Напои же дождь, Потому что без твоей любви Моя жизнь — ничто. ©
В залу, погруженную в вечерний полумрак, вошел молодой мужчина в гусарских одеждах, с которых капала вода — он иногда вздрагивал не то от неприязни, не то от холода. Уже в холле он разулся, чтоб не нести на квартиру грязь, убрал с глаз мокрую темную челку. Его спокойный взгляд скользнул по уже давно знакомому интерьеру комнаты, а после плавно лег на босого мальчишку в ночной рубашке. Тот долго копошился в дверном проеме, ведущем в спальню, и двинулся навстречу гостю только когда зажег свечу. — Major général Ackerman, присядьте, — мальчишка положил голую чистую ладонь на его запястье и невесомо потянул к софе. — А как же «здравия желаю»? Вот я вам желаю, — генерал-майор остановил юнца и поцеловал его в кончик курносого носа, придерживая слегка за мягкие светлые волосы на затылке. — Major général Ackerman! — тот раскраснелся и уставился в пол, чистота которого отчасти искажалась следами мокрых ног. — Ну и что вы?.. В дождь, на ночь глядя! И ради вот этого? — и поднял сердитый взгляд на Аккермана. Краска все не сходила с лица его, освещенного золотистыми лучами свечи. — Не только ради этого, — Леви приподнялся на цыпочках, чтобы казаться выше, и взялся за хрупкие плечи, укрытые тонкой полупрозрачной тканью. — А слуги твои… кхм, ваши где, что вы сами гостя встречаете со свечой? — Он уже склонился было к его губам, однако юноша отвернулся как-то обиженно: — Я знал, знал, что вы придете, потому они все уже должны спать. Пойдемте, кофей вам заварю, вы с холода, продрогли… — В моем вкусе чай, но от Вас я даже кофей пить буду, — нелогично для самого себя он тихо рассмеялся. Армин снова посмотрел на него: с волос продолжала стекать вода на бледное лицо, а в глазах глубокого серого цвета — как небо во время грозы или сырой камень — играли светлые яркие искры. И как же редко увидишь в нем эту неестественную радость, но как же радость эта ему идет… … мужчина спустился на одно колено и поцеловал его ладонь странно, не так, как обычно, оставляя маленький, влажный и красный, след на коже. Прильнул щекой, посмотрел исподлобья — и продолжил почти неслышно посмеиваться, когда услышал со стороны мсье Арлерта тихий писк. Короткий и тихий, но слишком родной и забавный. Леви прекрасно помнил, что если слишком заставить его смущаться — он точно издаст этот звук. И Аккерману, кажется, до ненормальности это нравилось — как любимый жмурится и чуть не кипит, свистя аки чайник. — Полно, пойдемте пить… чай, — мальчишка дернул его вверх за ворот шинели. — Вставайте, снимите с себя слякотное это, простудитесь… — Не выдержав, сам спустился на колени и принялся расстегивать крупные пуговицы, и, отстегнув около трех, просунул под плотную ткань руку. — У вас даже рубашка промокла, что за человек! Ой… — он как-то успокоился и отчасти удивился, нащупав у него за пазухой что-то маленькое и нежное. Вытащил… — Это кому? — Вам. Вы же любите ромашки? — Вот дурень старый… — прошептал Армин как-то ласково и сжал в ладони помятый цветок. Лекарственная. И все еще пахнет приятно. — Мозги все на войне вышибло? Леви промолчал и рывком расстегнул оставшиеся пуговицы шинели. Он на время отстранился. Война. И как ему не стыдно будет снять пред ним чертову рубашку? Как не стыдно будет показать множество уродливых шрамов от пули да сабли врага? И как не стыдно, будучи давно изуродованным в душе и в теле, желать его — такого же, как эта ромашка, в свои восемнадцать похожего лицом на ребенка… Показывать нечего. Ведь что может быть ужаснее уродливого розово-белого следа через пол-лица, драного по краям, словно огонь? Что может быть ужаснее до крови изгрызенных губ? И почему этот мальчик-ромашка смотрит на него с таким восхищением, с тайным желанием; смотрит прямо в мутные глаза, находя в них душу, как читает в них чувства и эмоции? И на все его вопросы один ответ — улыбка и мягкий светлый взгляд. И нежные волосы, коснувшиеся уродливой щеки. — Le Mgén, пойдемте, — продолжал шептать юноша. Шинель с шуршанием грубой ткани легла на пол — Аккерман поднялся, кивнул и направился в сторону кухни, ссутулившись, шаркая ногами в почти истершихся до дыр портянках. Армин смотрел ему вслед, неосознанно приглаживая пальцами белые лепестки лекарственной ромашки.***
Чистая кухня пропахла «кофеем» и вишневым дымом. Грубые, но тонкие пальцы обхватили кружку словно в первый раз. У Аккермана всегда были на уровне манеры — и только кружку он отчего-то правильно никогда не брал. Горячий чай он пил медленно, тянул с таким удовольствием, что чуть-чуть не мурчал, как кот. Армин верил, что этот на вид счастливый, успокоенный человек перед ним — Леви Аккерман. Согретый, пусть все в той же мокрой рубашке, почти улыбающийся… Армин никогда бы не подумал, что его сердце будет украдено ему подобным. Никто и никогда бы сходу не сказал, что генерал-майор — это омега; сказал бы точно лишь почуяв тонкий и слабый запах, вглядевшись в отголоски легкости и нежности в оскорбленном этой отвратительной войной лице. Думается, мальчишка грешен… а он не чувствовал на своих плечах греха, не чувствовал к своей сущности отвращения. И хотелось ему вырвать из груди сердце и вручить этому человеку: сильному, неповторимому. Армин помнил, как Леви вступился за него. Как выбил местному пьянице челюсть. Звучит смешно, а ситуация страшная была. Или… зачем отдавать все сердце? Почему не обменяться кусочками, чтобы всегда жить друг в друге? И если бы только умели врачи проводить такие операции! Он смотрел на единственного генерал-майора «слабого» пола и у него почти сводило ноги. И, быть может, не так сильно бы он ему нравился, если бы не эти отголоски его природы. Если бы не запах и не черты одухотворенности в нем, и даже обветренные до шелухи мозолистые руки остаются будто хрустальными. — Как вам чай? — Как всегда: самый вкусный, который я только пил. И как вы так его завариваете? — задал он вопрос скорее риторический и скорее похвалы ради. — Это секрет, — Арлерт улыбнулся и, переча всем правилам этикета, не только положил локти на стол, но еще и сам склонился, почти прилег. — А знаете, я часто скучаю по вам. Заходите чаще — я так скучаю, что уже интуитивно чувствую, когда вы придете. Как сегодня, например. Не хватает вас, Majo… — Тебя, — поправил он. — Давно пора. Тем более, не такой уж я старый, что уж о вас… тебе говорить? — Сами же путаетесь! — хихикнул парнишка в ответ. — Поэтому как есть — пусть будет. Это всего лишь слова. Свеча трещала и угасала, позволяя тьме все сильнее смазывать знакомые и изученные до последней мелочи лица — изученные губами и взглядами. Леви, засмотревшись, подавился чаем и закашлялся в ладонь. Неизвестно за что извинился, и сам как-то смутился. Мальчик-ромашка только вздохнул и потянул к нему руки… … major général, вновь опустившись на колени, вжимался в чуть мягкий живот носом и держал руки под аккуратными коленями. С ума сойти теперь, что ли, с этим мальчишкой? А тот что? Все краснел да приглаживал каждый шрам, вел пальцами по неровным губам… и дышал слишком тихо и осторожно.***
За окном ночь: тьма сгущалась, становилась какой-то зеленоватой, липкой. В спальне не горело свеч, и только огромное настенное зеркало отражало порой лунный свет. Ночное светило то появлялось, то исчезало, как ни в чем ни бывало, за густыми облаками. Дождь прошел, и гроза вместе с ним, но оставалось непонятное ощущение неуютности. Не по себе, если пытаться просто заснуть. Просто заснуть никто не пытался. Армин знал, что по-другому Леви не может чисто физически — Леви может получать только удовольствие эстетическое, другое — нет. Но это почти ничего не меняло, это не вредило отношениям. С самого начала он говорил ему о сломанной… как она называется, система эта в организме? Не работает, убита безжалостными по отношению к телу тренировками. Убита ужасом. Убита табаком. Убита неправильной жизнью. А может, убита и отказом от противоположного пола? Кто знает его… не мешает. Не вредит. Ничего не меняет. Потому что Армин каждый раз вжимается в его тело, кусает его шею и тянется за крепкими поцелуями с послевкусием чая — такого же крепкого; он сдерживает ноги вместе, чтобы чувствовать ярче, сильнее. Его пальцы скользят внутри слишком правильно, не причиняя боли, но разжигая в нутре огонь, заставляя ментально сгорать. И так всегда — каждый раз, когда он приходит, он делает именно так. Делает хорошо. Лучше, чем мог бы кто-нибудь другой. И ни на кого больше он не посмотрит так мягко, никого не будет трогать так нежно, ничьих губ не коснется так страстно. Шрамы забываются, шрамы легко просто-напросто перестать замечать. А в этот раз Армин сдавленно вскрикнул, а еще в этот раз они глупо стукнулись лбами, когда Леви попытался «заткнуть» его так, как обычно это делает. Редко получалось смеяться в подобном положении, только вот сейчас иначе никак: по крайней мере, пацан утыкался носом в плечо партнера, пытаясь хотя бы тихо хихикать, а не хохотать, как дурак. И по идее не смешно… а он смеялся. Когда успокоился — взялся за все такое же белое, но с легким болезненным покраснением, лицо и словно сам себя заставил окончательно замолчать, выполнил действо за Аккермана. На неровных губах того меж складок засыхающая кровь, отдающая железом, во рту — это самое послевкусие чая, которое никуда никогда не исчезает. И сам major général пропах заваркой. Армин вздрогнул и глухо застонал от неаккуратного движения — кажется, намеренно неаккуратного, будто мужчина таким образом одернул его. Немного больно, совсем капельку: и только ощущения усилились. Он уже давно поверил, что такое — порочное, грязное, бесплодное — нравится ему. Им обоим нравится. Наверное.***
Рано-рано утром — как начало самую малость светать, а крестьяне только собирались пробудиться, — они уже скакали по спальне, натягивая на себя одежду, что труднее давалось именно господину major général — штаны были ему узки. Он бы мог еще в армии взять побольше, но «побольше» слишком сильно на нем болтались, потому приходилось без конца натягивать эти, которые чуть малы. Арлерт же корячился, стоял спиной к зеркалу в тщетных попытках самостоятельно затянуть корсет. — Le Mgén, помогите, — не своим голосом заунывно протянул он. — Ей богу, не могу сам. Леви, вздыхающий и с расстегнутым ремнем на штанах, повернул своего мальчика-ромашку к спиной к себе и неумело принялся за дело. Слишком неумело: завязывал шнуры он, может, правильно, но ткань одежд совершенно не давила на грудь и поясницу как положено. — Туже можете? Через несколько секунд он вздрогнул и громко айкнул: — Не настолько туго! Чуть слабее… да, вот так, — и выдохнул спокойно. — А вы ведь проглядели, где цветок? — Ну и где? — Аккерман уже заканчивал завязывать. На несколько секунд воцарилось многозначное молчание. Оба странно заулыбались, а мужчина и вовсе издал какой-то странный смешок. В тишине, быть может, даже перед смертью засмеяться захочется… настолько уж эти затишья между словами неловкие. — А я все цветы, которые вы приносите, в книгах сушу. Они перестают пахнуть, но остаются красивыми. Так гербарии делают, слышал… — Зачем хранить цветы, которые я и без того каждый раз приношу вам? — Может наступить этот день… когда я узнаю, что вы мне больше никогда не принесете их. Когда вы и сами не придете. Вы не понимаете? Вы понимаете, и поэтому никогда не вытираете руки платком, который я вам подарил, а просто носите его с собой. Это так просто. — И страшно? — без явных на лице эмоций добавил мужчина и опустил руки. — Ладно уж, monsieur, мне пора. — Уже? — А на что я тут останусь? — Например, на завтрак. До него долго еще, но разве… — он затормозил. — Разве не о чем нам поговорить? Леви застегнул, наконец, ремень, после чего присел на кровать и принялся натягивать рубашку. Он одевался слишком медленно, если сравнивать с обычным его темпом. Не торопится — значит, остается. Армин присел рядом и положил ладонь в его на удивление теплую руку, более крупную, чем его, но не намного. Бледную. Он обратил свой взгляд к нему, и поймал ответный: беззаботный, но вместе с тем почти пристальный, ласковый, контрастирующий с грубым будничным оттенком узкой, почти незаметной радужки. Только вот Армин знал, что, если приглядеться, можно увидеть в его глазах будто сокрытые под тонкой пленкой грани серого льда. Или грозовое небо — или беспокойные линии ливня… Или же что-то необъяснимое, похожее на искру, но ей не являющееся, неприятно цепляющее; будто маленькая ниточка, выбившаяся из паутины его души, за которую стоит только потянуть — и весь клубок начнет разматываться. И падет генерал-майор Аккерман пред ним обессиленный, разбитый, перепуганный чем-то и окруженный путающейся длинной нитью, легшей вокруг него мертвой длинной змеей… Армин никогда не потянет за эту нить. Армин никогда не будет потрошить его грудь, не будет копать глубже в его прошлое. Потому что Армин должен не загнать его в могильную гнилую яму, в которой он и без того одной ногой, а должен согреть его, спасти, не потерять его… сделать так, чтобы он продолжал чувствовать. Чтобы он жил. Чтобы разорвал чертовы веревки и бросил их на съедение червям — мерзкие, трухлявые веревки; живые, имитирующие крепкие оковы. Порой от взгляда Леви хотелось кричать — когда присмотришься. Юноша обхватил его шею руками и уткнулся носом в почти недвижную грудь, словно и дыхания никакого нет, только этот мерзкий клубок… Армин знал, что Леви ни на секунду не забывает обо всем, с чем сталкивался на своем тяжелом жизненном пути. Видел, что тот порой плачет во сне. Незваный бестелесный гость ворвался в спальню холодными волнами воздуха, взвыл где-то вдалеке, разбросал занавески, обдал брызгами ледяной воды потерянные лица. Он пришел внезапно, с грохотом раскрыв оконные ставни. Ветер. Армин не шевельнулся. Леви лишь вздрогнул и обернулся. Дождь продолжался. — Надо закрыть окно.