***
Он не спал и не ел шесть дней. Никто не тревожил Яхью, не заговаривал с ним, ничто не мешало постепенно умирать. На подходе седьмого дня солнцу удалось пробиться сквозь черные плотные шторы и пролить свет на албанца. Мягкий луч заскользил по лицу мужчины, словно родные ласковые руки. Ташлыджалы зажмурился, боясь, что сладкий сон закончится, но теплые руки продолжали убирать пряди со лба бея. Глаза непроизвольно открываются. Он видит Мустафу. Тот сидит на краю кровати и прикасается рукой. В карих глазах плещется нежность. — Шех… заде? — албанец захлебывается воздухом от той картины, что предстает перед ним. Мустафа здесь. Он жив. Сидит совсем рядом — протяни руку и коснись — и заботливо водит ладонью по исхудалому лицу. Волосы наследника династии взъерошены, будто в них побывали руки поэта. — Шехзаде? В этот раз голос не подводит бея. Мужчина лишь улыбается в ответ, привычно рассматривая любовника. У Яхьи не хватает слов, чтобы описать, как он нуждается во всем этом, поэтому Ташлыджалы помалкивает. Но Мустафа все понимает без слов, по взгляду зеленых глаз, и ободряюще улыбается. Албанец собирается с мыслями и падает в то, что зовется безумием, с головой. Шехзаде рядом. Он никуда больше не уйдет. Чего же Яхье не хватает? Ташлыджалы знает ответ на этот вопрос. Ему не хватает тихого голоса, от звучания которого, кажется, у всего мира пробуждаются бабочки в животе. Не хватает долгожданного звонкого смеха, только заслышав который, невозможно не ответить тем же. Поэт изголодался по этому. Мустафу освящает солнце. Но его приятный свет вдруг исчезает, и Ташлыджалы остается сидеть на кровати один. Мимолетное видение пропадает, словно его и не было. Яхья озирается по сторонам, но видит лишь мрак. Он лезет изо всех щелей, крадется и медленно подбирается к сердцу албанца. Вскоре Михрюниса, не оставляющая напрасных попыток вернуть поэта к жизни, приносит завтрак и уходит, привычно оставив поднос на столе. Ташлыджалы принимает пищу, не чувствуя никакого вкуса. Тело сопротивляется изо всех сил, вызывая рвотные позывы, но мужчина продолжает бессмысленно глотать блюда, которые принесла ему вдова, смутно осознавая, что именно солнечное молчаливое видение заставило бея притронуться к пище. В обед вновь заходит Михрюниса. Она меняет подносы и с удивлением поглядывает на поэта. Женщина замерла над столом у дверей. Молчаливый вопрос застыл в ее глазах. Она никогда не пересекала эти покои, но сейчас молча спрашивала разрешения. Мужчина заторможенно кивнул, и Михрюниса шагнула в комнату с подносом в руках. Устроившись на краю кровати, ближнему к выходу, женщина следила за тем, как албанец насыщается, и не могла нарадоваться. Судьба смилостивилась над ним, не дала погибнуть, вернула к жизни. После обеда они вдвоем посетили сад, замерзший и выцветший. Не говоря ни слова, поэт и вдова вышагивали по затвердевшей почве, изредка поглядывая друг на друга. Им не нужны были слова, ведь они излишни. Просто после смерти любимого человека когда-то злейшие враги решили держаться вместе. Яхья шагал неуверенно. Он все еще был слаб. Со стороны можно было посмотреть и изумиться. Как беспощадные порывы ветра не сносят мужчину с ног? Михрюниса подстраивалась под темп албанца, придерживая того под руку, когда ветер обрушивался на двоих несчастных с новой силой. Этот ветер вызывал непрошенные воспоминания. То, что было всего неделю назад.***
Ташлыджалы скачет на лошади. Вот уже и виден дворец. К поэту сбегаются Мехмет и Юсуф. Яхья думает о том, как скажет эту новость, но мысли его замолкают, уступая место холодному рассудку. Албанец глядит на веселого мальчика, ожидающего увидеть отца. Мехмет любознательно глядит на поэта глазами Мустафы так, что внутри что-то обрывается. Зеленоглазый мужчина покидает лошадь, не отрывая взгляда от мальчика, увидев в нем гибкую изящность шехзаде Мустафы. Шагая к нему и Юсуфу, бей все еще безуспешно пытается отвести взгляд. — Папа не приехал, Ташлыджалы? Он в Стамбул отправился, да? — вопрошает маленький Мехмет, доверчиво рассматривая албанца, совсем как его отец. «Папа не приедет». Детский голосок занимает все внимание поэта, который ищет и находит в нем знакомые грубые нотки. — Что ты молчишь? Почему ты не отвечаешь? Звуки шагов заставляют бея повернуть голову. Он замечает трех приближающихся женщин со свитой. Поэт привычно склоняет голову и плечи перед вдовой, еще не знающей о своей участи. К Михрюнисе присоединяется Махидевран Султан. — Ташлыджалы, — приветствует она, все еще напрасно озираясь по сторонам в поисках сына. — А где же Мустафа? Где мой сын? Албанец переводит взгляд с одной женщины на другую. Каждый мускул в нем напряжен. Михрюниса первая замечает, каким затравленным Яхья выглядит прямо сейчас. Ее сердце падает. — Что случилось, Ташлыджалы? — по голосу матери шехзаде можно догадаться: Махидевран Султан все поняла, но не может принять, не хочет поверить. — Ради всего святого, говори. Поэт уставился бесчувственным взглядом человека, который в один момент все потерял. Яхья заметил, как слезятся глаза напротив, как мать шехзаде еле заметно качает головой, отвергая невозможный факт. — Госпожа, — севшим в миг голосом начал мужчина, собравшись с силами. Слова давались с таким трудом. — Шехзаде больше нет. Он покинул этот мир. Вот и все. Вселенная остановилась не только для зеленоглазого поэта. Звезды потухли, наступила вечная зима. Никому не удастся растопить лед, весна не придет больше. — Простите меня, — столько всего еще хотелось сказать… Обвинить себя в том, что не защитил от казни, не сберег, взвыть от чувства вины. Но Ташлыджалы не мог вымолвить ни слова. Он видел, что с уст Михрюнисы сорвался болезненный стон, безутешная вдова осела на землю. Дочь Мустафы упавшим голосом произнесла: «Папа» и последовала за матерью. Албанец все это время не выпускал из виду Мехмета, побежавшего к маме. Теплое, пока еще не иссякшее чувство, грело бея изнутри. Но поэт знал, что это закончится, на смену любви придет ярость, ненависть ко всему; и продолжал глядеть на маленького человека. Махидевран Султан подобралась вплотную. Яхья перевел взгляд на женщину. Слилось серое с зеленым, боль с болью, холод с холодом. Казалось, она вцепится дрожащими пальцами в его кафтан и начнет трясти, выпытывая факты. — Я не поняла, что ты сказал, — еле дыша произнесла мать, потерявшая дитя. — Прошу, скажи, где мой сын. Могло показаться, что женщина вот-вот расплачется от бессилия. Но привычная к боли и смерти, госпожа никогда бы этого не сделала. Прошедшая через унижения и лишения душа после такой травмы больше не сможет исцелиться. — Госпожа, — Ташлыджалы не желал вспоминать и не хотел лишний раз говорить о том горе, что он испытал, но этого требовала дочь династии. — В шатре повелителя, в лагере. — Махидевран Султан вдохнула воздух со скрипом. Ее прошибло пониманием, и туманный взгляд прояснился. Женщина чувствовала, что земля уходит из-под ног. — Шехзаде был казнен. Она отвернулась от поэта, желая уйти. Албанец чувствовал, насколько слаба была жена падишаха, как чуть держалась на ногах из последних сил, но постыдно упасть и разрыдаться Махидевран Султан не могла себе позволить. — Госпожа, — поклонился Яхья. Она ушла, по пути сбросив шаль, отозвав свиту. Так из тела уходит душа, так к человеку приходит скорбь.***
За одним из совместных ужинов Михрюниса пожаловалась Ташлыджалы на крыс, которые пришли во дворец с холодами. Они грозно скреблись под половицами и беспощадно пожирали запасы крупы в кухне. — Почему ты не приказала отравить их? Неужели сжалилась над грызунами? — Яхья спрятал усмешку в бокале шербета. — Я лично запретила яды в этом дворце, — женщине явно не хотелось вспоминать эту историю, но албанец не отставал с расспросами, и Михрюнисе ничего больше не оставалось. — После того, как он… — должная пауза заменяла этим двоим ненужное болезненное слово. Поэт тяжело вздохнул. — Госпожа предприняла попытку отравления. Подоспел внук и не дал ей воплотить глупый план в жизнь. С тех пор яды не могут попасть во дворец и дворец не может приобрести яды.***
Албанец заходит в покои, ставшие ему домом. Каждый раз он глядит на них по-новому. Поэт осторожным взглядом осматривает резной стол со стопкой бумаг, пробегает пальцами по гладким восковым свечам, касается взглядом роскошной кровати. Призраки прошлого до сих пор витают здесь. Столько воспоминаний… Ужины на балконе, душные жаркие ночи, заполненные приторно-сладкими стонами, стихи, читаемые с листа, ведь Яхья забывает собственный текст рядом с Мустафой; нежные поцелуи под утро и сильное нежелание расставаться хоть на миг. Взгляд зеленых глаз останавливается довольно резко. За кроватью Ташлыджалы замечает чью-то макушку. Кто-то сидит, упираясь спиной о край постели. Посторонний. Неожиданный гнев охватывает бея. Кто смеет находиться здесь, в этих покоях? Одновременно с гневом в душе албанца поднимается что-то знакомое, давно заброшенное, пыльное, теплое чувство. Поэт резко выдыхает, не понимая, с чем связана столь мгновенная смена его настроения. Ноги сами несут Ташлыджалы вперед. Он замирает у границы одинокой кровати. Сковывающий ужас заставляет мужчину трепетать. — Здравствуй, Яхья, — мальчишеская беззаботная улыбка, так долго искореняемая сознанием, кажется сейчас особенно беспощадной, способной резать по живому. Албанец задыхается, не в силах вымолвить ни слова. Он убеждает себя в том, что это — очередной ужасный сон, начинающийся так красиво; после которого останется лишь немой крик Яхьи, обрыданная подушка и горький вкус утраты. Бей мысленно просит терзающий душу призрак уйти, но видение не исчезает, не слушается, проявляя свой дерзкий характер, совсем как Мустафа… Зеленоглазый мужчина пятится, но успевает сделать только несколько шагов, после чего силы покидают ноги, и поэт падает. Однако, крепкие руки удерживают Ташлыджалы от столкновения с полом. Руки Яхьи мелко дрожат. Он эмоционально нестабилен, но еле слышно тяжело выговаривает: — Шехзаде? Немая тишина окутала покои, над ними повисли молчаливые сумерки. Надежные руки не переставали обвивать руки албанца, который страшно боялся поднять взгляд. Сколько времени он думал, что Мустафа жив, несмотря ни на что? Сколько раз глупо и безудержно представлял их встречу после долгой разлуки — смерти? И что же теперь? Когда сын падишаха здесь, поэт страшится взглянуть в его лицо и произнести хоть слово. — Ташлыджалы, — обеспокоенно отзывается изумительный голос. Он пробирает до мурашек по коже, до замирания сердца, дыхания и души. И бей, бессильный перед чарами шехзаде, делает широкий шаг назад, в одно мгновение вскидывает голову и неверяще глядит в темные глаза своего чудесного пленителя. Холод и полумрак рассыпаются вдребезги при виде светлой улыбки. Страх уходит на второй план. Тьма в ужасе жмется в углу. — Как же я рад видеть тебя, — Мустафа заключает зеленоглазого в свои объятия. Теперь уже не страшно. Душа сильна как никогда. Незримая волна тепла и облегчения накрыла Яхью с головой. Он рассыпался в рассеянной улыбке, чувствуя руки на своей талии, но вопреки всему не мог поверить в случившееся. — Вы — не настоящий, плод моего воображения, — бормочет албанец в плечо мужчины. — Я сам вас придумал. Шехзаде чуть отстраняется, чтобы взглянуть в лицо. Ласково смеется. Смех сменяет улыбка. Мягкая, нежная, такая, какой может быть только улыбка Мустафы. — Я отдал бы все за то, чтобы быть твоей очаровательной работой, Яхья-бей. Поэт старается выровнять дыхание. Получается не особо хорошо. Они с шехзаде много раз причиняли боль друг другу, но сейчас Ташлыджалы не мог отвергнуть мужчину его сердца, даже если тот и являлся призраком, посланным Аллахом, дабы наказать грешного поэта. — Шехзаде? Вы здесь, живы? — у зеленоглазого словно открывается второе дыхание. Они рассоединяются, но продолжают стоять достаточно близко. — Я мертв, Яхья, но продолжаю жить в твоем сильном сердце, — грустная улыбка. — Именно оно воскресило меня здесь. Но где бы я ни был, я все также продолжаю любить тебя. — затянутая пауза, в течение которой шехзаде буравит албанца недовольным взглядом. — Прекрати метаться, твоя жизнь — не тупик, Ташлыджалы. Я умер, но ты еще жив. Бей хотел высказать все свое несогласие, но потерпел неудачу. Жестом руки Мустафа заставил замолчать своего поэта. — Не хочу ни слова слышать о том, что с моей смертью закончилось и твое существование. Шехзаде подбирается вплотную и не щадя называет вещи своими именами, хотя Яхье больше нравилось думать, что мужчина не умер, а просто «ушел». Но Мустафа зол и необуздан в гневе. Когда же по дрожащим холодным ладоням заскользили горячие пальцы, создавая страстный контраст, Ташлыджалы был готов простить шехзаде все грехи. — Я жил для тебя, — между тем продолжал Мустафа. — Каждый мой день я проживал с тобой, будучи уверенным, что когда-нибудь случится то, что уже случилось. Я знал, что тебе будет больно, но продолжал проводить с тобой время, подготавливая к худшему, делая тебя сильней. — шехзаде сжал отогревшиеся пальцы. — Ты уничтожишь меня, Яхья, если скажешь, что все это было напрасным. Нижняя губа поэта подрагивает, а секунды спустя по впалым щекам закапали долго сдерживаемые, горючие слезы затаенной обиды. — Почему ты плачешь? — Я старался отсрочить твою смерть, шехзаде, но все было впустую, — от досады албанец заговорил с мужчиной неформально, как это раньше часто бывало в часы злости. — Скоро эти горькие слезы по тебе затуманят мой рассудок. — Это — святые слезы. Они очищают, — не согласился Мустафа. Зеленые глаза Яхьи, особо яркие в этот момент, блестели от слез. — Ты причинил мне столько боли! — вдруг вскрикнул Ташлыджалы. Карий взгляд напротив был полон бесконечного сочувствия, только за него уже хотелось все простить. Тело албанца продолжало содрогаться от рыданий, мужчине не хватало воздуха, раскалывалась голова, но обида была сильней желания прекратить эту пытку. — Именно ты вырвал мое сердце и забрал его с собой. Я чувствую каждый сантиметр этой боли настолько, что я не могу дышать. Я не могу… — Я здесь, — мягкая ладонь касается лица Ташлыджалы и разом останавливает его слезы. Эти слова звучат слаще многочисленных признаний в любви. Они завораживают и успокаивают сознание поэта. Опустив тяжелые веки, бей наслаждается этим прикосновением. Где-то в глубине души вспыхивает и также быстро гаснет изъезженная мысль, что все это — лишь галлюцинация, навязчивый мираж, но в этом случае, Ташлыджалы жаждет слыть сумасшедшим, единственным видящим эту нелепую сказку. — Горько осознавать, что я лишил тебя жизни, — Мустафа поджимает губы и обреченно качает головой. — Не сто´ит сокрушаться, Мустафа, — Яхья прокашливается, улыбается и впервые выглядит счастливым. Его улыбка яркая и светлая, словно целительные слезы действительно очистили разум поэта. — Главное, что ты здесь, а с остальным мы справимся вместе. Тышлыджалы бросается на шею Мустафы, в уже готовые для него объятия, и крепко прижимает к себе, вспоминая, что однажды албанец уже отпустил его. Теперь поэт боялся допустить это еще раз, упустить удачу. — Люблю тебя, — на выдохе шепчет шехзаде и зарывается пальцами в непокорные волосы бея голодным зверем. Ответ не заставляет себя ждать. — Люблю тебя, — вторит Ташлыджалы, счастливо всхлипывая в шею Мустафы.***
Они лежали друг против друга, как и прежде. Мустафа и Ташлыджалы. Обычные люди теперь, непривычные к государственным делам, забывшие о всех мирских заботах. Как раньше они глядели друг на друга в изумительной тишине, будто не имея возможности нарадоваться их идиллии. — Ты ведь не останешься навсегда, Мустафа, — вдруг выдает Яхья. Шехзаде молчит, и на душе оттого становится тоскливо. — Тогда я не хочу жить. Я так долго… Мустафа прерывает мужчину, прижимая указательный палец к ярким губам напротив, протягивая еле слышное: «Ш-ш-ш…». — Ты страдал, я знаю, но хорошо подумай, действительно ли ты столь безутешен здесь, — нежное поглаживание по подбородку. — Да, — заранее известный ответ. Шехзаде еще долгое время вглядывался в любимое лицо, затем со вздохом потянулся и достал из кармана стеклянную бутылочку. В ней переливалась всеми оттенками радуги прозрачная жидкость. Мустафа медлил. — Я проведу с тобой еще ни один век, если ты позволишь мне быть рядом, — с замиранием сердца произносит албанец, на что шехзаде отвечает ласковой улыбкой: — Странно, я считал, что эти слова должны были выйти из моих уст.***
На утро тело Ташлыджалы обнаружила вдова. Она не сразу позвала слуг. Сев рядом на постель, взяла холодную руку в свои ладони. Померкшим взглядом женщина взглянула на счастливого албанца. Михрюниса навсегда запомнила блаженствующую улыбку на губах поэта и прозрачный бутылек, удобно устроившийся рядом с его головой. Бутылек, которого здесь быть не могло. Бутылек, прервавший