Безумие

Every breath you take Every move you make Every bond you break Every step you take I'll be watching you

      Вечер стремительно темнеет, сгорает в шипящем огоньке сигареты, осыпается невесомым серым пеплом.       По рукам бежит кровь, алая и столь горячая, что жарче любого пламени. Кровь, полная безумства. Бешенства. Помешательства.       В ладонях — сахарное крошево из осколков стекла. Это почти бриллианты в красноватом тумане. Если, конечно, осколки старого зеркала, что вгрызаются в мышцы, можно назвать камнями царей.       Он тут точно царь. Царь своего бессилия и зависимости. Царь клетки, в которую сам себя загнал, а себя в ней связал сумасшествием, заткнул уши ненавистью, закрыл глаза страстью.       В глазах — полопавшиеся красные капилляры и беззвучная истерика. Кажется, в них тоже насыпали стекла, иначе что так рвётся к мозгу, прожигая глазные нервы? И только обветренные сухие губы шепчут:       — Тебя нет.       А в ответ рвано дребезжит телефон, чуть подпрыгивая на белом кафеле ванной. Стеклянные крошки царапают пластик, по корпусу мчатся и срываются вниз, прямо на испещрённый разводами и пятнами пол, карминовые капли. В трубке рычат низко и глубоко:       — Я есть.       Рядом с обшарпанной дверью лежат остатки зеркала. И в каждом осколке, в блеске каждой поверхности — он.       Он, что так похож на него самого, только в плечах чуть шире, а в глазах — сталь. Он, что почти Сатана, сорвавший с него спасительное золото нательного креста и оставивший лиловые синяки на шее. Он, что на каждое «ты лишаешь меня жизни» с острой ухмылкой отвечает:       — Я лишаю тебя веры.       Коротко щёлкает зажигалка, и по крохотному помещению расползается сизый сигаретный дым. Во рту — привкус бумаги, мятной жвачки и чуть-чуть — горечи. Запах дешёвого табака не перебивает другой — пряной полыни; словно ей натирали одежду, волосы, кожу, может, даже в кровь пару веточек кинули. Судорожная затяжка, сухой кашель и безнадежное:       — Я хочу закончить игру.       На другом конце провода тихий смех; на другом конце провода обволакивающее и почти ласковое:       — Но игра продолжается.       В коридоре с протяжным скрипом открывается дверь. Спокойные и уверенные шаги — совсем не в такт ломающему кости сердцу. Хруст стекла под тонкими подошвами лаковых туфель — в унисон с гибелью мыслей и попыток сопротивляться в голове. От удушающего запаха крови, полыни и почему-то роз каждый вздох даётся с трудом.       Он смотрит прямо в глаза, медленно опускается на колени и забирает из дрожащих пальцев сигарету. Через пару секунд — ничуть не отрезвляющий дым в лицо, сквозь который — холодные глаза, две бездны из голубого льда.       — Я всегда рядом, — пальцы осторожно убирают стекло их порезов, которые кровоточат только сильнее. — Ты только мой, — легко выдыхают в губы. — Ты же помнишь это? Правда, мой мальчик?       Сигарету тушат о предплечье. В голове — взрыв, с губ — крик, а сердце бьётся всё медленнее. Наверное, так торжествует безумие.       — Правда же, мой мальчик? — пальцы смыкаются на горле, полностью повторяя очертания тёмных кровоподтеков.       Глаза закрываются сами, тело подаётся вперёд само. Прижаться к чужим губам и дать прокусить их до железного привкуса во рту: чем не ответ?       Он царь своего рабства, и девиз его: «Да здравствует безумие!»