он перерос и перешагнул ее, запретив себе чувствовать что-либо, кроме пустоты, а значит, ничего. Мир из бесконечной борьбы, отнявшей у него все, превращается в штиль, в опасное затишье перед штормом, иссиня-черной водой, солено-железной на вкус. Ничего не останется, думает он, и это заслужено.              Он был рожден на темной стороне, которую всю жизнь пытался освятить дурной благостью хороших поступков. Пора смотреть правде в глаза: святость — это чушь. Отцы отрекаются от сыновей из-за неверного слова, матери продают своих нерожденных детей, лишь бы не остаться в одиночестве. Братья умирают друг за друга, раз за разом описывая один и тот же круг, который смыкается у них на шеях петлей, пока они не ломаются с хрустом. Смерть — жертва на алтарь воскресения. Воскресение — миг абсолютной лжи.              Мертвое должно быть мертво — вот, что он усвоил за столько лет навязанной ему, но ставшей второй кожей войны. Мертвое намного сильнее живого — вот, что он понял за три года на теневой стороне. Простые истины так долго доходят.              — Опять ты здесь, — говорит кто-то за его спиной. Он ощущает дыхание грядущего шторма — кровь, кровь и только кровь — и улыбается. — Не надоело?              — Нет. — Он оборачивается. Брат стоит перед ним, затянутый в черное, и тяжелый запах чужой боли впитался в ткань костюма, въелся в кожу, став предвестником появления хозяина. Все бегут от него. Все склоняют головы перед братом, выросшим и перешагнувшим через себя, пережившим воспоминание о нем, избывшим его. — Хоть бы умылся, что ли.              Дин вытирает руки платком и пожимает плечами.              — Грязная работенка, сам знаешь.              — Я предлагал тебе «перевестись».              — Тоже мне, большой босс, — усмехается он. — Пытать людей. Творить нечисть. Семейное дело. Когда же ты уже, наконец, запомнишь, Сэмми?              Сэм цокает и качает головой. Дин хохочет. Смех обычный, ничуть не изменившийся, и, пожалуй, он — единственное живое, оставшееся в брате после сотен лет в Аду.              — Зачем ты пришел? — спрашивает Сэм, непонятно зачем поднимая грязный платок, брошенный Дином на землю, и аккуратно складывая его вшестеро.              — Соскучился, — со смешком отвечает Дин и прячет руки в карманы брюк.              — Врешь.              — Вру, — коротко бросает Дин. — Стадо потеряло пастуха. Твой Легион волнуется без Папочки. Пора возвращаться, Сэмми, тебя слишком долго не было.              — Мне плевать, — говорит Сэм и отворачивается, подставляя спину удару, которого так ждет. Ничего не происходит. Сэм слышит шелест высокой травы, пригибающейся от ветра, видит низкое безлунное небо, будто сползающее вниз под пряной тяжестью июля, ощущает братов взгляд у себя на затылке — он под прицелом, но когда же выстрел?              — Если хочешь, я вырежу их всех. — Дин возникает рядом и накидывает пиджак ему на плечи — ни к чему, но у старых привычек самая едкая растрава. Сэм прихватывает пиджак за лацканы.              — Не сто́ит, — улыбается он. — Армия все же мне еще пригодится.              — Как знаешь, — тихо говорит Дин и хмурится. — Ненавижу это место.              — Да, здесь все началось, — глухо отзывается Сэм, представляя, как брат закапывает коробку с крохотными костями и собственной фоткой, наверняка оторванной от какого-нибудь фальшивого удостоверения, на этом чертовом перекрестке.              — Нет, Сэмми, здесь все закончилось. Абсолютно все.              Сэм поднимает взгляд, чуть поворачивая голову. Как он и думал, Дин смотрит на него, и глаза черны, как его костюм, как окружающая их ночь, как шторм, который неминуемо надвигается и поменяет местами верх и низ.              — Рад, что ты в порядке, парень, — говорит Дин. Смоль Сэмовых глаз совсем не отличается от его. Но ведь они братья. Они должны быть похожи.              Они молчат. Темнота гигантской птицей летит сквозь Пустоту, сотворенную Сэмом. Маленькие тельца стрижей, не выдержавшие надвигающегося неба, валяются вокруг. Кузнечики обращаются саранчой, тучей поднимающейся из травы.              Дину думается, что это место проклято братом десять сотен раз — по разу на каждый лист тысячелистника, — но всегда он находит Сэма здесь стоящим в одиночестве на распутье, и ни один демон не может прийти сюда, кроме них, потому что это место — и конец, и начало, то, где все завершилось и начнется вновь.              — Ты же пойдешь за мной? — тихо говорит Сэм, хотя хочет спросить другое.              Ты же простил меня за то, что умер напрасно?       Ты же не оставишь меня, когда придет час войны?       Ты же убьешь меня, когда настанет время?              — Конечно, Сэмми, — отвечает Дин сразу на все вопросы и кладет руку ему на плечо. — Пойдем домой.              Сэм кивает — он действительно задержался здесь дольше обычного.              Они исчезают.              Тысячелистник вспыхивает и распадается пеплом, горьким, как их воспоминания.