Так тому и быть

Вот уже пару недель, первое, что видит Юнги, просыпаясь от мутных, тяжелых снов - это трубки-водоросли, тянущиеся к неподвижному, хрупкому Джину. Одна из них находится во рту, который умеет так солнечно улыбаться. Другая - тонким проводком выходит через аккуратный нос, начинаясь где-то в районе носоглотки. Третья же острой иглой вкачивает в ослабленное тело витамины, и Мину кажется, что монотонный темп еле слышно падающих капель в капельнице над его головой раздается внутри черепной коробки, эхом наматывая на кулак расшатанные нервы. Нет, всё неправильно. Эти мерзкие проводки, вырастающие из Джина - вот истинная причина, почему тот никак не проснётся. Нужно собрать их в пучок и выдернуть, чтобы с визгливым гулом пластика и инфракрасным стоном багровой линии, улегшейся на чёрном песке, чтобы со вдохом облегчения, чтобы вызов смерти, так упорно жаждущей душу. Но Юнги давно научился отличать желаемое от действительности. А вообще ему хочется плюнуть. Просто взять и плюнуть на всё, к дьяволу. Пас. Оставьте. Уехать к чертям собачьим от бессильной ярости, гнилого отчаяния, скользкой апатии и невероятного опустошения. Пас. Меня. Уехать к чертовой матери от жалостливых взглядов коллег и не-взгляда Сокджина, потому что знает - лишь в его глазах расстилается жизнь, настолько кипучая, что она буквально передается по воздуху. Я - пас. В покое. Но слова - это только слова. Звуки, складывающиеся в буквы, а затем они вспархивают, танцуют в сознании Мина, выливаясь на белый лист бумаги текстом резкой, вспарывающей реальность, выжимающей досуха чувства, песни и в пространство - голосом улиц, безнадёги и ало-бетонной крошки, заложенной неотъемлемым фундаментом в асфальт и стены. Юнги всегда говорит только то, что нужно. То, что важно. Не разменивается на пустяки, предпочитая копить в желудке слова, переваривая их и рассасывая по организму питательными веществами. Каждый раз, открывая рот, все вздрагивают от скрипящего хрипа рессоры, вылетающей из прокуренного насквозь Шуги, кличка, которая "ха-ха, пиздец смешно". Он просто смотрит на мертвенную бледность Джина, вслушивается в раздражающе-успокаивающую тонкую интонацию "жив... жив... жив..." монитора и хочет сказать. Но привычка молчать также привычно сдавливает трахею; Юнги кашляет от запаха стерильности, окутывающей до тошноты, и крепче сжимает безвольную ладонь, позволяя себе мысль о том, что умереть сейчас - действительно можно. Потому что - можно. Потому что - хочется. Продольные шрамы на руках начинают сладко, возбуждающе ныть, а шёпот в ушах - "вскройся, так хочется вздохнуть свободно". Юнги уже предвкушает эту боль, ласково опутывающую багряные кисти, приятную слабость, как после секса, фиолетово-зеленые кляксы на кипельно-белом потолке, широкими мазками закрашивающие этот чистоплюйский цвет. Никто из знакомых не понимает Мина. Кроме Джина - "это всё прекрасно, а как же я? Как я буду жить без тебя? Смерть прекрасна, думает Юнги, затягивая петлю. Смерть идеальна, думает Юнги, глотая таблетки. Смерть умиротворяюща, думает Юнги, балансируя на краю моста. Смерть - это конец, думает Юнги, просыпаясь в больнице. Он столько раз пытался пасть в объятия вечного сна, но каждый раз обстоятельства оттаскивают его за шиворот от края метафорического и буквального обрыва. Но, что его действительно убивает, разрывая на куски, так это слезы в горьких кофейных глазах Сокджина и навеки поселившаяся боль внутри дряхлого от переживаний сердца. Юнги каждый раз хочет "я больше не буду, правда, только перестань", но привычка молчать не хочет врать самому близкому человеку. Потому что будет, не может иначе. Он чувствует себя ублюдским наркоманом, который дорвался до дозы и "пока-пока, грёбанная жизнь", а ломка - Сокджин с тихими стонами и счастливым смехом. Иногда этого достаточно, а иногда - "пора принять ванну с феном"... А иногда этого достаточно, думает Юнги, ощущая чуть сжавшиеся кривые родные пальцы в своей руке. Картинка с синим языком и вздувшейся плотью исчезает. Еще он думает - не заслужил. Он не заслужил Джина, который слишком жизнь, хотя именно он постоянно "Здравствуйте, я Джин. Вы Смерть? Очень приятно. До свидания". Именно он, поскальзываясь, ломает ногу. Именно он, заболев, подхватывает сильнейшее воспаление лёгких. Юнги не заслужил его теплоты, присутствия, его фонтана неиссякаемой энергии, до которого он охоч и жаден. Что же тогда привлекает Сокджина в нём? Вопрос трёхгодовой давности, ставший за это время размером с Эмпайр-стейт-билдинг и риторическим. Они вообще не должны были встретиться и встречаться. Слишком разные, слишком минусы, слишком "..." и "знаешь, тут недавно была распродажа мёда, такая вкуснотища, я столько набрал с собой, да и на бесплатной дегустации побывал, чуть живот не лопнул, а его, кстати, потом можно с чаем и под простуду, оказывается так лечат в некоторых странах, ну, еще малину добавляют, о, о, зашел недавно в магазин и увидел". И, хотя Джин с первой секунды их знакомства вывел его из себя, в последствии он недоумевал: как можно было ненавидеть того, кто так невероятно выгибается под ним, готовит с добрым сердцем и принимает его шизоидную суицидность, будучи при этом в постоянном гипсе. Юнги не верит в судьбу, ибо "херня", но о предначертанности невольно начинаешь размышлять, когда, лежа в больнице почти целым и внутренне сжимаясь от многотонной печали во взгляде напротив, говоришь: - Тебе нужно бежать от меня как можно дальше. А тебе отвечают: - Никогда не слышал большего идиотизма, чем сейчас. Надо было послать его на все четыре стороны еще тогда, думает Юнги, понимая, что, даже вернувшись во времени, поступил бы также. Потому что - мой. Мой - больной на голову. Но, несмотря на дикую нежность и привязанность к Джину, Юнги как никогда понимает, что попытки будут. Шёпот будет откликаться на зов в развороченной грудине, а шрамы и сошедшие синие пятна сладко ныть в ожидании, когда их вновь потревожат. Кажется, ебнутый - это про него. Кажется, пиздец - это он. Он это ненавидит, но вот уже пару десятков лет, первое, что ощущает Юнги, открывая уставшие глаза - это трескучую незавершенность, которой, пока Сокджин не с ним, больше некому противостоять.

* * *

Сокджин просыпается от ощущения внутри. Щекочуще-царапающее, оно мягко точит когти о бухающий орган и "не время лежать, тебя кто-то ждет". Он открывает глаза и - Юнги, развалившись на стуле, похрапывает от неудобной позы. Отрывая потрясающий вид на беззащитную шею. Сокджин порывается коснуться её, ощутить ровный пульс, убедиться, когда секундное движение мышц выстреливает канонадой адской боли в рёбрах и руках. Кажется, тормозить своим телом машину - не самая удачная идея, думает Джин, с тоской глядя на такого далекого сейчас Юнги. И чувствует - вакуум внутри Мина опять разрастается, втягивая в себя эмоции и "жить неплохо", чтобы потом "извини, Джинни, Лес самоубийц* алчно трепещет ветвями". Это убивает Сокджина. Что-то гнётся и стонет в сознании, плача навзрыд. Явное бессилие перед пустотой чёрной дыры в душе, голодно ищущей смерть. Потому что он знает её источник. Отцу Юнги было начхать на ребёнка, ведь он - обуза и лишний рот. Предпочёл свалить от жены и сына, оставляя на своих плечах ответственность только за свою никчёмную жизнь. Мамаша Юнги всю жизнь твердила ему: "Лучше бы ты сдох". Почти единственная фраза, которой она общалась с мальчиком. Снова, снова и снова, она шипела, орала, визжала эти слова. Юнги всегда был понятливым - я не должен жить, мне здесь не место. Его первая попытка была в десять. Шёл дождь, а машины всё также носились как сумасшедшие. Юнги засмотрелся на дорогу и шагал до тех пор, пока не оказался освещен фарами и оглушён сигналом. Сокджин спас его тогда. Сам не понимая как, в последнюю секунду вытащил из-под колёс, чувствуя лишь дрожь от нахлынувшего ужаса и волну облегчения, когда костлявое тело неуклюже поднялось с тротуара и неустойчиво поплелось домой. Его можно было спасти и от расцветающего вакуума в сердце, не дать тому поглощать больше и больше, но довольная улыбка матери и "пытайся дальше" лишь усугубили положение. Которое больше ничем не исправить. А Джин бы мог спасти, уберечь, если бы попытался. Но он слишком боялся наказания за вмешательство, да и, кажется, Юнги был в списках самой Смерти, а, оттолкнув протянутую хладную руку, Сокджин прописал ему бесконечную тоску, которой старуха с косой дозывалась до ускользнувшей жертвы. Он закусывает губы до крови, но думает - Юнги было бы лучше, умерев. Спокойнее. Атмосфера чужеродности, отчужденности и ненависти превратила просто хмурого мальчика в ходячую ярость ко всему живому. Изгой и постоянный зачинщик драк, только в боли и аромате металла в воздухе тот находил какую-никакую, но отдушину. Ну, и в суициде, конечно. Однажды он стоял с ножом над судорожно всхлипывающей от ломки матерью и смотрел в её распахнутые глаза. Он хотел убить, но не убил. Ни к чему - та и так умирала, видя радостный взгляд собственного сына. Сокджин всегда видел фигуру Юнги и чувствовал. Чувствовал его искромсанную душу и собственное желание залатать пышущие жаром мяса раны, чтобы увидеть хоть раз в жизни улыбку. Наверняка, невероятно красивую. Ему не нравилось наблюдать за саморазрушением человека-волчонка со стороны, как ломаются кости, стягивается горло, и гематомы любовно овивают удары и переломы. Словно Смерть укачивала в своих руках Юнги, прикасаясь, даря шрамы, швы и неизбежным "ты принадлежишь мне". Эти эмоции, могучие и хрупкие, начали шириться, заполняя не только тело, но и разум, что "хочу-хочу-хочу". И стало настолько плевать на последствия, что на набережной Джин ловит тонкое запястье, ощущая расслабляющий пульс, и тараторит быстро и чушь, пока Юнги не впечатывает кулак ему в челюсть, а тот валится за перила прямо в реку. Просыпаясь в больнице, Сокджин видит мрачное убил-бы-тебя-да-ты-сам-чуть-не-убился лицо. И улыбается много и радужно, за двоих. Юнги больше никогда не будет один. Он вливается за стальную ледяную шипастую броню мягкой патокой и облепляет со всех сторон так, чтобы никуда не делся и "мой-мой-мой". Юнги ярится, Юнги бесится, но отцепить теплую доверчивость и преданность не может. Постепенно сдается. И звериный гнев, растравленный, вышколенный, оголенный, растворяется в чужих руках, рассыпаясь пеплом. Но, когда Джин находит Юнги с пеной на губах и синеющим ртом, а, позже, сам от простого тычка убегающего вора разбивает головой витрину, становится понятно, что ничего и не начинало заканчиваться. Обреченные в безнадежности незавершенности, думает Джин, ощущая привычное жжение в районе лопаток. Возможно, чуть облегчить положение могли бы друзья. Но их попросту не было. Джин пытался познакомить Юнги кое с кем, поскольку видел - они замечательные парни. Лоботрясы и пофигисты, но горой друг за друга. На что Юнги сказал: - Ты повёрнут на мне. Я повёрнут на тебе. Замкнутая система. И чужое вмешательство не требуется. Он произносил слова тихо, медленно, вдумчиво, но Джин-то видел - ярость клубилась в угольно-тоскливых глазах. - Нет так нет, - пожал плечами тогда Сокджин и пошёл готовить кимчи. Все-таки они слишком, до одури и помутнения рассудка, привязались друг к другу, чтобы делиться ещё с кем-то. До сих пор Юнги периодически задыхается реальностью и, отторгая её, пытается умереть, раз за разом ощущая у горла клинок Смерти, а Сокджин отчаянно хочет жить, ради них, но снова и снова оказывается на больничной койке, что стала уже второй постелью. Но, как бы ни было плохо, Джин чувствует - однажды, пусть и нескоро, он заполнит собой клубящуюся пустоту, сковывая ледяную воронку тягучей любовью, и Юнги больше не услышит шёпот и зов шрамов. Он надеется на это всем сердцем. Сердце-то у него большое, хватит на двоих. А если для того, чтобы добиться красивой улыбки и быть рядом, нужно терпеть привычную боль анафемы от собственноручно обрезанных крыльев и принимать на себя яростные удары Ангела Смерти за Юнги, значит... Так тому и быть.